Книга первая. Любовь на природе, или Повесть о советском вампире
С благодарностью Лене, без нее я бы не написал эту книгу. Моему брату Владимиру, за помощь, которая была очень важна для меня. Максиму Кульчинскому-старшему за консультации по военно-техническим вопросам.
Эту рукопись нам передал журналист газеты «Вечерний Ростов», ишущий по сельской тематике, человек уже немолодой. От общих знакомых он узнал, что мы с ребятами интересуемся Кобяковым городищем, системой пещер, которая находится недалеко от города Аксая. Ходят слухи, будто бы в этом месте гибли люди, и пропадал скот. Говорят про клады каких-то разбойников, тайники бандитов, про итальянских аристократов-авантюристов, еще в ХV веке искавших какое-то чудовище, которое там вроде бы есть. И будто бы Советская Армия строила там то ли подземные склады, то ли что-то такое интересное, замаскированное под подземные склады. Из рукописи мы узнали, что там строили, и почему именно там.
Сам составитель записок потерял к ним всякий интерес, а из-за чего – он не сказал, и дал понять, что расспросы ему неприятны. Но был совершенно уверен, что описанное происходило в действительности. Причем он производит впечатление человека, скорее не склонного к фантазиям. А описанные события носят характер совершенно дикий и неправдоподобный. Мы и раньше понимали, что Кобяково городище непростое место, но такого даже представить себе не могли.
После небольшой редакции мы решили представить рукопись вниманию читателя.
Вместо предисловия
Когда наша творческая мысль еще не шла дальше плодово-ягодного вина с красивым языческим названием «Солнцедар», когда уверенности, что мы умнее начальства, было достаточно для ощущения духовной полноты, когда наши юные тела были настолько сильны, что могли вместить в себя всю душу, всё сознание, все чувства, Тамара Борисовна уже начинала ощущать, что с течением жизни тело становится меньше, душа и сознание перестают помещаться в нем. Конечно, большим упрощением будет сказать, что твой путь – это процесс перемещения души за границы тела и начинается он задолго до смерти. Большим упрощением, но какая-то правда в этом есть. Тело – дом, но однажды душа чувствует, что часть ее уже не внутри, а снаружи. Время проходит, тело начинает скукоживаться, места в нем становится меньше. Это, наверное, немного похоже на ощущение, что ноги не помещаются под одеялом. Вроде и не холодно и ничего страшного, но как-то неуютно. Мы не чувствовали ничего такого, для нас мир был безопасен, как будто видишь его в окне поезда. Самые сильные переживания – положительные. Например, если девушка не слишком отчаянно защищается, когда ты расстегиваешь на ней лифчик… А Тамара Борисовна уже почувствовала холод, который идет снаружи. Причем она тогда, на самом деле, тоже еще далеко была не старушка, слегка за тридцать. Но нам казалось, что это не мало, мы-то были совсем салаги.
Зачем-то она поехала в этот совхоз, хоть могла совсем спокойно остаться в Ростове. А могла сесть на поезд и утром очутиться на берегу Чёрного моря. Там полоса водорослей лежит вдоль берега, и воображение связывает запах йода с неярким солнцем, опускающимся за линию горизонта. Остаться одной, собраться с мыслями. Да, она уже прям видит, как остается на берегу со своими мыслями, на закате солнца. «Дэвушька, слюшь, приходы на дыскатэку. Я тэбэ хороши вино прынысу, да?» Мужчины.
Я, наверное, залезаю к ней в голову и сообщаю вещи, которые вообще-то не должен знать. Но теперь, после стольких лет, вспоминая тот день, я пробую представить себе, о чем она могла думать. Сами мужчины – не проблема, но с ними связана большая проблема. Из-за которой Тамара Борисовна и решила ехать сюда. И выглядела она не как человек, который попал туда, куда стремился. А, скорее, как сумевший избежать присутствия там, где ему не хотелось быть. Она выходила из автобуса, с сумкой в руках, оглядываясь с большим интересом. На площади перед общежитием.
Ну… площадь – это городское слово, какая у нас площадь, просто пустое пространство. Я вспоминаю, как она тогда выходила из автобуса. И у меня возникает мысль о Создателе. Просто что-то такое, как Тамара Борисовна, не могло образоваться в результате случайного стечения обстоятельств. Мысль о Создателе вообще-то редко мне в голову приходит. Я не сильно религиозен. Но наверное, он есть. И вряд ли он такой уж святоша. Нет, я, конечно, сразу ее заметил, трудно ее было не заметить, но подумал, что она старше меня и вообще это тема большого чувства, серьёзных отношений, совсем не то, чего мужчины ищут, вырвавшись из дома, – есть ли в их доме жена или нет – не важно. И есть ли вообще дом, тоже не важно.
Проблема, тут я продолжаю влезать ей в голову, наверное, возникала на том этапе, когда оказывалось, что кто-то очень сильно увлечён и так далее, а сама Тамара Борисовна клянет себя за сделанную очередную глупость и надо очень медленно, очень осторожно, чтобы не причинить ненужной боли, или причинить ее как можно меньше… Ну, вы понимаете. Ближайшая подруга считала ее слишком переборчивой, говорила, что с таким подходом она когда-нибудь останется одна. Но лучшая подруга оказалась не права буквально во всем. Во-первых, Тамара Борисовна совсем не была переборчивой, напротив – очень впечатлительная, склонная преуменьшать замеченные недостатки. Но она не искала идеального мужчину, как думала в своей наивности лучшая подруга. А Тамара Борисовна искала своего мужчину. Это совершенно разные вещи. И ее решение поехать в совхоз, было реакцией на впервые возникшую мысль, что этого мужчину она никогда не найдет.
Прошло много-много лет. Я пишу, используя слова, которые даже в голову бы мне не пришли тогда, летом 1981 года. Жарким, полным слепящего веселого солнечного света, когда казалось, что мир застыл, что больше никогда никаких перемен не наступит. Кто-то хотел этих перемен, кто-то не хотел. Но это было не важно. Спокойствие, тепло и беззаботность воцарились навечно. Никакой ураган не в силах сдвинуть с места эти поля, постройки, это могучее железо и бетон. Пусть не очень красиво, но – нерушимо. Силы природы служат человеку, стихии подконтрольны. Вот и выяснилось в июле, что не так уж они подконтрольны. Не все, по крайней мере.
Глава 1. Хутор Усьман 1981 год
Смотришь, бывало, на родной совхоз и думаешь: «Какая скука!» Но ты не прав, просто ты не умеешь смотреть. Или, может, смотреть ты умеешь, а вот видеть ты не умеешь. Одно дело – то, что сразу бросается в глаза. И совсем другое то, что вообще увидит далеко не каждый. Скрытое от поверхностного взгляда, странное, не поддающееся определению, но подчиненное железному внутреннему порядку. Ты понимаешь, что это так, и никак иначе быть не может. А почему – этого ты не объяснишь, как бы ни старался. Даже самому себе не объяснишь. Вот это оно главное и есть, и присутствует оно в нашем совхозе в достаточном количестве, несмотря на отдельные недостатки, которые отмечаются. И тот, кто сводит нашу реальность к поломанным ящикам, пьющим скотникам, отсутствию в совхозе балета и другим проявлениям серой деревенской жизни, совершает грустную, хоть и очень распространенную ошибку.
Короче, это тогда вот тут всё и началось. На хуторе Усьман. Что Багаевского района Ростовской области (обожаю эту конструкцию, «что Багаевского района…» советский газетный стилистический изумруд).
Правда, мужики показывают пальцем на лоб, мол, дурак, и сами не верят в то, что это, действительно, было. Хоть и видели всё своими глазами. Ну видели. И что? Проходит время, и начинает казаться, что вроде оно и было… Но что – точно неизвестно. И уже не помнишь, сам ты видел , или слышал от кого-то? А ведь этот кто-то мог и приврать.
Но как раз я всё отлично помню. Я к тому же всех знаю на хуторе, так как сам отсюда. В то лето меня как раз выгнали из газеты «Семикаракорский комсомолец», причем выгнали, как мне сказали, за безыдейное отсутствие горизонтов. И я стал нарочно писать про этого вампира. Вот, мол, вам репортаж из советского села: заготовка кормов, огурцы и вампир. Я всех расспрашивал, вникал, так что я вообще по вампиру в курсе дела.
А не верят мужики, потому что – как в такое поверить? Ну вы сами посудите. Откуда в Советском Союзе вампир?
У нас в Советском Союзе много чего было – ракеты и танки, и комбайны, и Цимлянское водохранилище. У нас были коммунисты и беспартийные, авторская песня и профсоюзные работники. А вот вампиров – извините! Чего-чего, а уж вампиров никак не могло быть. Если Бога нет, то тогда вампиров тем более нет. Потому что Бог – это еще туда-сюда. Бога, по-любому, потрогать нельзя, он где-то там, непонятно – где. Из-за этого мы в нашей повседневной жизни не так уж сильно чувствуем, есть он или нет. А вот вампира можно и почувствовать и потрогать, и он сам может тебя так потрогать, что ты врежешь, как говорится, дуба от ужаса и потери крови. Ну, в том смысле, что Бог далеко, а вампир может оказаться очень близко. Поэтому в рамках последовательного атеистического мировоззрения несуществование вампиров должно ощущаться даже острее, чем несуществование самого Бога.
На селе всё должно иметь научное объяснение. Когда туман поднимается на полях – значит, земля холоднее воздуха от этого воздух резко охлаждается, вот влага и конденсируется. Все – по-научному. А когда человек из могилы встает и у живых кровь пьет – на это наука объяснения не имеет. Ни психология это тебе не объяснит, ни медицина, ни марксизм-ленинизм, у которого, как известно, есть три источника и три составные части… Вот идет мужик по полю. Споткнулся, упал и разбил себе губу. Чем ты это объяснишь? Ну, например, тем, что мужик был бухой. Это какое-никакое, но все-таки научное объяснение. Но чтоб человек вчера умер, а сегодня ночью по хутору ходил, да еще чтоб его никто не узнавал…
В общем, мужики теперь и сами не верят… А пять могил на кладбище ты куда денешь? А сгоревший автобусик? И не только автобусик, но и дом работника совхоза, товарища Фролова В.П., на месте которого теперь заброшенное пепелище. А Хорошеева, первого секретаря райкома партии, – убрали, как говорится, от греха подальше после этого дела. Перевели хер знает куда – не то в Краснодарский край, не то в Ставропольский – потому что негоже партийному руководителю у себя в районе вампиров разводить.
Партийные органы оказались против вампира бессильны. Военные вроде бы потом помогли, но сначала только хуже наделали. Одна милиция оказалась на высоте. Но это в переносном смысле, так как милиция оказалась на самом деле не на высоте, а под землей, в глубоких пещерах, оказывая там помощь гражданам, защищая их от разных необъяснимых явлений. Но сначала, как я уже подчёркивал, ни хера никто не мог поделать. Вы извините, что я выражаюсь – это я от волнения. Это ж я пишу – никому не показываю – а вас, дорогие друзья, я для себя придумываю – иначе – как писать? Нас про урожай писать учили, про социалистическое соревнование писать учили. Даже про любовь, если она моральному облику строителя коммунизма соответствует – нас писать тоже учили. А про вампира – твою ж мать! – нас писать никто не учил.
Уже потом, по прошествии времени появление этого вампира у меня почему-то связалось с развалом Советского Союза. Что меня поразило? Советский Союз ну никак не мог развалиться. Ну никак не мог! А он растаял, исчез из воздуха вокруг нас, это было как мистика какая-то хренова. . Главное, всё вроде стоит, как стояло. Те же дома, улицы… Да что я говорю, люди – те же! Всё – то же. А Советского Союза нет. И ты смотришь в окно, видишь то, что сто раз видел и понимаешь – это больше не Советский Союз, это теперь что-то другое. Но как?! А вот так. Не Советский Союз, и всё. И магазин больше – не Советский Союз, и кирпичный забор за магазином – тоже теперь не Советский Союз. И слово, написанное на заборе, – тоже уже не Советский Союз. Причем слово – не обязательно плохое. Слова, между прочим, на заборе разные писали. Я, например, однажды видел слово «экзистенциализм». Но это не у нас на хуторе, конечно. Это в городе. В Ростове-на-Дону. Я там учился в университете на факультете журналистики.
А в слове «экзистенциализм», между прочим, ничего смешного нет. Это такое учение, в основе которого лежит философский принцип: жить – не помирать! Ну как-то так. И этот их Жан Поль Сартр, он говорил, что жизнь по большому счету – это то, что ты чувствуешь.
И, значит, по логике, если ты чувствуешь, что Советского Союза нет, значит его и нет. А если ты видишь и слышишь, то есть опять-таки чувствуешь, что вампир есть, то, значит, он есть, хотя его и не может быть. Не могло же быть вампира. А он был. И Советский Союз не мог развалиться. А его не стало. Дела…
Короче, был у нас на хуторе мужик, странный был мужик, такой плотный, я бы сказал даже, что немного жирный. Это я бы сказал из чувства такта, а, по правде говоря, жирных на хуторе хватало, а он был, что уж тут, просто очень сильно жирный, ну прямо страшно исключительно жирный, иначе нет возможности его характеризовать. И кушал он, товарищи, хорошо… Обычный с виду мужик… Только он с войны пришел уже какой-то тронутый. Вроде не раненый – руки-ноги на месте… Женился, потом жена умерла. Остался он один и больше уже не женился. Так он и остался в нашем совхозе, работал в гараже, потом счетоводом.
Я его помню – обычный мужик! Бабы рассказывают, он, как на пенсию вышел, сидит у себя целый день в беседке и что-то жрет – никого ж нет – детей нет, внуков нет – не обзавелся, время ж надо как-то убить. По телевизору передачи не очень интересные показывают, хозяйство небольшое для одного человека, время девать некуда. А он как раз любил поесть. И что интересно, спиваться мужики часто спиваются, у нас на хуторе много, кто спивается. Ну не совсем, чтобы до конца, но всякое бывает, и за бабой с топором гонялись. И по ночам на совхозной лошади девок университетских пугали. Случались тоже запои. И происходили деяния, за которые наказания предусмотрены Уголовным кодексом СССР. Но чтоб вот так извести себя едой – этого у нас в совхозе не было. Мужик, наверное, повредился умом на войне, но не сильно, не так чтобы бросалось в глаза, но был со странностями. И пошел он не по питейной части, а чисто по линии жратвы.
Он пенсию получал, сторожем подрабатывал, огород небольшой – все свое: кур держал, свинью. Нажарит себе, приготовит, из магазина принесет – хлеба там, масла, халвы. Сидит в беседке, газетку читает и все это жрет. От комаров только отмахивается. Врачи решили, что он больной – направили его на обследование. Ему рентген лёгких сделали – смотрят, в лёгких ничего нет. Ну, говорят, раз в лёгких у тебя ничего нет – все хорошо – возвращайся домой. Вот он вернулся домой и целый год жрал так, что соседи старались не смотреть. И вот тут-то его окончательно и разнесло.
Болел он недолго – в основном, кстати, дома, но жрал до самого конца. Картошку себе жарил на сале, куриц резал, бульон варил – хорошую еду кушал. Оно бы вроде не должно быть вреда от такой еды, если только не кушать ее очень и очень много.
Вот однажды стало ему совсем плохо. Печень отказала, человек весь распух, ноги особенно. Кожа у него пожелтела, и называется такое дело – водянка. Забрала его скорая помощь, и уже понятно было, что он умирает.
Умер он в больнице в Багаевке, но поскольку прописан был тут, на хуторе, решили его похоронить на нашем кладбище. С этого всё и началось. Да… А звали его Фролов, Василий Петрович.
Похороны были скромные. Близкой родни никакой, а далекая, может, и была, но ее никто не знал. Общественные похороны, дескать, закончил свой жизненный путь советский человек – Фролов Василий Иванович, участник войны, ветеран труда, светлая ему память, и ну его на хрен. Венок от партийной организации, венок от профкома и венок от дирекции совхоза. Все три довольно куцые. Больше никаких цветов на могиле не было. Пора горячая – июль месяц. А особой любви к нему односельчане не испытывали. И я не помню, чтобы кто-то по нему сильно плакал. Закопали, поставили тумбу из фанеры со звездой. Парторг сказал речь, ну… не особенно длинную: наш товарищ, всю жизнь прожил тут на хуторе, работал в совхозе… Надо бы еще попиз*ть хоть минуты три, но сказать же совершенно нечего. И не только потому, что парторг наш далеко не Демосфен. Но правда… жизнь прошла, а сказать вроде и нечего. Невыразительная какая-то, неяркая, как заретушированная, одинокая жизнь. Да… пользовался уважением товарищей. Вовремя на ум пришло. Прям хорошо прозвучало. Уважением товарищей… Каких, б*дь, товарищей? Толяна, что ли, соседа? Ну пользовался. Толян смотрел через штакетник, вздыхал и выпить не приглашал. Картавый, который главный от университетских, притащился вроде с какой-то бабой. Дернулся даже выступать, но увидев,что никто этого не ждет, потоптался только на месте. Ну хорошо. Помолчали, вздохнули с облегчением и пошли по своим делам, а дел в совхозе, да еще в это время, невпроворот.