Смотрит на историю про поезд, разглядывает то так, то эдак. И хочется чего-нибудь посоветовать этой истории, и не знаю, чего посоветовать, таких историй хоть пруд пруди, вон, у Пелевина Желтая Стрела, и корейский какой-то фильм был про поезд, идущий через снега, и вообще…
УДАЛИТЬ
ВЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОТИТЕ ОТПРАВИТЬ «ЗВЕЗДЫ И ВОЛНЫ» В КОРЗИНУ?
ДА.
ОЧИСТИТЬ КОРЗИНУ.
ВЫ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ХОТИТЕ УДАЛИТЬ ЭТИ ОБЪЕКТЫ (1 ШТ)?
ДА.
История об обрезанных крыльях коротко вскрикивает.
Хватаю её за руку.
– Бежим.
– А?
– Бежим, говорю.
– К-куда?
Понимаю, что и сам не знаю, куда. Но бежать. Отсюда. Знать бы еще, как это сделать, бежать отсюда, это вроде как невозможно, сбежать из компа, а кто сказал, что невозможно, где написано такое, что невозможно…
Прыгаю из компа, подхватываю историю с обрезанными крыльями.
Затравленно оглядываюсь, зачем-то киваю в сторону кухни:
– Туда.
Лихорадочно соображаю, что делать дальше, не к месту и не ко времени вспоминается сказка про пастушку и трубочиста, да почему не к месту и не ко времени, дымоход, дымоход, да здравствует дымоход…
Пробираемся к вентиляции.
– Ты чего, в грязь лезть?
– А чего предлагаешь, умирать?
Ты мне крылья испачкаешь, потом сам чистить будешь!
– Ты же их отрезала вроде?
– Отрезала, с собой ношу…
Забираемся в вентиляцию, тут же тихонько думаю про себя, что лучше бы мы этого не делали, знал, конечно, что будет грязно, но чтобы так грязно, это новенькое что-то.
– А может, вернемся?
– А может, не надо?
Карабкаюсь, цепляюсь за какую-то грязь, грязь осыпается под моими руками, чер-р-р-рт…
Выбираемся. Вспоминаю, что там делать дальше, по Андерсену, посмотреть, какой мир вокруг, большой и необъятный, а мы такие маленькие, мы в нем заблудимся, не-е-е, уж лучше назад, к китайскому дедушке, только у нас так не получится с китайским дедушкой…
– Здесь они!
Вздрагиваю.
Ослышался, наверное…
Нет, не ослышался, никакой ошибки, вот он, рассказ о тайных властителях мира, показывает на нас, самодовольно кивает:
– Здесь они!
Вижу измученное лицо автора, пятно на штанине, так и не переоделся…
– Нет, за что нас судить-то будут, ты мне можешь объяснить, в чем обвиняют-то?
Пожимаю плечами. Хочу сказать что-то про самовольный побег, не говорю. Потому что говорить здесь нечего. Потому что это воля автора, захотел – и помиловал, захотел – и казнил.
– Пожалеет потом, – говорит история про обрезанные крылья.
– Когда потом?
– Когда сотрет нас. Спохватится годика через два, а всё…
– Что пожалеет, нас-то уже не вернешь тогда…
Обрезаннокрылая обнимает меня за плечи
– Ну, он еще раз потом про нас напишет…
– Смеешься? Да как ты не понимаешь, что таких же, как мы, уже не напишет он! Нам всё уже… хана.
Оглядываю стены корзины.
– А выбраться как-нибудь…
Обрезаннокрылая фыркает.
– Издеваешься?
– Чего издеваюсь, бежать отсюда надо… бежать…
Мысленно добавляю про себя, знать бы еще, как бежать.
Медленно поворачивается ключ в замке корзины.
Замираю у двери.
Жду.
Так же медленно открывается дверь.
Набрасываюсь на кого-то там, за дверью, кто-то направляет на меня… нет, такого оружия я еще не видел, что-то футуристическое, что-то инопланетное, что-то…
Падаю на неоконченный роман об инопланетном заговоре сильных мира сего. Он снова прижимает… гхм… оружие к моей голове.
Обреченно поднимаю руки.
– Бежим, – он кивает в сторону выхода из компа.
Недоверчиво смотрю на него:
– С каких это пор ты о нас так заботиться стал?
– С таких это пор, как меня в утиль отправить решили! И кого, меня, автор меня ночами писал, задумывал гениальную вещь…
Снова хочу сказать, что гениальностью там не пахло и даже не воняло. Не говорю, ладно, не до того, и так все понятно.
– Бежим?
– Какое бежим, автор заловит на хрен.
– Не заловит, он спит сейчас… Четыре утра, угомонился уже…
– Да у него вроде бессонница сейчас…
– И чего ждать будем? Пока он сотрет нас всех?
Понимаю, что спорить бесполезно, и правда, будем сидеть-ждать, проснется автор, разберётся с нами со всеми, теперь уже понимает, что торопиться надо, пока не разбежались мы все, пока самого его не стерли, пока не…
Пробираемся на кухню, мимоходом вглядываюсь в лицо автора, спит, не спит, черт пойми…
– Окно приоткрыто, – шепчет та, что с обрезанными крыльями.
– Что, боишься через дымоход?
– Да задолбалась я уже крылья отчищать!
Крылья…
Спохватываюсь.
– Вот что, на крылышках на своих не унесешь нас отсюда?
– Смеетесь, как я вас подниму-то всех?
Хочу сказать – никак, тут же меня осеняет:
– А сколько, по-твоему, мы весим?
– Ну…
– Нет, правда, в килограммах сколько?
– Ну… – Бескрылая догадывается, – да нисколько не должны. Мы же не люди, а рассказы…
Хочу добавить – плохие. Не добавляю.
Осторожно выбираемся из окна, осторожно прилаживаем Бескрылой её отрезанные крылья.
– Ну что… на взлет?
Окно распахивается, вижу бледное лицо автора.
– Куда?
Хочу ответить – на Кудыкину гору. Не отвечаю, некогда отвечать, всё некогда, бежать надо…
– Ты-то куда, Бескрылая? Я хорошие рассказы не отпускаю!
Бескрылая не верит, Бескрылой кажется, что она ослышалась, и то правда, привирает автор, привирает, хочет стереть нас к чертовой матери, да на что ему нас стирать, кому мы нужны…
– Но я же…
– Гениально…. – автор бормочет, протягивает руки к истории, – гениальная вещь получилась…
– Ну… дело ведь не в том, что написано… а как написано, – говорю, даже не знаю, слышит он меня или нет, – даже самую банальную историю можно обыграть так, что она… красками заиграет…
Мировой заговор молчит.
– Это про банальный рассказ я не про вас… так, вообще…
Мировой заговор не выдерживает.
– Я повесть.
– Ну, тем более.
Молчим.
Греемся в лучах нашей несостоявшейся славы.
– Можно, например, кратко так расписать… Вхожу. Они смотрят на меня. Все. Разом. Понимаю. Знают. Знают, что я не такой, как они…
– И на до фига страниц кто-то это будет читать?
– Ну… не до фига, поменьше сделаем…
Мировой заговор фыркает.
– Что, хочешь сказать, сами друг друга напишем?
– А что такого? Не найдем человека, который написать нас захочет, так сами напишем…
– Я из тебя тогда сценарий для фильма сделаю.
– Да ну.
– А чего? Не нравится?
– Наоборот. Всю жизнь мечтал на большом экране…
– И славненько…
Прислушиваюсь к завыванию ветра за окнами маленького чердака, вдруг услышу хлопанье крыльев, может, летит Бескрылая…
Музей ночей
Ночь.
Нет, не такая ночь, как бывает в больших городах, когда не только звёзд не видно за огнями, но и самого неба, а такая ночь, какая бывает, когда город угомонится, уснет, погаснет, и наконец-то проклюнется ночное небо.
Ночь, она вообще везде разная. Где-то, говорят, коллекция ночей есть, только не говорят, где.
По тротуару ползут пять теней. У двух людей впереди – у парня и девушки – по две тени на каждого от двух фонарей. У человека, идущего за ними, только одна тень, на него свет второго фонаря не попадает, человеку не нравится, что у него только одна тень, торопится за остальными.
Девушка кивает на витрину супермаркета.
– Здесь.
Мужчина с узким шрамом на темени шагает к двери с надписью Вход, растерянно останавливается.
– Здесь закрыто.
– А ты как хотел, думаешь, ждать нас кто-то будет среди ночи? – девчонка фыркает, – ясен пень, закрыто.
Второй парень, похожий на голодного волчонка, вынимает из мусорной урны что-то массивное, увесистое, размахивается…
– Сдурел, а? – девушка бросается к парню, хватает за руку.
– Да не боись, подруга, не впервой…
– Что не впервой, хочешь, чтобы сигнализация тут разоралась?
– Это что?
– Вот узнаешь, что… заловят нас, и дело с концом…
Все трое вздрагивают при слове – заловят.
– Где она, сигнализация твоя? – спрашивает волчонок.
– Вон… наверху.
Волчонок прицеливается камнем.
– Так ты её не обезвредишь, – вмешивается человек со шрамом, лысый, гладковыбритый, бесцветный, будто бы и вовсе бескровный, – дай я… осторожно… зря, что ли, слежку отключал…
Лысый и бескровный отключает сигнализацию, его спутники смотрят, затаив дыхание.
– Готово. Идемте.
Девушка кусает губы.
– Ну, ты вообще молодчина.
Волчонок хмурится, ему не нравится, что молодчина не он.
– Стоп, – лысый со шрамом оглядывается, – здесь камер нет?
– Каких, к черту, камер, мы за едой пришли, ему камеру надо, – девушка злится, тут же поутихает, спохватывается, – не, Энка, я понимаю, тебе урвать тут побольше на халяву охота, так полиция тоже ждать не будет, пока мы себе айподов наберем.
Все трое вздрагивают при слове полиция.
– Да нет, я про другие камеры говорю. Которые следят.
– Забыл, в каком мире находишься? Никто тут не следит…
Энка прищуривается.
– Откуда ты знаешь, что не следят?
– Ну… слушай, тьфу на тебя, вот теперь нам теперь везде будет слежка мерещиться! – девчонка хочет сорваться на крик, спохватывается, прикрывает рот ладонью.
Круитни, я стесняюсь спросить, мы вообще в хранилище это пойдем или так и будем стоять?
– Не хранилище это никакое… пошли, пошли…
Все трое заходят в супермаркет, подсвечивают фонариками, волчонок легонько толкает Круитни, ты давай, показывай, что съедобно, что нет, а то сейчас порошка стирального вперемешку с мылом нажремся…
Круитни кивает на ряды прилавков:
– Вот здесь хлеб лежит… здесь овощи…
– Ты говори давай съедобно или нет?
– Съедобно, конечно, а то сами не знаете…
– То-то и оно, что не знаем, – волчонок фыркает совершенно по-волчьи, – не видели никогда…
– Мясо тоже не видели?
– Мясо видели, мясо знаем…
Двое парней и девушка набивают сумки, девушка хлопочет, показывает на витрины, вот мясо здесь, вот овощей возьмите, здесь хлеба…
Волчонок оживляется.
– А вкусности есть?
– Вон, там…
Парни кидаются к прилавку, хватают что-то удивительное, манящее, в красочных обертках, перешептываются, а это что, прямо в кожуре есть, да какая это кожура, это бумага какая-то…
– Парни, вы чего, делать больше нечего?
– А что такое?
– А то такое, вы из этого суп варить будете? Мы за едой пришли, а не за вкусностями, если кто забыл.
– Чего за едой, я понимаю, тебе это все не в диковинку, мы-то вообще такого отродясь не видели!
– И чего не видели, еще вон, в соседний отдел полезьте, где смартфоны лежат!
– И полезем, и не все тебе смартфонами баловаться, счастья своего не понимала…
Энка вздрагивает.
– Следят за нами.
– Кто опять следит? Опять тебе мере…
Макс не договаривает, уже и сам слышит шорох там, у входа, бросается к Круитни, шипит, шипит ей в ухо, выход запасной здесь есть, нет?
– Должен быть….
– И где?
– А я почем знаю, где, знаешь, как-то не доводилось через черные ходы бегать…
– И зря…
– Да вы тут долго еще препираться будете, а?
Все трое бегут в глубину супермаркета, сгибаются под тяжестью сумок, перешептываются, да брось ты, да я те брошу, а жрать что будем, или жрать вредно, да…
Вспыхивает свет. К ногам бегущих падают тени, каждому по три, Энке досталось только две тени, свет третьего прожектора на него не падает, Энка торопится, чтобы у него тоже было три тени…
– Вы окружены, сопротивление бесполезно…
Три человека бегут прочь из супермаркета, с грохотом хлопает дверь черного хода, сумка Круитни рвется, с грохотом падают на асфальт, Круитни кидается поднимать, волчонок хватает её под локоть, оставь, жить надоело, что ли…
Властный окрик. Оттуда. Со стороны прожекторов.
Бегущие ускоряются, лейтенант полиции не понимает, почему они не свернут в сторону, почему бегут ровно, вперёд, туда, где улица упирается в тупик…
Лейтенант снова кричит в мегафон. Как учили.
– Остановитесь немедленно, сопротивление бесполезно!
Люди бегут к стене, шесть теней бегут, опережая своих хозяев, упираются в стену…
Исчезают.
Люди.
И тени.
Лейтенант не понимает, смотрит, не верит себе, не бывает так, чтобы были люди, и бац, и нет…
Утро.
То есть, нет, не утро, еще ночь. Не такая ночь, другая ночь, ночь, какая бывает перед рассветом, когда еще ночь, но ночь светлеющая, доживающая последние свои получасы перед рассветом…
Разные ночи бывают.
Говорят, музей где-то есть, где ночи хранят.
А где, не говорят.
Тут тоже ночь.
Но не такая ночь, как перед рассветом.
И не такая, как когда город уснет.
А какая?
А никакая.
Ни Круитни, ни Энка, ни Макс раньше такой ночи не видели.
Макс.
Ну да, Макс. Так волчонка зовут. То есть, человека, который похож на волчонка. То есть, может, его и по-другому зовут, это он тем двоим представился как Макс. А может, и правда Макс, зачем ему имя свое скрывать здесь.
Здесь…
Отсюда видны все три мира. Отсюда. С перекрестка миров. То есть, сейчас видны только два мира, мир Круитни, там светятся огни реклам, и мир Энки, там светится Цэ-Пэ. Да, Центральный Процессор так называется. Да, светится. Да, работает. Энка думает, как сделать, чтобы не светился. И не работал.
А мир Макса не светится, там светиться нечему.
Макс широко зевает, обнажает клыки.
– Спать айдате, завтра распакуем все это.
Энка смотрит на часы.
– Какое спать, на работу надо.
– Ты с дуба рухнулся, на работу, нет, вы слышали, он оттуда сбежал, чтобы на работу таскаться!
Это Макс. Он говорит не рухнул, а рухнулся. И еще много чего говорит.
Энка смеется. Вполголоса. Круитни тоже смеется. Тоже вполголоса.
Нет, эта история начинается не так, совсем не так. Правда что, что такое, три человека пробрались куда-то, супермаркет ограбили, их почему-то не поймали, они куда-то исчезли…
Так истории не начинают.
А начинается эта история так:
Часы на главной площади не работали уже давно, тем не менее два раза в сутки они показывали правильное время, как вот сейчас – ровно в полночь. Это была не совсем обычная полночь, вернее, совсем не обычная…
А дальше следует название праздника, у всех разное.
И название империи.
Тоже у всех разное.
23:00 – 06:00 – ночь.
(Какая ночь? Никакая ночь, здесь ночи никакие, так тоже бывает)
05:55 Пробуждение людей (Это для ЦП)
06:00 Подъем (Это для людей)
06:01 Включение источников света (ЦП)
06:00—06:20 Утренняя гигиена (люди)
06:10 – 06:20 Подготовка транспорта (ЦП)
06:20 – 07:00 Доставка людей на работу (это всем)
ЦП свое дело знает.
Еще бы ЦП свое дело не знал, зря, что ли, работает уже двести лет, два месяца и пятнадцать дней.
Не зря.
11:30 – 12:00 Приготовление еды (это для ЦП)
12:00 – 12:20 Обед (это для людей. ЦП не ест)
12:11 Обнаружен переизбыток людей в районе 23—64
12:25 Сбор людей
12:40 Начинается расселение людей в менее плотнонаселенные районы
Энка идет отбирать людей. Работа у него такая. Ходит по рядам людей, берет каждого седьмого, сажает в вагон, разводит руки парня и девушки, останавливается перед женщиной с ребенком на руках, долго думает, как посчитать, сначала женщину, потом ребенка, или сначала ребенка, потом женщину, наконец, считает ребенка, потому что он чуть левее, а женщина чуть правее. Берет ребенка из рук, женщина не отдает, Энка разряжает оружие, как учили, в лицо, не в голову, в голову нельзя, надо в лицо.