– Плохо мне, – сказал гном плаксиво. Реакции не дождался и нырнул в паровую батарею.
Привалов печально посмотрел ему вслед. Когда-то гном был человеком – очень условным, но все-таки. Звали его Саня Дрозд, и был он по занимаемой должности институтским киномехаником, а по жизни – тихим, безвредным, пьющим раздолбаем. Пьянка его и погубила: он попал под горбачевскую антиалкогольную кампанию. Модест, обожавший всяческие запреты, наложил тогда на подведомственную ему территорию очередное заклятье. Всякий, кто принимал в стенах Института больше ста граммов чистой, превращался в мышь, черепашку, гномика или другое незаметное существо. Заклятье продержалось ровно неделю: приехала комиссия из Москвы, и пришлось в срочном порядке накрывать поляну. Всю неделю сотрудники выпивали за территорией или под охраной защитных заклинаний. Пострадали всего двое: старый алкоголик Мерлин (он превратился в инфузорию) да Саня Дрозд, которого, кажется, просто забыли известить о нововведении. Гномика забрал к себе Жиакомо. По слухам – из жалости: другие гномы не приняли нового собрата, так что тот ходил весь искусанный и в синяках.
Мысли Привалова плавно перешли на Жиакомо.
На фоне всеобщего упадка и разложения заведующий отделом Универсальных превращений казался последней крепостью, не спустившей флага. Киврин стал американцем. Кристобаль Хунта предался махинациям. Амперян и прочие занимались кто чем. Даже высокосознательный комсомолец Почкин, и тот все больше времени посвящал кооперативу «Вымпел Плюс», занимающемуся перепродажей персональных компьютеров.
Но Жиан Жиакомо не поступился принципами. Он исправно появлялся на рабочем месте минута в минуту, привычным жестом бросал шубу гному и проходил сквозь стену к себе в отдел. Занимался он исключительно научной работой по утвержденной теме: трансфигурацией тяжелых элементов. От сотрудников он требовал того же, что привело к массовому оттоку таковых. Сейчас у Жиакомо из более-менее значимых фигур остался только Корнеев, который все еще надеялся защититься.
В воздухе раздался какой-то тихий звук. Привалов повернулся и увидел маленького зеленого попугайчика, сидящего на шкафу с распечатками.
– Др-рамба! Р-рубидий! Кр-ратер Р-ричи! – сообщил попугайчик. – Сахар-рок? – просительно сказал он, склоняя голову набок.
Привалов вздохнул. Открыл дверцу шкафа и достал коробку. Когда-то она была коробкой с сахаром, а теперь, пожалуй что – из-под сахара. На дне лежало несколько некондиционных кусочков.
– На, жри, – сказал он, давая попугаю самый маленький.
– Пр-римитив, – довольно сказал попугай, устраиваясь на столе с добычей. – Тр-рудяга.
– И то верно, – вяло согласился Привалов. Общаться с попугаем не хотелось.
Попугай это, видимо, почувствовал.
– Др-рамба игнор-рирует ур-ран, – попробовал он заинтриговать собеседника.
– Да ну тебя, Фотончик, с твоими драмбами, – сказал Привалов, думая, не занять ли корнеевское кресло. Его останавливало только то, что Корнеев мог материализоваться в нем в любой момент. Последствия могли быть самые неприятные.
– Дыр-ра вр-ремени, – попробовал попугай снова.
– Если у тебя есть дыра, заткни ее, – отозвался Саша.
Фотончик появился в Институте в шестьдесят третьем. Он возник как побочный продукт экспериментов одного из директоров НИИЧАВО, Януса Полуэктовича Невструева. Тот стремился покорить время, в чем и преуспел: где-то в отдаленном будущем он построил машину времени и отправил самого себя в прошлое. Это и породило двух директоров сразу. Причины своего поступка он не объяснял. После семьдесят пятого года у него и спрашивать перестали, поскольку именно тогда он опубликовал свой главный научный результат – обобщенную теорему причинности.
Как известно, из общих законов причинности следовало, что информация и материальные предметы как ее носители не могут переноситься против вектора времени. Невструев доказал, что это все-таки возможно – но только в том случае, если перенесенная информация не имеет для прошлого никакой практической ценности. То есть в прошлое нельзя было закинуть сложный научный прибор, учебник по физике или хотя бы слиток золота. Но можно было забросить туда коровью лепешку, графоманское сочинение на эротическую тему. Или вот, скажем, попугая.
Одно время Фотончик возбуждал любопытство, потому что сыпал напропалую интересными словечками – «дыра времени», «уран», «атмосфера горит» и тэ пэ. Все думали, что он участвовал по меньшей мере в звездной экспедиции.
В конце концов У-Янус, страдальчески морщась, объяснил ближайшим сотрудникам, что попугай предназначался к участию в съемках детского фильма «Большое космическое путешествие», для чего и был научен всяким космическим выражениям – чтобы самого себя озвучивать настоящим попугайским голосом. Идея была дурацкой, но принадлежала самому Сергею Михалкову, спорить с которым никто не осмелился. Птицу взяли из уголка Дурова, а космонавтский лексикон в нее магически вложил лично Янус Полуэктович. Увы, в первый же день съемок попугай нагадил Михалкову на французский пиджак, после чего ни о каких птицах в кадре не могло идти и речи. Невструев пожалел Фотончика и оставил у себя дома. Долгое время они жили душа в душу, пока в конце восьмидесятых Янусу Полуэктовичу не подарили ангорскую кошку. В результате Фотончику пришлось отправиться в прошлое в качестве подопытного.
Сотрудники из всего этого поняли, что попугай – никакой не космический волк, а неудавшийся артист. Интерес к нему пропал. Более того, птицу – которая имела привычку мешать работе и оставляла следы жизнедеятельности – начали гонять. Только Привалов относился к Фотончику по-доброму и подкармливал сахарком.
– Кор-рнеев гр-руб, – снова попытался привлечь к себе внимание попугай.
Привалов не ответил. Он думал, не пойти ли ему в город, в избушку Наины Киевны. Старая ведьма открыла у себя в Изнакурноже кооперативную обжираловку с мухоморным пивом, сваренным по старинному рецепту. Пиво било по шарам со страшной силой, и у Привалова было как раз подходящее настроение. Останавливал его только неизбежный домашний скандал.
В воздухе раздался свист, и откуда-то сверху в пустое кресло рухнул Витька.
Вид у Корнеева был жалкий. Судя по всему, Жиакомо применил пропесочивающее заклятье – а может, и вздрючной вольт. В любом случае завидовать тут было нечему.
Витька это почувствовал.
– Пропесочили меня, – сказал он. – Ты это… извини, Сань, за всю эту ж-ж-ж-ж-ж. Меня по мозгам спиртягой долбануло. А я с устатку и не евши…
Отходчивый Привалов кивнул. Потом, подумав, сотворил дубля, и тот повторил путь к сейфу.
– Ладно, – сказал Саша, немножечко гордясь своим великодушием. – Давай еще по одной.
– Ну вот это дело, – тут же воспрял Витька. – А то сразу ж-ж-ж, ж-ж-ж…
День сегодня точно был особенный. Привалову снова пришла в голову простая мысль.
– Витька, – сказал он. – А почему ты материшься, только когда со мной разговариваешь? Эдику Амперяну ты ни разу матом ничего не сказал.
– Так это ж Эдик, – сказал Корнеев. – Он сам вежливый. И обидеться может. Нагадить в смысле.
– А я, значит, не могу? – Привалов почувствовал, что снова начинает заводиться.
– Ну теперь вижу, можешь. – Витька замахал руками. – Если палку перегнуть. Я правда не хотел, – снова сказал он. – Ну а так… ты же человек хороший, верно? А Эдик сука та еще.
– Ну почему сразу сука? – не понял Привалов. – Мне он, например, ничего плохого не делал.
– Это ты так думаешь. – Витька скверно ухмыльнулся. – Ладно, чего уж теперь-то… Извини, что об этом, но все же знают. Помнишь, как у тебя каждый вторник «Алдан» ломался? Именно во вторник? И ты оставался его чинить?
– Было дело, – вспомнил Привалов. – Я уж думал, проклятье какое-то случайно поймал. Саваоф Баалович лично разбирался. Нет, говорит, никакого проклятья. Там контакты у куба памяти отходили. Китежградский завод, чего ж ты хочешь.
– Зря ты на Китеж гонишь. То есть они, конечно, пидарасы и делают дерьмо, но тут они не виноватые. Это Эдик, – сказал Корнев, – каждый раз заклинал твой куб. А потом шел к Стелле. У нее по вторникам короткое дежурство было, помнишь?
Саша понимал, что жена гуляет. Но слышать это сейчас и от Витьки было как-то ну очень неприятно.
– Да ты не плакайся. – Корнеев похлопал его по плечу. – Она не виновата. Он ее приворожил слегка. Ну и помогал ей по всяким мелочам. Квартирку там магией убрать, бижутерию в брюлики на вечер превратить… Вот это вот все. Бабе тоже ведь это нужно. И по быту, и по всему. Ты-то сам не можешь. Ну и вот.
Саша в очередной раз вспомнил, какой из него маг, и ему стало так гадко, что он наконец решился.
– Знаешь, Витька, – сказал он. – Пойду-ка я к Наине. Выжру. Хочешь – со мной иди. Но если ты меня еще раз оскорблять начнешь… не знаю.
Витька посмотрел на приятеля с некоторым уважением.
– У Наины дурь крутая, – сказал он. – Не знаю, как у тебя, а мне башку начисто сносит. Давай все-таки спирт. И хрен с тобой, ща дубля сварганю, он бутеров захватит, – великодушно предложил он.
Дверь снова открылась. Это опять был Эдик Амперян.
– Извините, что отвлекаю, – вежливо сказал он. – Модест собирает всех в актовом зале. Какое-то срочное сообщение.
– Никуда я не пойду, – сказал Привалов.
– И я, – потвердил Витька. – Я вообще занят.
– Я очень сожалею, но у меня совершенно четкие инструкции, – ответил Эдик, складывая пальцы в мудру направленной трансгрессии. Вспыхнуло, погасло, и Привалов с Корнеевым очутились в актовом зале, битком набитом сотрудниками.
Стульев не было, так что все сидели кто на чем. Какой-то седой дедуся из отдела Абсолютного знания восседал на старинном медном арифмометре. Володя Почкин делил крохотную табуретку с престарелым колдуном Неунывай-Дубино из отдела Научного атеизма. Корнееву повезло: его перетащило вместе с креслом. Привалову повезло меньше: вводилка, на которой он сидел, осталась в лаборатории.
Он беспомощно оглянулся и вдруг почувствовал, что в икру ему что-то упирается. Оглянувшись, он увидел табуретку. Видимо, кто-то из сильных магов сжалился над ним и организовал для него место. Решив, что дареному коню в зубы не смотрят, Привалов осторожно опустился на некрашеное сиденье.
Через пару минут на трибуне материализовался замдиректора по административно-хозяйственной части Модест Матвеевич Камноедов. Его лоснящаяся физиономия была полна, как супница, торжественной скорби. Чего было больше, скорби или торжества, сказать было затруднительно – и того и другого хватало с избытком.
– Товарищи и граждане! – зычный голос завхоза заполнил зал.
– Господа и мадамы! – съегозульничал кто-то с передних рядов.
– Вы это прекратите, это вам не балаган, – сказал Модест Матвеевич грозно, но не вполне уверенно. Привалову почему-то вспомнилось жиакомовское «господа».
Кто-то захихикал. Модест сурово посмотрел в зал. Хихиканье прекратилось: хозяйственник был крут и шутливых не любил.
– У меня срочное информационное сообщение, – продолжил тем временем Модест. – Директор Института, Янус Полуэктович Невструев, сегодня в полночь, э-э-э…
– Эмигрировал? – снова донеслось из передних рядов.
Все ожидали, что Модест на сей раз разгневается. Вместо этого сотрудники увидели редчайшее зрелище – растерянность на лице завхоза.
– В каком-то аксепте, – наконец, выдавил он из себя. – В хорошем смысле, – добавил он быстро.
– Это как? – заинтересовался неугомонный товарищ в первом ряду.
– Вы это прекратите, – повторил Модест. – Согласно штатного расписания и изысканиям наших отечественных ученых[10], – начал он, – директор НИИЧАВО, товарищ Янус Полуэктович Невструев, существовал в двух экземплярах. Как было установлено компетентными органами, это происходило оттого, что второй экземпляр директора перемещался во времени назад, тем самым создавая эффект контрамоции, то есть движения во времени обратно. Доступно?
Привалов тяжело вздохнул. То, что один из Невструевых – контрамот, установили никакие не компетентные органы, а он сам лично. Но этого почему-то никто не помнил. Как и прочих его, Привалова, заслуг. Они как-то очень быстро забывались. Зато все превозносили Ойру-Ойру, создавшего «теорию фантастической общности», непонятно кому и зачем нужную. Или того же Почкина, год назад написавшего статью в «Вопросы чароведения», считающуюся гениальной. Статья была посвящена гауссовости приращений в теории стандартного М-поля и целиком основывалась на расчетах Привалова. Однако упоминать Привалова Почкин в тексте не счел нужным, объяснив это тривиальностью Сашиного труда. «Понимаешь, Санек, – сказал он ему в ответ на робкую претензию, – с тем же успехом я мог бы упомянуть арифмометр». Саше, как обычно, стало стыдно. Он долго корил себя за примитивные чувства, недостойные настоящего мага, и даже тратил лишние минуты на осмотр ушей – не полезла ли из них шерсть. Шерсть не лезла, Саша радовался. Но глупая обидка осталась и жила где-то в глубине души своей жизнью, время от времени вылезая наружу.
– В общем и целом, – продолжил Модест, – вчера в полночь, то есть сегодня в прошлую полночь, то есть в состоявшуюся сегодня полночь Янус Полуэктович провел научный опыт, в результате которого некоторым образом… – Он снова замялся, подыскивая в своем лексиконе подходящие формулировки.
В этот момент воздух колыхнулся, и рядом с Камноедовым возник Янус Полуэктович.
Вид у него был чрезвычайно торжественный. Директор явился в парадном финском костюме, при галстуке, украшенном золотой булавкой, и в желтых ботинках, по виду заграничных. В руке он держал кожаную папку.
– Так, – начал он. Голос у него был мощный, ровный, легко накрывающий зал.
Модест вытаращился на него, как на саламандру, самовозгоревшуюся посреди вверенной ему территории.
– Извините, Модест Матвеевич, – быстро сказал Янус. – Я сам расскажу. – Он выразительно посмотрел на Камноедова.
Тот с неохотой освободил место, всем своим видом выражая живейшую готовность занять его снова при первой же возможности.
– Должен сообщить, – сказал Янус Полуэктович, – что находящийся перед вами субъект не является настоящим директором Института. Я – созданная им сложная наведенная галлюцинация с ограниченным сроком годности.
– В таком случае немедленно освободите трибуну! – тут же заявил Камноедов. – Не будучи сотрудником Института, вы не имеете пра…
Янус Полуэктович бросил на Камноедова взгляд, и у того пропал голос. Было видно, как он шевелит губами, не в силах вымолвить ни слова.
– Еще раз извините, Модест Матвеевич, – сказала галлюцинация. – Но мне необходимо завершить свою речь. Итак, – изображение Невструева снова повернулось к залу, – как вы уже, должно быть, поняли, я поставил эксперимент по перемещению во времени человека. Добровольцем был я сам. Эксперимент завершился успешно. Теперь я нахожусь в прошлом, конкретно – во вчерашнем дне, в качестве так называемого У-Януса, вам хорошо известного. В сегодняшнем дне не осталось ни одного Невструева. Таким образом, должность директора Института можно считать вакантной.
Зал зашумел. Все, конечно, знали, что когда-нибудь это случится. Но почему-то думали, что ждать этого следует в отдаленном будущем. В следующем веке, а то и позже.
– Вопрос о новом директоре будет решаться в Москве, – продолжала галлюцинация. – Вероятно, это займет какое-то время. Временно исполняющим обязанности директора Института я назначаю товарища Бальзамо Джузеппе Петровича.
Поднялся гул. Все, конечно, боялись, что власть перехватит Камноедов или еще кто похуже. Однако Бальзамо был тоже не подарок. Великий старец годами не выходил из своей подвальной лаборатории, окруженной сильнейшими защитными заклинаниями. Считалось, что он занят изготовлением философского камня. Процесс был, в общем-то, известен и даже описан в литературе, но требовал около шести миллионов человеко-часов непрерывного высококвалифицированного труда[11]. Кроме того, Бальзамо очень плохо понимал по-русски, поэтому общался в основном с Жианом Жиакомо.