Олег Айрашин
Эликсир для президента
© Олег Айрашин, 2017
Часть 1. Боливар не вынесет двоих
Если жизнь и рассудок дороги вам, не выходите на болота в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно.
Глава 1. Доцент
бойкие женские голоса вытащили меня из дурного сна.
Там я лежал пластом на операционном столе, а сверху колдовали двое в резиновых фартуках. Плотный курчавый брюнет распиливал «болгаркой» мой череп, а немолодой красавец-атлет с ослепительно белой шевелюрой руководил операцией.
– Осторожнее, мозг не задень. Подцепил? Вытаскивай. Держи-ка. Да аккуратней внедряй, аккуратнее. Закрывай и заклеивай. Волосы ему причеши. Всё, закончили.
– Белый, зачем? – спрашивал я блондина.
– Тебе знать не положено. Операция засекречена, гриф «АС» – абсолютно сугубо, – и, уже брюнету. – Активируй.
В уши ворвался бешеный рёв и грохот – и я проснулся.
А наяву ещё гаже. Мы с дочкой угодили в огромную каменную пещеру; из глубины выскочил чёрный хищник – за нами началась охота. Я рвал Катюшку за собой, но плотный, как вода, воздух туго пеленал ноги и руки.
Радио хрюкнуло и завершило прерванный шлягер:
…Зашла в Овальный кабинет – А там Обама.
– Вы слушали хит сезона «Овальные страдания» в исполнении группы «Кузькина мать».
Да ведь и хищник – тоже сон!
Поезд затормозил. Июльское утреннее солнце бьёт прямо в окно.
– Граждане пассажиры! – чеканный голос вконец развеял дремоту. – Наш поезд находится в шлюзе. В Большую Зону прибываем через тридцать минут. Прослушайте правила поведения в Би Зед.
Радио замолчало, будто подыскивая нужные слова, и вновь ожило.
– Правило первое. Командированные на один день должны покинуть Большую Зону засветло. В противном случае Российская Федерация не отвечает за вашу жизнь и здоровье. Правило второе. Прочие прибывшие в Би Зед руководствуются понятиями Большой Зоны. В противном случае ваша безопасность не гарантируется. Приготовьте вещи к досмотру.
Кто бы сказал – не поверил: трёх часов не пройдёт – и я нарушу главные понятия Большой Зоны. А заодно и серьёзные статьи Уголовного кодекса.
Дверь открылась, в купе заглянула светленькая проводница с овальным бейджиком на высокой груди: «Наталья. 2.000».
Две тысячи – чего? Часов трудового стажа? Ладно, без интереса, сегодня же обратно.
– Распишитесь за ознакомление с правилами, – Наталья протянула журнал. – Прошу сдать гаджет.
– А линейка логарифмическая дозволяется?
– Пожалуйста, – улыбнулась. – И даже калькулятор не грех.
А девочка с юмором, на Катюшку похожа.
– Папуль, я не хочу, чтобы ты ехал.
– Всё будет хорошо, Катёнок. Там ведь тоже люди.
– Нет, преступники. И ещё говорят, оттуда не все возвращаются. Уедет человек – и пропал, никаких следов.
– Так бывает, но редко. Ведь я всего на день. Даже вторые очки не беру, для близи.
– Пап, у меня предчувствие…
– Доча, я вернусь, вернусь обязательно.
– Обещаешь?
– Век свободы не видать.
Двадцать тысяч нужны прямо сейчас, ей на операцию. И два раза в год по пять штук – на лекарства и санаторий, чтоб исключить рецидивы. Слава богу, тема в Би Зед подвернулась, на Материке такие деньги нынче не взять.
За окном проплывает глухая бетонная стена со свёрнутой спиралью колючкой.
На станции меня ждали.
– Добро пожаловать в каменный век, – похожий на колобка мужичок в синем комбинезоне протянул руку. – Пухлый.
– Александр…
– Хренушки. Будешь Доцентом, на весь день. Так решили. Ну, пошли.
Он заглянул в глаза:
– Я, между прочим, тоже кандидат наук. А здесь по контракту, из пяти лет полгода осталось. Но я хочу продлить.
– На пять лет – добровольно?
– А что делать? Жена больная, детей трое. На Материке-то нынче не заработаешь. А нам каждый год полсотни надо.
– Пятьдесят штук? Рашенбаксов?
– Да я здесь больше имею, только расходы, туда-сюда.
Пухлый отстал и, нагнав меня, подкатился с другой стороны.
– Не сегодня-завтра и тут всё схлопнется. И что тогда делать, ума не приложу. Смотри, Доцент, вот наши кормильцы. ЭР-заводы.
– Господи, ну и монстры. А почему трубы-то лиловые?
– Другой краски не было. Во-он «лисий хвост», видишь? Последний дымит, остальные уже на приколе.
– А что случилось?
– Доцент, а чего ты меня не называешь никак? Говори «ты», здесь так принято.
– Хорошо, Пухлый.
– Что стряслось, спрашиваешь? Китайцы свои редкие земли на рынок выбросили. Цены обрушились, наши заводы крякнули. Вон, один-одинёшенек в полную-то силу работает.
По обеим сторонам безлюдной улицы уныло тянулись бараки.
– Слушай, Доцент. Мы, учёные, должны держаться друг за друга. А эти, – он кивнул на бараки, – они чужие. Говорить наловчились складно, а по сути-то – звери. Спиной к ним лучше не поворачиваться.
– А вообще здесь как?
– Херово.
– Ну хоть что-то хорошее имеется?
– Ага. Бабы.
– ?!
– Их тут мало, да. Зато всё проще, никаких церемоний. Баба, она ведь тоже человек, самой хочется. Так чего стесняться?
– В смысле? А если ты не по душе?
– Тогда деньги. Много – перевесят. Ты к нам надолго? А, ну да. Не поймёшь, не успеешь.
Мы забрали влево, в узкий серенький переулок; показался бетонный куб, совсем без окон и дверей, и снова мы очутились на пустынной улице.
– Пухлый, а что за слухи про командированных и контрактников?
– Слухи?
– Мол, исчезают люди.
– Очкуешь? – он засмеялся, обнажив гнилые зубы. – Не ссы, Доцент. Кто пропал, сам же и виноват. Есть понятия, кровью писаные; если держишься – живи себе на здоровье. Вот и пришли, это управа.
– Заводоуправление?
– Да, всех ЭР-заводов. Лаборатория здесь, и мой стол тоже. Ксиву покажи человеку. Сбор у нас через десять минут…
– Где можно ознакомиться с устройством вашего туалета?
– А, понял, ты шутишь. Дальняк за углом. Давай сумку-то, прихвачу.
– Да не, у меня там щётка зубная, то-сё, умыться с дороги…
– Ладно. К старшому подходи, третья дверь по коридору.
Удивительная вещь: никаких мрачных предчувствий тогда не возникло.
Глава 2. Наука за колючей проволокой
Обоняние – чувство древнейшее. Уже потом зрение пересилило, но в подсознании-то нюх берёт своё. И там, в глубинах психики, всякому предмету и понятию отвечает свой запах. Едкий хлорный дух в сортире вернул меня в советские времена.
Задвижка сломана, запрусь-ка на швабру. На пол газетку, сверху – сумку. Где мой хитрый ежедневник? Ага, вот он, а внутри, в потайном гнезде, зажаты металлические пластины: сильные магниты, самарий-кобальт-пять. А реагент куда подевался? Тут она, пробирочка. Всё, к бою готов.
Через дверь доносится сильный бас:
– Нахер твои шахтёры, своих девать некуда. Химиков давай, химиков!
В комнате трое в чёрных комбинезонах. И примкнувший к ним Пухлый. Прокуренный, несмотря на открытое окно, воздух – тоже из прошлого.
Русоволосый крепыш, сидевший у дальней, торцевой стороны большого стола, положил трубку.
– Вот это он и есть, Доцент, – начал Пухлый, разместившийся по правую руку от него.
– Что ж, побуду денёк Доцентом.
Крепыш оценивающе разглядывает меня.
– Приземляйся, – он обошёл стол и, ухватив Пухлого за шиворот, сдёрнул с обшарпанного стула. – На тёпленькое.
Крепыш протянул руку:
– Давай знакомиться. Я Джокер, главный на Зоне. И по ЭР-заводам тоже. Пухлого ты знаешь, он у нас типа учёного. Учёный – хер печёный.
Пухлый, присевший справа от меня, осторожно хихикнул.
– Это Гуталиныч, – Джокер кивнул на цыганистого мужичка напротив Пухлого, – технарь наш главный.
У четвёртого участника, моего визави, скошенный подбородок и прямая, как по линейке, черта губ, бледная кожа и выцветшие глаза.
– Уругвай, главный по безопасности. Без его слова здесь пёрнуть никто не смеет. Разве что я, – Джокер оскалил крепкие зубы.
Уругвай коротко пожал руку; взгляд тяжёлый и цепкий. Пухлый, наполнив гранёный стакан из графина, выпил в три глотка.
– У нас всего день, – Джокер говорил скупо, без эмоций. – Заколупку нашу ты знаешь, – он достал сигарету.
– Как же. Пульпу[1] разделить не получается, на твёрдое и жидкое.
– Получается, да паршиво. Сутками фильтруется, падла, – Джокер щёлкнул зажигалкой. – А продукт у нас дорогой, и его ждут. Европий, тербий, неоди́м – тоннаж на Материк сдадим. Понимаешь, о чём я?
– Редкие земли.
– Точно. Иначе – лантаноиды. Смотри, чем тут мы занимаемся. Поднимаем руду, дробим, измельчаем, растворяем.
– Только не растворяем, а выщелачиваем, – поправил Гуталиныч. – Неполное растворение. В результате получается эта самая пульпа.
– Вот она-то и фильтруется еле-еле, – вставил Пухлый. – Как сопля.
Джокер пыхнул ему дымом в лицо:
– Заткнись, твой номер теперь шестнадцатый. За пять лет ни хрена не сделал.
– Фильтрация – проблема серьёзная, – вступился я. – Отделить твёрдое от жидкого бывает очень даже сложно.
Пухлый утвердительно покивал.
– И что на меня вышли, правильно. Для вас это вопрос непрофильный, нельзя ж быть семи пядей во лбу. А что уже пробовали? – я взглянул на Пухлого.
– Да много чего. Реагенты разные добавляли, да всё без толку. Вот бы фильтр-прессы[2] поставить, – Пухлый не успел увернуться: Джокер влепил ему увесистый щелбан.
– Ты что, Джокер, а кабы в глаз? – растянул губы Уругвай.
– Долго ты будешь сношаться со своими фильтр-прессами? – Джокер презрительно взглянул на Пухлого, потиравшего лоб. – На наши объёмы их полсотни надо, не меньше. И каждый на два ляма потянет.
– Так ведь окупятся…
– Ага, – Гуталиныч размял папиросу-беломорину, – лет через сорок. А европия-то на год осталось.
И правда, на фига эти фильтр-прессы Пухлому? Неужто откат? Подожди, как это – на год? Ладно, потом.
– А сжимаемость как, оценивали осадок? – спросил я.
– Проверяли, коэффициент ноль-девять, – стул под Пухлым заскрипел.
– Почти единица? Получается, чем выше давление, тем больше сопротивление. Фильтр-пресс тут без пользы.
– А ты что предлагаешь, Доцент? – настороженно спросил Пухлый.
– Пожалуй, теории хватит. Давайте-ка испытаем, прямо сейчас.
Задержав на секунду взгляд на Джокере, достаю из сумки ежедневник и пробирку с чёрной жидкостью. Реагент, моё ноу-хау – суспензия мелкодисперсного магнетита в водном растворе флокулянта[3].
– Мы договаривались насчёт посуды и пульпы. Как, приготовили? – спросил я.
– Гуталиныч, – вежливо приказал Джокер.
Цыганистый через Пухлого передал мне стеклянную банку с бурой жижей.
– Ничего не получится, всё уже пробовали, – руки у Пухлого дрожат. – У тебя там что, фильтр лабораторный? – косится на сумку.
– Кое-что покруче, – выудил электробритву и тонкий металлический стержень с припаянным на конце пропеллером – миниатюрную мешалку.
– Я гляжу, Доцент, ты запасливый.
– Это мой хлеб, Пухлый. Стакан дай. Не этот, химический. И колбу.
Наливаю в тонкостенный стакан пульпу, сантиметра на три. К оси вращения бритвенного лезвия привинчиваю стержень с пропеллером – мешалка в сборе; опускаю лопасть в стакан с бурой жижей.
– Как, похоже на ваш реактор?
– Наши поразмеристей будут, – усмехается Гуталиныч. – Разиков этак в сто.
– Не меняет сути.
Включаю бритву, месиво внутри стакана раскручивается, и я медленно вливаю туда чёрную жидкость из пробирки. Ничего не происходит. Пока и не должно. Ставлю стакан поверх ежедневника, на свободную от магнита часть.
– Ждём-с.
Минута, другая. Пухлый оживился:
– А я что говорил? Дурить нас приехал, Доцент? Тебе тридцать штук за что выписали? Чтобы ты посуду здесь пачкал?
– Ещё не вечер, – взбалтываю бурую грязь, рассматриваю на свет. Теперь пульпа состоит из объёмистых хлопьев, невидимых для остальных.
Пора.
– Трах-тибидох-бах-бах, – ставлю стакан на ежедневник. Точно по центру, поверх скрытого магнита. Господи, благослови!
Секунда. Две. Три. Поехали.
Пульпа расслаивается на глазах. Желтоватый прозрачный раствор занимает верхнюю половину слоя, вот уже две трети, и ещё, и ещё… А на дне стакана густеет осадок. Номер удался!
Осторожно сливаю прозрачную жидкость в колбу.
– Я правильно понимаю: европий и его братья – они здесь?
– Точно, – говорит Гуталиныч. – Целевые лантаноиды – в жидкой фазе.
– А тут – отходы? – поворачиваю стакан с прилипшим ко дну плотным осадком.
– Хвосты, – нехотя отвечает Пухлый.
Уругвай смотрит на него неподвижным взглядом.
Добавляю в стакан с осадком воду из графина, взбалтываю – содержимое летит в окно.
– И на кой тогда фильтр-пресс? Тут можно вообще не фильтровать, просто отстаивать. Для этого любая ёмкость годится, с верхним сливом.
Джокер перевёл помрачневший взор на Пухлого.
– Та-ак. Выходит, ты пять лет у нас хлеб даром ел?
– Джокер, ты не так понял…
Тот снова вглядывается в меня:
– Это нам подходит. А что за хрень ты в стакан-то вливал? В чём суть?
– Нанотехнологии. А подробные рекомендации вышлю после окончательного расчёта.
– Доцент, шепни сейчас, в чём фишка-то? Мы заплатим налом.
– Джокер, давай не будем нарушать соглашение.
– Ну, будь по-твоему.
– Ты что творишь, Доцент, – сдавленный голос еле слышен. – Ты даже…
– Чего бухтишь, Пухлый? – голос Уругвая глухой, как из коробки. – Громче говори, нам тоже интересно.
Пухлый судорожно налил из графина, кадык жадно задвигался.
– Молчишь, учёный? Ладно, успех стоит отметить, – Джокер нажал клавишу на телефонном аппарате.
В кабинете стало тихо-тихо, только лёгкие шаги шелестят за дверью.
Сначала показался алюминиевый поднос, а потом… потом в ушах моих серебром зазвенели колокольчики. Исчез табачный дух, комнату заполнил аромат цветущих яблонь… Ангел, с небес на миг сошедший, принцесса из детской сказки. Что-то диковинное в изгибах спины, тонких рук и ног, и в походке, и в лёгких движениях. Нежный овал лица с бездонными глазами светится нездешней улыбкой.
Все головы осторожно повернулись к ней. Но грубые мужики не раздевали её глазами, нет. Лишь любовались редкостным зрелищем. На высокой груди овальный бейджик… Где же?.. Ах да, в поезде. Но тут на овале много, очень много нолей. Три, шесть, девять, двенадцать нуликов. Триллион, стало быть. Триллион – чего?
Скользнув по мне взглядом, поставила поднос на край стола, возле Гуталиныча.
– Спасибо, Алёнушка, – негромко сказал Джокер, – ты иди, иди, мы тут сами…
Он дождался, пока дверь закроется.
На подносе поллитровка и тарелка с бутербродами: сыр и копчёная колбаса.
– Гуталиныч, дай-ка сюда, – Джокер перехватил бутылку и на секунду замешкался.
Один стакан оказался наполнен доверху – и Джокер протянул его… Пухлому. Тот побелел и медленно, неохотно принял напиток дрожащими пальцами.
Едва закусили – заскрипела дверь. В проёме – громила в странной форме без рукавов. От переливчатых чёрно-красных полосок зарябило в глазах. А, это же янычар – внутренняя полиция Зоны.