Бильгамешу едва не провалился в настоящий сон. Он вздрогнул и открыл глаза. Бессонная ночь с Шаммурамат давала о себе знать. Они опять интимничали до полуночи. Кутались в мятые покрывала, ели фрукты. Потом он водил ее на малый дворцовый зиккурат, на самый верхний уровень, под крышей. Бильгамешу показывал возлюбленной раскинутый вширь и вдаль город, с рельефным прямоугольными кварталами, площадями и искусственными рассадами пальм вдоль улиц.
Бильгамешу гордился своим детищем. Даже ночью, на террасе дворцового храма он излагал Шаммурамат свое видение города-государства Бабили, его устройство и цели. О расширении границ и об объединениях окружных племен и кланов. О новых инженерных и ирригационных сооружениях, которые решат проблемы земледелия в условиях засушливого климата и почвы. Как волею богов, Бабили стал центром целительства в Междуречье, какие открытия принесло жрецам Мардука изучение звездного неба.
Царица Шаммурамат была загадкой. Она была с ним, но одновременно где-то еще. Она слушала его страстные речи, она присутствовала как будто душой и телом, но иногда Бильгамешу чувствовал, что она думает о своем, замечал некоторую таинственную, лукавую ли улыбку, а вернее тень ее, прячущуюся за сочным разрезом ее губ и глубиной огромных сливовых глаз.
Бильгамешу долго добивался Шаммурамат. История встречи их была трагична и особенно горько переживал ее сам царь-лугаль. Ведь она стоила ему потери одного из вернейших вассалов-энси.
Около года назад, энси Оанки, вернулся из победоносного похода на юг с новой наложницей, которую хотел сделать своей женой. Он не рассказывал ее истории, говорил лишь, что она знатного аморейского происхождения и семья ее погибла в осаде.
Когда Оанки представил Шаммурамат Бильгамешу, того словно поразило молнией. Бильгамешу, видевший множество прекрасных наложниц, которому сватали в жены знатнейших дочерей Междуречья! Шаммурамат плохо понимала и почти не говорила на местном аккадском языке, но ее красота, манеры и всепроникающий взгляд темных и огромных как два колодца глаз пленили его. С того самого момента, только Шаммурамат желал видеть он рядом с собой. Правду сказать, долгое время он вообще сторонился мыслей о супруге и семье, так поглощен был своим государством, обходясь покорными наложницами. Но увидев девушку, Бильгамешу понял сразу, что только с нею хочет встречать восходы солнца и любоваться тянущимися ввысь усеченными пирамидами-зиккуратами славного Бабили. Только Шаммурамат видел он царицей Бабили, матерью своих детей.
Чуткий Оанки заметил это сразу. Бильгамешу увидел, как покраснело лицо молодого энси, черной тучей покинул он дворец своего лугаля. Но Оанки слишком любил своего повелителя, чтобы воспротивиться его воле. Он принял самое правильное и благородное решение, которое только мог принять верный вассал. Оанки торжественно вверил Шаммурамат лугалю Бабили и пронзил себе грудь мечом, чтобы ревность не могла омрачить чувства его глубокой преданности царю. Решение было принято столь стремительно, что Бильгамешу не успел даже помешать Оанки осуществить задуманное. На коленях стоял он, оплакивая смерть верного подданного и друга.
Шаммурамат сильно привязалась к Оанки, за время, что была с ним. Когда ей сообщили, что Оанки покончил с собой, она упала без чувств. Несколько недель носила она траур, отказываясь от любых встреч. По праву наследования, дом Оанки в Бабили должен был вернуться в семью его отца. Бильгамешу настоял, чтобы Шаммурамат с прислугой и имуществом, перевезли к нему во дворец, в выделенное крыло. Но даже живя в его доме, Шаммурамат отвергала все попытки сближения. Долгие месяцы ухаживаний и уговоров потребовались лугалю Бабили и жрицам храма Иштар, чтобы умилостивить девушку. Бильгамешу был с ней нежен и не настойчив. Во-первых, государственные дела занимали большую часть его времени, а во-вторых он не допускал даже мысли, что его возлюбленная, будущая царица, может быть взята силой, волей царя. Это разрушало всю его идею о благополучной царствующей семье. А Бильгамешу видел Шаммурамат только в качестве жены. И ожидание Бильгамешу было вознаграждено. Однажды, во время совместной прогулки по саду, Шаммурамат заглянула в его глаза и дала понять, что готова стать его супругой, как повелел Оанки. С тех пор прошло полгода.
Бильгамешу закончил утреннюю трапезу и слуги, дождавшись его кивка, расторопно унесли подносы с тонкими лепешками с медом и финиковым сиропом, фруктами, оставили только наполненный вином кубок. Бильгамешу дождался когда все уйдут, после чего с тяжелым вздохом опустил голову.
Вернулось назойливое, тупое ощущение страха. Бильгамешу пристально посмотрел на подрагивающие пальцы правой руки. Эту дрожь он заметил у себя недавно. Когда же? Сразу после того, как он дал себя убедить? Бильгамешу покачал головой, отвечая отрицательно самому себе. Раньше, еще раньше. В тот самый день, когда предложили ему сделать выбор. Или, правильнее сказать, поставили перед фактом, что выбора у него нет. И ведь Бильгамешу по-прежнему был уверен, что поступает правильно. Почему же не унимается дрожь?
Бильгамешу несколько раз с усилием сжал ладонь в кулак, прогоняя от себя дурные мысли, заставляя себя вернуться к Шаммурамат. Ах, прекрасная, влекущая, податливая и ускользающая Шаммурамат. Она звала его Немродом. Только она так его называла, на своем родном языке. Немрод, «восстающий», отличающийся от других, воинов и царей междуречья. Когда он думал о ней, о ее ниспадающих черных волосах, о шее, словно выточенной искусным скульптором, мысли его совсем не путались. Однако же понимал он прекрасно, что эти отчасти животные чувства, совсем не унимают боли его и дрожи. Как сладкое вино, Шаммурамат туманила его разум, но тем настойчивее колола его задняя мысль о том, что это лишь временное, преходящее ощущение.
– Скучаешь? – услышал Бильгамешу сзади знакомый надтреснутый голос.
Он не стал поворачиваться, хотя внутренне напрягся.
– Вовсе нет, о великий Балу. Честнее будет сказать – боюсь.
Балу – вальяжный, большой, толстый и лоснящийся, в тяжелом шерстяном халате с продольными синими и красными полосами, такой был только у него в Бабили – неспешно подошел к скамье, на которой сидел Бильгамешу. На нем как всегда было множество украшений: серьги, несколько широких и тонких браслетов на запястьях, три кольца бус, кулоны на груди и поясе. Они позвякивали при каждом его шаге. Балу был лыс и на пухлом его лице с колючими маслянистыми глазами, всегда блуждала лукаво-снисходительная улыбка. Впрочем, когда нужно, выражение лица Балу бывало другим.
– Ах мой любезный ответственный Бильгамешу. Уже и красавица Шаммурамат не спасает тебя от тревожных мыслей, – он был благодушен и любезен, как обычно. – Я позволил себе наблюдать ваше восхождение на дворцовый зиккурат вчера. Разве есть что-то прекраснее, чем счастливое ночное воркование влюбленных.
Бильгамешу немедленно вспыхнул бы, услышь он это от кого-то другого. С Балу же он просто промолчал. Давно привык он, что Балу имел отвратительное свойство знать, слышать и осязать все, что происходило вокруг. Равно как и появляться из ниоткуда. Такова была привилегия богов, покровителей Бабили.
Балу все улыбался и смотрел на Бильгамешу. Потом он жестом попросил Бильгамешу подвинуться, и когда Бильгамешу подхватил на колени кидарис, грузно уселся рядом, закинув ногу на ногу, до неприличья распахнув полы халата и выставив пухлую белую ногу в сандалии.
– Не пойми меня превратно, Бильгамешу. Ноша твоя тяжела и выбор трагичен. Правильный, отмечу выбор, что не делает его легче, ни судьбу твою проще.
Бильгамешу не хотелось продолжать этого разговора. Он поднялся , покачнувшись от непривычного еще к действию тела.
– Народ Бабили цветет и здравствует, – широко зевая, продолжал Балу. – Разве не есть это прекрасно? Ты принес им благо, о которых люди Междуречья могли лишь мечтать.
– Все так, о великий Балу, – не удержался Бильгамешу. – Но теперь принуждаете Вы меня это благо, которое строил я, лелеял, лепил как искусный скульптор, и которое могу приумножить, оставить, забыть!
Балу прикрыл глаза и небрежно уронил руки на скамью, как бы игнорируя Бильгамешу, который заметно нервничал. Улыбаться однако Балу прекратил тоже.
– Это не наш с тобой спор, Бильгамешу. Здесь твое и только твое решение. Как и последствия.
Он открыл глаза и уставился на Бильгамешу.
– Ты торопишься, не спишь, волнуешь и дергаешь Шаммурамат. Авторитет твой велик, Бильгамешу, и амбиции, которые всегда помогали тебе, теперь изводят тебя. Позавчера ты засиделся у мастеров письма до глубокой ночи. А старый Илишу и ученики его не могли покинуть мастерскую раньше тебя. Твое рвение похвально, но и о людях стоит подумать. Носильщики твои промерзли до костей у подножия чертога.
Прав, прав был сладкоречивый Балу. Всегда прав. Бильгамешу затрясся даже, подавленный этой укоряющей, неотступной, давящей правдой. Он высоко ценил старого Илишу. Илишу был старшим жрецом культа Балу, он же отвечал за мастерскую письма и библиотеку.
Бильгамешу постоял еще молча, беря себя в руки.
– Мы записали около четырехсот слов в словаре с аморейского и почти тысячу с языка страны Элам, – сказал он. – Землю Ашшур мы еще взяли силой, а Кальху пришел сам.
– Люди и целые города тянутся к тебе, Бильгамешу. Законы, что ты создал для своих энси и авилумов дальновидны и остроумны. Они дают людям не только веру в богов, жрецов и царя, но и возможность жить без страха о завтрашнем дне. Это величайшее твое достижение.
– О Балу. Я всегда почитал себя смиренным исполнителем воли Богов. С самой юности, унаследовав от отца своего Бабили и титул верховного жреца, служение Богам было главным моим желанием. Позже, почитая и превознося грозного Мардука увидел я отчетливо, как могу я сделать Бабили лучше, величественнее, принести людям моим процветание и мир. Не лить бездумно кровь верных моих воинов; не запугивать Киш, Лагаш и Урук, кромсая Междуречье, но договариваться, убеждать, привлекать на свою сторону. Не коварством, шантажом и силой, в чем преуспел мой отец, но мудростью и достижением. Этим знанием меня наградили Боги. Ведь так? – Бильгамешу пронзительно теперь смотрел на Балу.
Балу снова полудремал, выпятив округлое брюхо под полосатым халатом.
– Ты изводишь себя, Бильгамешу. Незачем пересказывать непростой путь свой и борьбу с братьями твоими, и заговор матери твоей. Все было у тебя Бильгамешу. Мудрость твоя привела тебя к прекрасной картине, развернувшейся перед тобой вчера с храмовой террасы. Страна твоя цветет, она забыла о войне. Надолго ли? Говорю тебе – надолго. Я говорю тебе, Балу!
Он не повысил голоса, не открыл глаз, только большое тело его чуть всколыхнулось, как бы вскипнуло. Но эта рябь, демонстрация силы произвели на Бильгамешу нужно впечатление. Он отступил на шаг. Бильгамешу знал, какова сила Балу.
Балу тем временем продолжал:
– Но сколько бы ты не повторял этого себе, не напоминал себе успехи и неудачи, разочарования и победы, выбор твой сделан. Как и все предыдущие выборы, в которых, пользуясь своею мудростью, принимал ты правильные решения.
Бильгамешу отступил еще на шаг, два. Не о чем было спорить с Балу. Они говорили об этом много раз, с тех самых пор, как встретил Бильгамешу его, у подножия храма-зиккурата, посвященного самому Балу, ведающему письмом, знанием и ратным делом. Бильгамешу очень хорошо помнил ту встречу. Как ощетинились верные его телохранители-мушкенумы, как смеялся Балу насмешливо тыча пальцем в надежнейший отряд Бильгамешу. Заговорил, и перевернул все, что Бильгамешу думал и ведал о древних богах, которых чтили еще его далекие пращуры.
Мудр был Балу, мудр нечеловеческой мудростью. Знания его не знали пределов, а глаза проникали в самое нутро, вынимая самое сокровенное. Но не это, в тот памятный день, заставило отряд отборной охраны лугаля расступиться перед ним. Необъятной мощи сила, которую сочетал Балу с расхлыстанной развязностью, порой откровенным шутовством, которые трудно соотносились с божественной сутью его. Глядя в тот день на выставленные в его направлении блестящие бронзовые наконечники копий, Балу всего только притопнул и вся пятидесяти-головая процессия повалилась ниц, мечтая только о том, чтобы всемогущий Балу смягчился.
– Я хотел бы в последний раз пройтись по гильдиям, о Балу, – с усилием сказал Бильгамешу, – Я тверд в намерении своем, но это все дети мои. Я не могу просто оставить их, не простясь.
– Пойди, Бильгамешу, конечно пойди, – ответил Балу лениво. – Только помни, друг мой, что самая страшная казнь, та, что человек сам назначает себе.
Бильгамешу постоял еще, отдавая дань очередной мудрости, постичь которую не был он в состоянии, и раздумывая над тем, не причинит ли он себе больше боли, общаясь с верными своими подданными, с которыми развивал он Бабили, множил земли свои, покуда сами боги не явились и не поломали устойчивую картину мира Бильгамешу.
Вдоль выложенной цветными камнями садовой дорожки произрастало множество растений, привезенных с далеких земель, либо взращенных здесь, в Бабили. Влажные зеленые великаны, с огромными овальными листьями и упругими стеблями, толщиной в человеческую руку, росли бок о бок с карликовыми узловатыми деревцами с востока, среди сухого колючего кустарника – обитателя желтой пустыни. Соцветия, никогда не встречающиеся в природе, водились, обитали здесь, нисколько не мешая, но сочетаясь друг с другом. Точно так, как изначально было задумано творцом. И все они – мозглые, черствые, корнеплоды, самосевы – имели свое, строго определенное назначение. Балу сказал однажды: как всякая океанская капля, так и всякая песчинка пустыни свое назначенье имеет.
Бильгамешу прошел по вымощенной тропинке, мимо симметрично высаженных пальм и вошел под своды дворца, в тень, куда зной зачинающегося дня еще не проник и по-прежнему чувствовалась свежесть ночи. Мимо проплыли сводчатые штукатуренные коридоры с настенными росписями, воины дворцовой стражи. Бильгамешу вошел в зал совета с расставленными широкими скамьями и встал. По правде сказать, он понятия не имел куда идти. Ему просто надо был скрыться, спрятаться. Последние дни он торопился, бегал, участвовал во всем, в чем только мог, дергал Шаммурамат, хотя знал прекрасно, что не уйти ему от самого себя. Решение, принятое им несколько недель назад тяготило его, грызло. Хоть и понимал Бильгамешу, что единственно возможное оно, что другого и быть не может в обстоятельствах, что открылись ему, но всячески оттягивал, отталкивал и отвлекался он от того, что за этим решением следовало. С одной стороны он словно бы торопился напиться впрок, вобрать в себя как можно больше этой жизни царя-лугаля Бабили, от которой теперь требовалось ему отказаться. С другой, чем больше он погружался, суетился, тем туманнее, неопределеннее и размытее становились критерии сделанного выбора. Бильгамешу старался прогнать эти мысли, сосредоточиться на будущем, на необходимых шагах, но не мог, возвращаясь снова и снова к тому, что понудило его разрешить дилемму именно так.
Он вспомнил о Шуммурамат с ее сливовыми глазами и мягкой речью. С ней можно снова попытаться забыться, сосредоточиться на ней, на плотском. Бильгамешу, опустившийся от тяжелых раздумий на скамью покрытую тонким пледом из верблюжей шерсти, снова поднялся.
Позади послышался легкий шорох. Бильгамешу обернулся несколько затравленно. Из прохода с узорчатым глазурированным обкладом, откуда минуту назад явился сам Бильгамешу, в залу входила Иштар.
На Иштар была длинная, до пола, туника цвета дождевой тучи, с как бы струящимися вышитыми темными узорами. На шее ее, на тонкой серебряной цепи висела восьмиконечная звезда. Ткань, скрывала фигуру Иштар целиком, выставляя наружу лишь изящные кисти рук и голову с россыпью длинных каштановых волос. Стопы целиком прятались в волнах воздушной, легкой материи. Однако и сокрытая уникальной вышивкой, фигура Иштар являла собой образец красоты женского тела. Туника стискивалась узким поясом с кисточками на поясе, подчеркивая высокую полную грудь и разбегалась брызгами узоров на бедрах, окатывая стройные ягодицы и ноги при каждом ее шаге. Иштар была красива, однако не той плотской или нежной красотой, которую немедленно хочется разделить, осязать, но недостижимой красотой богини, перед которой падают ниц от благоговения.