Убийство, шоколад и рояль в кустах
психологический детектив
Елена А. Миллер
© Елена А. Миллер, 2016
© Мэри Михайловна Миллер, иллюстрации, 2016
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1. Красное на черном
Красное на черном всегда смотрится торжественно и пугающе.
Особенно зловеще и таинственно выглядит свежая кровь на черной лаковой поверхности рояля. Тем более, если этот рояль стоит в мрачной, освещенной луной комнате.
Глафира склонилась над вязкой лужей и, вздрагивая от накатывающих волн тревоги, внимательно оглядела крышку музыкального инструмента.
Кровь не просто налили или случайно размазали. «Натюрморт» готовили с тщательностью, выписывая тонкими струйками витиеватые восьмерки и зигзаги. Потрудились, чтобы подтеки перелились через край и живописно спустились на пол. На старых пыльных досках внизу крупные капли образовали рваную красную линию, отражающую в себе слабый свет.
На рояле, в самом центре густеющей на глазах лужи, лежали три небрежно брошенные розы.
Было тихо и страшно.
Глаша вышла из комнаты, прикрыла дверь, присела на корточки, чтобы ее не было видно со двора через большие разбитые окна, и достала из маленькой сумочки телефон. Нашла нужный номер.
Долго вслушивалась в равнодушные гудки. Уже решила дать отбой, как вдруг трубка ожила, наполнилась грохотом, выкриками и окончанием длинной фразы, явно обращенной к кому-то другому: «…а потом поддай сзади, она тогда легче пойдет!», после этого непосредственно в телефон крикнули:
– Участковый!
– Толик, ты занят, я потом перезвоню…. – Тихо сказала Глаша.
– Ерунда! – Возмутился Толик. – Я уже закончил! Достаем остатки машины из разбитого курятника – на предмет установления выполнения манёвра в нетрезвом виде! Что у тебя?
– Трудно объяснить, особенно по телефону. Я тебя не хотела нагружать ерундой, но…
Участковый уполномоченный на том конце связи тяжело вздохнул и совсем другим, уже встревоженным голосом спросил:
– Ты где?
– В Усадьбе. Я вспомнила, что днем все-таки забыла забрать свой альбом и вернулась. А здесь опять….
– Ёлки-палки! Ничего не трогай. Я уже еду!
Трубка пикнула и глухо замолчала. Глафира поднялась, прислушалась, и тихо спустилась на первый этаж старого дома.
Усадьба стояла в стороне от Верхней улицы, в начале длинной Тополиной аллеи. Место это было пустынное, несмотря на близость местной «вороньей слободки» – пяти старых домов, входящих в усадебный комплекс. В них доживали свой нескончаемый век перегруженные коммуналки.
Сама же Усадьба – красивый особняк о двух этажах с бельведером, была давно передана тутошнему Музейно-исследовательскому центру и даже начала реставрироваться.
Специалисты по научной реставрации уникальное здание оглядели, признали его хорошо сохранившимся и начали расчищать комнаты и залы от вековой грязи. Работа спорилась. Карп Палыч – директор и хранитель Музейного комплекса был в восторге от блестящих перспектив и темпы восстановления одобрял.
Фасад был обнесен лесами, крыша с перильцами из пузатых полуколонн была перекрыта, внутри дома велись работы по расчистке стен и потолков.
В одном из самых больших залов, из-под корки масляной краски и трех слоев гнилых обоев – явилось миру дивное диво. А именно – необыкновенного колорита роспись стен! Даже много перевидавший на своем веку директор музея Карп Палыч, и тот не смог сдержать восхищенный вскрик при виде этого великолепия, созданного когда-то по капризу молодого князя, одержимого средневековой Готикой и грезившего о канувших в лету временах рыцарской романтики.
Стены зала представляли собой панораму неведомой Страны, в которой солнце никогда не вставало над горизонтом. Полная Луна была единственным, и потому полноправным светилом на черном небосклоне. Освещала она цепь гор, составляющих горизонт, мрачные громады средневековых замков, с их высокими угловатыми башнями и подъемными мостами. На переднем плане прекрасные белокурые рыцари, восседая на затянутых шелками конях, рубили друг друга тяжелыми мечами. Их храбрые вассалы застыли в кровавой битве чуть позади своих венценосных господ. Все смешалось на четырех стенах этой большой комнаты – ревущие трубы, огромные кони, вставшие на дыбы, окровавленные воины в коронах и без, черные башни дворцов с желтыми провалами окон и золотые вспышки молний на ночном небе. На потолке битва продолжалась, но рыцари и кони не смогли вознестись на такую высоту! Среди чернильных облаков бились два чешуйчатых дракона с огромными перепончатыми крыльями. Из пасти и ноздрей чудовищ валило пламя, хвосты переплелись во время страшного сражения. В когтях своих лап мертвой хваткой держали исполинские твари прекрасных принцесс, в длинных черных платьях, осыпанных жемчугами и изумрудами.
Даже видавшие виды реставраторы, освобождавшие это буйство фантазии из-под большевистско-коммунальной скорлупы, иной раз жмурились, крутили головами и цокали языками.
Вот как раз после того, как роспись была освобождена от чужеродной шелухи и предстала перед всеми в первозданном виде, и началась эта история….
…После звонка участковому, Глафира вышла в широкий усадебный двор и присела на поваленную мраморную колонну. Прислушалась к звенящей тишине – звуков приближающейся полицейской машины пока не было слышно.
* * *
Она попыталась вспомнить – когда же впервые она испытала острый укол тревожного предчувствия? Может быть, когда обнаружила, что пропали старые кованые цепи? Или намного раньше, в то утро, когда проснувшись, она вспомнила свой пугающий сон? Скорее, в прошлую пятницу, когда к директору музея пришла резкая, звенящая золотыми подвесками и очень уверенная в себе бизнес-вумен, и сделала Карпу Палычу предложение, от которого он не смог отказаться.
Бизнес-вумен звали Любовь Робертовна Петровская. Была она звездой не только в родном Скучном, но и в столичных кругах. Там тоже хорошо знали эту эпатирующую акулу кондитерского бизнеса.
Была она, прямо скажем, женщиной яркой и неординарной. Хотя, жизнь ее начиналась буднично и просто, на Чайной улице провинциального города Скучного. Была она второй дочерью скромных кондитеров Пулькиных с фабрики «Скучновские узоры». От них унаследовала она необыкновенные зеленые глаза, патологическую любовь к шоколаду и пугающую трудоспособность.
Окончив, вслед за старшей сестрой, местный кулинарный техникум, она наотрез отказалась работать на фабрике и, собрав тощий чемоданчик, укатила в далекую, манящую перспективами Москву.
Через четыре года в маленькую квартиру кондитеров постучала незнакомая, удивляющая своим кричащим оперением столичная мадам. На фамилию Пулькина она боле не отзывалась. Это была Любовь Петровская, жена владельца подмосковного завода по производству тортов и рулетов с незвучным названием «Грибок – теремок». Осыпав родню дождем из подарков и рассказов о жизни богемы, она исчезла еще на год, чтобы появиться в отчем доме снова, но уже вдовой.
После трагической утраты, в жизни Любовь Робертовны и в развитии завода «Грибок – теремок» произошли колоссальные перемены.
Набирали обороты не только темпы роста производства и прибыли ее завода, но и личная жизнь шоколадной примадонны била ключом.
Про скромный «Грибок» скоро все забыли. Он был похоронен под фундаментом шоколадной империи под громким названием «ШОКОЛЕДИ». Всем намозолили глаза рекламные растяжки с роковыми красавицами, отправляющими в рот готические шоколадные башни и соборы, наполненные внутри винно-вишневой начинкой. Красавицы были томны и богаты. Шоколадные конфеты «Для леди» были вкусны необыкновенно, хмельны и роскошны в оформлении.
Со страниц глянцевых журналов шоко-леди испепеляли читательниц гипнотическими взглядами, размазывая по губам и обнаженной груди вишневую густую массу. Полулежали они на шоколадном камне, на котором была выбита истина: «Шоколеди – только для тех, кто имеет хороший вкус!»
Сама властительница шоколада держала свою империю в ежовых рукавицах. Она лично проверяла производственную линию, следила за упаковкой, придирчиво отбирала поставщиков сырья.
Но больше всего ее волновала наглядная агитация товара, известная в миру под словом «реклама».
Был у нее доверенный фотограф, особо приближенный к телу, тот самый, который умел создать у модели гипнотический взгляд и заставить фотоизображение шоколадной башни вызывать слюноотделение у искушенной публики.
В империи назревала премьера новых конфет, под названием «Готический Шок». После долгих мучительных размышлений на тему как лучше оформить новую рекламную компанию и сэкономить средства, Любовь Робертовной был придуман гениальный ход – провести фотосессию в развалинах старой Усадьбы родного города Скучного.
Молва о чудном Готическом зале, обретенном в ходе реставрации, привела мадам Петровскую в скромную столовую дома директора Карпа Палыча.
Сначала, конечно же, Карп и слышать ничего не хотел о прекращении реставрационных работ на четыре дня для того, чтобы какой-то там фотограф смог сотворить чудо из двух полуобнаженных девушек и горы шоколада.
Но Любовь Робертовна, на мгновение вынув из огромных губ, крашенных вишневой помадой, длинный янтарный мундштук с тонкой сигаретой, нацарапала на клочке бумаги магическую цифру и бросила ее на стол, перед Карпом Палычем.
– Что это? – Спросил он, поправляя очки.
– Это сумма. Которую вы получите за четыре дня аренды вашей Усадьбы.
И вопрос был решен.
Особняк опустел на оговоренный срок. В старые, уставшие от шума залы, вернулась тишина, молчаливые сквозняки, мрачное потрескивание углов. Но вот что странно – вместе со всем этим в доме поселилась тревога. Она была реальна, ощутима и вещественна.
Первой ее ощутила художница Глафира – она со своей подругой Марьей, приходила в Усадьбу по вечерам, делать эскизы для картин.
Глаша и Маша работали при старом монастыре в иконописной мастерской. Правда, «монастырем» эту часть музейного комплекса местные жители называли по инерции, ни монахов, ни служб, в старых корпусах не было со времен революции.
Сидя по вечерам за этюдниками, подруги болтали о пустяках, восхищались красотой и живописностью особняка, а главное – с удовольствием обсуждали самое ожидаемое событие на Нижней и Верхней улицах старого города, а именно – предстоящую свадьбу Марьи и участкового уполномоченного Толика.
Сегодня, в понедельник, с самого утра в Усадьбе было тихо. Обе бригады реставраторов исчезли на четырехдневные каникулы, а вместо них появилась весьма примечательная группа незнакомцев. Было их всего пятеро. Для старого города, с его патриархальными устоями, эти персонажи были более чем экзотическими.
Центральной фигурой утренних приготовлений к шоколадной фотосессии был вертлявый, разговорчивый и образцово-показательно-нервный Эдик. Отрекомендовался окружающим он как фотохудожник. И это, ко многому обязывающее звание, он подтверждал во всем – в одежде, прическе, манере передвигаться и изъясняться с «простым народом».
Две зеленокожие, безликие, бесплотные модели молча стояли рядом и сонными глазами следили за траекторией полета по «фотопространству» переливающегося стразами Эдика. Следом за Эдиком перемещался огромный, сутулый, мрачный субъект, отзывающийся на имя Жак и выполняющий обязанности шофера, телохранителя и разнорабочего. Он носил в вытянутых руках треноги, зонты и экраны для света, протягивал проводку, перемещал тумбы, катал из угла в угол черный рояль.
За всем этим остро наблюдала Любовь Петровская, ярким пятном выделявшаяся на фоне готических стен.
Как и в день первого появления в музее, одета она была в оранжево-красное узкое платье, доходящее до щиколоток, отороченное блестящими малиновыми перьями. Ее, похожая на высушенную узкую воблу фигура, подчеркивалась широким перламутровым поясом. Плоское декольте, мысом заканчивающееся у талии, было густо завешано золотыми цепями и монисто с бесконечным множеством брякающих подвесок. Почти до локтей были натянуты черные тонкие перчатки, в правой руке она держала длинный янтарный мундштук с такой же бесконечной сигаретой. Этот дымящийся реквизит был вставлен в ее огромные вишневые губы всегда! Смоляное каре было по-мальчишечьи коротким, но выразительно подвижным.
Зеленые узкие глаза были щедро подведены угольным карандашом такой толстой насыщенной линией, что ее лицо стало похоже на рисованные лики кокаиновых дев с рекламы эпохи пика модерна!
Больше чем полдня было потрачено на то, чтобы обсудить ракурсы и композиции. Уже во дворе перед Усадьбой мадам Петровская отдала последние распоряжения Эдику и моделям. Затем, Любовь Робертовна с шофером села в необъятный «Джип» и укатила за оставшимся реквизитом и костюмами. Съемки должны были начаться завтра с утра.
Как только за поворотом стих шум мотора, перекрываемый ревом музыки в салоне, рядом с Усадьбой появилась Глафира.
Она отперла боковую дверь своим ключом и по ажурной винтовой лестнице поднялась на второй этаж. В старом доме было тихо, но не спокойно. Глаша прошла в дальний зал, преимущество которого перед другими комнатами заключалось в действующем выходе на широкий балкон, опоясывающий весь южный фасад. В этом зале, помимо всего прочего, в большом сундуке хранились этюдники и альбомы художниц. Глафира отперла сундук, но доставать из него что-либо передумала. Даже сама она затруднилась бы определить, что же отвлекло ее. Звук? Вспышка? Запах?
Молодая женщина вышла на балкон и внимательно огляделась. Вокруг Усадьбы увядал пышный, заброшенный парк. Осень мелкими несмелыми мазками уже нанесла на этот прекрасный холст первые оранжево – бурые пятна. Сентябрьское яркое солнце мягко играло на подвижной зелени, на мраморных колоннах бельведера, на длинных черных волосах Глафиры, на гранях большого рубинового креста на ее груди. Пейзаж внизу был по-летнему прекрасен, разве что прозрачнее стала листва на кронах деревьев, да заросшие одичавшие кусты покрылись кляксами перезревших ягод. Узкие тропинки пересекали травяной ковер под немыслимыми углами. На этом фоне радовала глаз своей геометричностью и ухоженностью старая Тополиная аллея.
Глаше стало грустно. Привычно грустно. Оттого, что настала осень. Оттого, что личная жизнь ее была равна нулю. Оттого, что где-то далеко, в Москве, из города Скучного похожей на мираж, жил и работал хороший человек, инспектор уголовного розыска Даниил Гирс, ставший ей за очень короткий срок большим другом. И история этой дружбы была похожа на миллионы ей подобных – москвич вернулся домой, оставив после своего отъезда стойкий привкус грусти.
«Вагончик тронется, перрон останется….» – прошептала Глаша, глядя на Тополиную аллею. Но ностальгические мотивы были разрушены вновь ощутимо набежавшей волной тревоги.
– Да что же это? – вполголоса произнесла Глафира и очень тихо двинулась по длинному балкону вдоль растерзанных окон.
Следующая комната, мимо которой она проскользнула, была пуста. Ее еще не начали реставрировать, поэтому кучи мусора и почти полуметровый ковер из спрессованных, опавших за много лет листьев, единственно составляли ее убранство.
Далее следовал Готический зал, темный и прекрасный. Окна здесь были уже отремонтированы и застеклены, Глаша подергала ручку – и даже заперты!
Женщина остановилась и прислушалась. И вот теперь, совершенно явственно она расслышала в глубине дома осторожные шаги, скрип половиц и негромкий металлический стук.
Может быть, вернулись реставраторы? Или неутомимый Карп Палыч, директор музея, нанес визит в пустой дом? Но интуиция подсказывала Глафире, что этого не может быть. По многим причинам. Во-первых, Карп ушел в храм, к настоятелю – своему ближайшему другу, а теперь и родственнику (не далее, как на позапрошлой неделе одна из дочерей отца Косьмы венчалась с племянником директора). Во-вторых, ни реставраторы, ни Карп не стали бы красться по комнатам как воры…. В-третьих….!
По деревянной лестнице в глубине дома быстро протопали вниз чьи-то каблуки, потом, чуть погодя, стукнула дверь или ставня, и тут же резко и коротко лопнуло стекло и рассыпалось мелким дробным звоном.