Диоген и кифарист
Какой-то человек однажды на базаре
Собрал толпу, играя на кифаре.
Но не в восторге слушатели были,
Они бранились, топали, кричали:
«Чтоб молнии тебя испепелили!!!
Чтоб колесницы в Ад тебя умчали!!!»
Но кифарист с могучими плечами,
Не оскорблённый этими речами,
Играл, собою упоённый,
Так страстно сам в себя влюблённый,
Что, если б камни начали бросать,
Он предпочёл того б не замечать.
Философ Диоген, в раздумья погружённый,
Приблизился к толпе, шумами привлечённый.
Послушав, по плечу похлопал музыканта
И так вскричал: «Я большего таланта
За жизнь свою ни разу не встречал!
Прекрасно!!! Вдохновенно!!! – он кричал. —
О, Боги! Хорошо, что подарили
Ему вы мастерство и голос, что по силе
И красоте с Орфеевым сравню.
Твоей игре я двадцать раз на дню
Готов внимать и слушать твоё пенье!
О, кифарист, о, чудное явленье!!!»
– Эй, Диоген! – ему ответил кто-то. —
Ты спятил! Лучше слушать бегемота,
Когда он брачные призывы издаёт,
Его рычание ласкает слух, а тот,
Которому ты хлопаешь в ладоши,
Терзает слух, доводит нас до дрожи.
Ты принимаешь уксус за халву.
– Я потому и воздаю ему хвалу,
Что кифарист, телосложеньем схожий
С гориллою, с такой же страшной рожей,
Грабителем и душегубом мог бы стать,
Вам резать глотки, животы вскрывать,
Но вместо этого он мирно на базаре
Для вас играет, пусть фальшивя, на кифаре.
Диоген и лучник
Какой-то лучник, стрелы взяв и лук,
На площади решил поупражняться вдруг.
Установив мишень, в неё пускать стал стрелы.
Но вот беда:
Летели стрелы не туда,
Куда пускал их лучник неумелый.
Одна, вертясь, под облака взлетела,
Вторая возле уха просвистела
Гулявшего на площади, и он,
Схватившись за ухо, издал проклятья стон.
И третья, и четвёртая, и дале
Куда-то не туда все улетали,
Пугая зазевавшихся людей.
Они кричали лучнику: «Злодей,
Куда ты целишься? Ведь можешь ты кого-то
И ранить и убить!» Но лучник был из рода
Строптивых и упрямых. Продолжал
Стрелять куда попало. Прибежал
На крики Диоген. Такое видя дело,
Он так сказал: «Чтоб избежать удела
Печального, прибегну я к уму.
Стрелец не слышит нас и потому,
Как следствие, я заключаю вывод,
Что есть один парадоксальный выход».
Усевшись под мишенью прочно,
Он закричал прохожим: «Эй! Эгей!
Кто хочет жить, ко мне, сюда скорей!
Здесь его стрелы не достанут точно».
Диоген и Македонский
Жил в бочке Диоген, купался в море,
Горячим тело подставлял лучам,
Беседовал с друзьями по ночам,
Не зная бед, не зная горя,
Питаясь, как нам пишут, только знаньем,
И наслаждался мира созерцаньем.
И вдруг в один прекрасный день
Его накрыла чья-то тень.
– Ты кто? – спросил пришельца Диоген.
– Я – Македонский Александр, дружище.
Я слышал: знание – единственная пища
Твоя. А вместо крепких стен
Вот эта бочка. Значит, ты – отшельник.
– Отшельник? Что ж, пусть будет так.
Хотя какой-нибудь дурак
(А их немало) мнит, что я – бездельник.
Что Александру нужно от меня?
– Полцарства хочешь?
– Мне и полконя
Не нужно твоего, ни в доме полоконца.
Уйди, не загораживай мне солнца.
– А хочешь, я возьму тебя в поход?
– Зачем?
– Ты повоюешь год,
Почувствуешь вкус битвы, звон металла
Услышишь.
– Для чего?
– Чтоб обострённей стало
Чутьё для жизни восприятья.
И мышцы вздулись бы. В железные объятья
Ты б принял мир.
– Я принял. Что потом?
– Потом… потом вернёшься в дом
Иль в эту бочку. И, подобно Богу,
Лежи и наслаждайся понемногу
Чем хочешь.
– Ну, а я что делаю, глупец?
Уйди и дай мне солнце, наконец.
Диоген и Платон
Платон любил ковры. Орнамент их
Был для Платона, как Гомеров стих,
Красив, изыскан, символичен,
Богат, почти метафоричен,
Метафизичен и, признаться надо:
Ковры – всех небожителей услада.
Ну, а Платон среди философов был Бог,
И по коврам своим ходить часами мог
Босой, в раздумьях, и едва ли
Ковры ему не помогали
Плести орнамент мыслей, слов и фраз.
Но киник-Диоген пришёл к нему как раз,
Когда он о Душе обдумывал трактат.
– А, Диоген? Входи. Я очень рад.
И киник, осмотрев философа жилище,
Сказал сердито.
– Я-то думал, пища
Твоя – духовная, и пищи нет иной.
А ты… ты тут передо мной,
Гордясь собой, предметы выставляешь
Роскошные, ты по коврам ступаешь,
Как царь персидский; из сосудов пьёшь
Серебряных, златых… Богатенько живёшь!
И впариваешь грекам неразумным,
Как хорошо духовным быть и умным,
И что богатство – тлен, и попадать не стоит
Богатству в плен, что лучше быть, как стоик,
Который на материю плюёт.
Да ты, Платон, плутишка ещё тот!
Твоим идеям веры нет отныне.
Твои ковры, шпалеры – знак гордыни.
– Ты б ноги вытер, Диоген.
– Нет, не хочу!
Твою гордыню я, Платон, топчу.
(От ярости он стал багрово-синий).
Топчу!
– Да, топчешь, но… своей гордыней.
Диоген и старуха
Одна старуха – было ей под сто —
Пред зеркалом себя приукрашала.
Как живописец, в баночках мешала
Не то густые снадобья, не то
Белила и румяна или краски,
Потом туда же вылила яйцо,
И мёд, и молоко. И без опаски
Всё это налепила на лицо.
Взяв кисточку, глаза нарисовала,
Но этого ей было мало:
Она ещё нарисовала губы,
Придав им розы алой цвет,
Как черепаха втиснула в корсет
Себя, потом натёрла мелом зубы,
Держа их, разумеется, в руках.
Их, вставив в рот, вскричала: «Ах!».
А после «ах!» раздался крик:
Как видно, прищемила здорово язык.
Всё это Диоген увидел, проходя.
Остановившись, он воскликнул: «О, дитя
И пошлости, и глупости, куда ты
Спешишь, и где тебе, старуха, будут рады?
Коль для живых стараешься – напрасно:
Нет красоты в тебе ни тела, ни души.
А коль для мёртвых, то всё ясно:
Минуты дороги. Спеши. Спеши».
Диоген и ученик
Однажды ученик спросил у Диогена:
«Мы оба киники. Скажи мне откровенно,
За что нас люди бьют, когда в ответ
Мы вместо «да» им отвечаем «нет»?
Или такой поступок совершаем,
Который, в принципе, неожидаем?
Вот, например, вчера, валяясь на траве,
Я палкой получил по голове
От юноши. С красоткою под ручку
Он шёл, рукой показывал на тучку.
Красотка хохотала. Тут вдруг я…
Она вскричала, будто бы змея
Ей под ноги… Но надобно признаться:
Я в натуральном виде был, люблю валяться
На солнышке. И я перед девицей
Раскланялся, стараясь не смутиться,
Как ты учил, улыбчивый, нагой.
И тут – удар воинственной ногой.
Я произнёс лишь фразу или две.
И вновь удар – уже по голове.
Удары сыпались, как град. От шалопая
Драчливого сбежать сумел едва я.
Бежал, скуля собакой жалкой.
Ужасно, коль по голове тебя бьют палкой…
Что делать? Как нам голову спасать?»
– Что делать? Шлем покрепче надевать.
Диоген
– Собака-Диоген, ты просишь подаянья
У статуй каменных. В своём ли ты уме?
Быть может, твоё долгое скитанье
Тебя лишило разума? В суме
Твоей нет ни обола. Неужели,
Ты думаешь, что камни в самом деле
Расщедрятся, из бронзы потечёт
В твою суму ручей щедрот?
– Нет, не надеюсь, я же не дурак.
Я просто приучаю себя так
Владеть собой, не злиться и не дуться,
Когда придётся натолкнуться
На те сердца, что холоднее, чем у статуй.
Моё терпенье будет мне наградой.
Дионисий
Дионисий и Асклепий
Асклепий, врачеванья Бог,
В почёте был. Молилась вся столица
У ног его, чтоб он помог
Здоровым быть. Сынишкою гордиться
Мог величавый Аполлон.
Что, впрочем, ежедневно делал он:
Их статуи стояли рядом,
Обласканные восхищённым взглядом
Любого, кто кидал тот взгляд
На статуи. Кидавший час подряд,
От изваяний глаз не отрывая,
То восклицал, то плакал, то, рыдая
От чувств, под ними землю целовал.
Но как-то Дионисий старший
У статуй постояв, печальный и уставший,
Такой приказ издал:
«Асклепий золотую бороду имеет.
От блеска бороды язык немеет,
Не в силах красоты той описать.
Но бороду немедля оторвать!»
– Как?! Почему?! Зачем?! – вскричал народ. —
Что сделала она тебе?
– А вот
Зачем, о эллины, взгляните
На подбородки сына и отца:
У папы гладок он, как стих льстеца,
А сын, в каком, простите, виде?
По пояс золотая бородища.
Для злых сатириков обильнейшая пища.
Они набросятся на тему, как один:
Безусый папа – бородатый сын.
Писакам лишь бы что-то осмеять.
Жаль бороды. Немедля оторвать!
Дионисий и Филоксен
Поэзия – что в ней такого?
Понятно, что основа её – слово,
И рифма, и метафора, и мысли
Желательно, капустой чтоб не кисли.
Эпитеты, сравнения и проч.
Но почему любой не прочь
Вместить своё либидо в рифмы
И не боится, как корабль о рифы
Разбиться в бурном море том,
Что мы поэзией зовём?
Ни умный критик, ни знаток, ни гений
Его не остановят: нет сомнений,
Что к гениям себя причислит он.
О, бездари, вам имя – легион!
Тот – лекарь, тот – портной, а тот – электрик,
Тот – фармацевт, а тот – сантехник,
Тот – грузчик, этот – железнодорожник,
Тот – диспансера венерического кожник.
К профессиям своим, зачем-то вдруг,
Все стали добавлять «поэт» иль «драматург».
Но более всего любой старатель
Себе приписывает: «Я – писатель».
И как-то стало всё наоборот:
Забыв, что женщина имеет женский род,
Во имя, вероятно, политеса
У нас любая поэтесса
Официально заявляет: «Я – поэт».
И от таких поэтов белый свет
Так посерел, так поскучнел, стал тусклым.
В поэзию был вход всегда столь узким,
Что – парадокс – но лишь большим талантам
Туда был вход: писателям – Атлантам.
И всё же, почему толпой
Туда стремятся все? Да вот и мы с тобой,
Читатель, мы с тобой туда же…
Уверен я, тебя не зная даже,
Что руки твои тянутся к перу,
И ты на поэтическом пиру
Выискиваешь для себя местечко,
И трепыхается твоё сердечко…
Но я отвлёкся. Дионисий-старший
Был властью наделён монаршей.
Владея всем, одним лишь не владел —
Талантом поэтическим. Но дел
Рифмаческих бросать был не намерен.
Как все бездарности, он был уверен,
Что жаждет мир его стихов.
(Я знаю, Коновалов, ты – таков.
И ты – Метёлкин, да и ты – Зайчук.
Жуются, словно каучук,
Все ваши опусы. Полезных много дел,
Но вы печальный выбрали удел
Быть бездарем и отправлять в печать
То глупое, что должно бы молчать.
Но не о вас я). Дионисий-старший,
Две тысячи стихов создавший
(верней, что под стихами понимал),
Их Филоксену-критику читал.
И Филоксен – а он талантлив был, и музам
Служил, взаимным дорожа союзом —
Тирана выслушав стихи,
Так отвечал: «Стихи твои плохи.
Всё плохо в них: и рифма, и звучанье.
Прости, но твой удел – молчанье.
Брось, не пиши – за умного сойдёшь.
Но если это ты другим прочтёшь…»
И вот однажды – этот же вердикт
На новую поэму. Нервный тик
Мгновенно исказил лицо тирана.
– В каменоломню!!! – он вскричал.
– Как странно, —
Пожал плечами правдолюб. —
Зачем ты, Дионисий, зол и груб?
Ты двадцать написал плохих тетрадок,
А как судьбу мою решать – предельно краток.
Такую краткость – да в твои б стихи.
Но, повторяю, что стихи – плохи.
На рабский труд отправлен Филоксен:
В пещерах камни он выламывал из стен,
Потом он камни те тесал.
А Дионисий всё стихи писал.
По критику соскучился. Уж больно
Любил его за ум, хоть было больно,
Что тот не льстил ему в теченье многих лет.
Вдруг он одумался? И вот поэт
Измученный, больной, с иссохшими губами
Стоит перед тираном. Тот стихами
Своими упиваясь, всё сильней
Свой голос возвышает. И синей
Его лицо от страсти и экстаза.
Красны от напряженья оба глаза.
Со лба обильный льётся пот.
Он кончил и сказал: «Ну… вот…
Тебе поэма… Что ты скажешь? Только помни…»
– Да помню. Отправляй назад в каменоломни.