– Но ведь он покаялся, – Ксения чувствовала, как начинаются боли и шум в голове.
– Может быть, недостаточно глубоко, чтоб очиститься. А может, темного у него было слишком много, – сказал Старик Прокопыч. – А ты спроси Абдуллу. Он убежден, что на нас так или иначе влияет карма наших отцов. Мы несем их вину и отвечаем за содеянное ими.
– Особенно за этим столиком, – ухмыляясь сказал Василий.
– Да, и за этим столиком тоже. И везде, и у тебя на работе, и в Тамбове, и в Чикаго, и в тюрьме. И даже на Домбае, куда вы с Ксюшей ездите… Весь этот кошмар вокруг и есть то самое наказание за содеянное преступление… И дело не только в России, хотя здесь это проявилось наиболее отвратительно. Всем этим буржуазным козлам тоже пришлось испытать тотальный страх. Бери больше! Ответственность несет вся христианская культура за то, что не смогла сберечь свои ценности и противостоять нашествию разрушительных идей.
– Прокопыч, как излагает! Дай слова списать, – сказал Вано.
– И сколько еще нести ту вину? – спросил Василий, все еще улыбаясь.
– Как и было сказано – семь поколений.
И тогда Ксения и услышала над Патриаршими прудами, красными от обезумевшего солнца, одинокий волчий вой.
– Ксюх, ты чего это такая бледная? – спросил Вано. – Слушай ты Прокопыча больше, ему бы эсхатологию преподавать.
Ксения спала, и ей снился сад и дом, в котором она росла. Ни того сада, ни деревянного дома уже давно не было, но в этом сне они были. Сад был большой, и в его углу росла кривая черемуха. Она начинала цвести первой, и тогда весь сад наполнялся сладковатым дурманом, затем цвела вишня, и ее мать говорила, что это очень красиво. А Ксения не понимала, что здесь красивого. Просто цветет вишня, и как может быть по-другому?
В этом саду всегда было очень много солнца, и зимы она там не помнит. Может, там и не было зимы? Конечно, не было. Зимой она жила у деда с бабкой, в самом центре Москвы, на улице, состоящей всего из нескольких домов – черных исполинов. Но это не в счет, потому что есть еще сад. И – странное дело! – Ксения видит себя в этом саду уже взрослой, а вот мать ее совсем молодая, ей столько же лет, сколько Ксении сейчас. И Ксения удивлена – мама, разве я тебя помню такой? Ты ведь совсем другая? Как чудно! Мы ведь ровесницы, мама! Но мать ничего не отвечает. Она только срывает спелые вишни и протягивает Ксении. И руки у нее такие, как сейчас, такие, как всегда. И Ксения ощущает тепло того, чего нет надежней на земле – тепло рук матери.
И Ксения просит:
– Мама, давай никогда не уходить отсюда. Давай, будем здесь всегда!
Но мать качает головой:
– Нет, мы должны идти из этого сада, здесь скоро ничего не останется. Теперь нам туда. – И мать показывает рукой куда-то в сторону, где кончается сад, где кончается солнце и где ходят какие-то люди, много людей.
– Но я не хочу, я боюсь идти туда, мне страшно, мама…
– Там всем страшно. Они боятся всего на свете, и страх – это единственное, что их связывает. Но больше всего они боятся этого сада.
– Но я не хочу туда, мне хорошо здесь!
– Но здесь скоро ничего не останется. Вон, смотри, уже нет, давно нет.
И тогда вдруг быстро начинает темнеть, и черемуха и красавица-вишня опадают черными листьями, и когда становится совсем темно, осыпающиеся листья кажутся бледно-серыми, как и лица ожидающих ее там людей.
– Но я не хочу туда, я не хочу бояться! – кричит Ксения и просыпается, вернее, ей только снится, что она проснулась в их новой квартире, и в комнате уже светло, только свет какой-то белый, словно искусственный. И Ксения как бы парит под потолком, потому что она видит себя со стороны, лежащей вместе с Василием на их большом раскладном диване, стоящем как раз напротив той стены, которая, как она помнит, треснула. Она любуется спящими, и все в порядке, потому что здесь снова вроде бы светло. Но возвращается прежний страх, из сада, из темноты, где было столько странных людей, и Ксения не видит себя больше со стороны, она становится собой. Она лежит на их диване и смотрит, как на стене осыпается трещина. И тогда она слышит где-то вдали тихие монотонные удары, и вот лопнули обои, и сыплется кусками штукатурка. Но удары становятся все ближе и все сильнее, и вот уже треснула вся стена, и начинают откалываться куски бетона, а удары все приближаются – кто-то хочет выйти оттуда, из-за стены, кто-то бьет изнутри по трещине. И Ксения снова слышит дикий волчий вой, и от него сейчас расколется голова. А удары все сильнее и ближе, трещина все осыпается, и вот уже осталась только последняя тонкая перегородка. И тогда вой становится страшным ревом, и с грохотом вылетает кусок бетона, и Ксения видит выбившую его руку – окровавленную, заросшую шерстью руку-лапу с загнутыми кривыми когтями. И тогда она начинает стонать, она пробует вырваться из сна, она слышит свой голос, свое «н е т!» – и от этого просыпается.
И уже действительно светло – скоро пять утра, вовсю галдят птицы, и кричала она, видимо, не так громко. Потому что Василий просыпается:
– Ксюх, чего ты вскочила в такую рань, дай поспать, – и зарывается в подушку. А Ксения чувствует, что она вся мокрая от холодного пота, и она боится смотреть на стену, потому что знает, что там увидит. И она не ошибается. Вдоль всей стены идет большая трещина.
– Я же тебе говорю, мне опять снились кошмары… и эта трещина! Я знаю, как она появилась, – говорила Ксения, когда они утром завтракали.
– Ну, Ксюш, ну прекрати, – Василий улыбнулся. – Действительно странно, что в новом доме треснула стена. Но это вопрос экономический, если хочешь – политический. Но уж никак не вопрос мистики. Я посмотрел там все. Ничего страшного, дом не развалится. Это место, где стыкуются две панели. Может, от влаги разошлись и треснули обои. Я сейчас спущусь вниз, в ЖЭК или ДЭЗ, или как там это называется…
– Но послушай, я видела эту руку с когтями, она у меня перед глазами. Мне страшно, и я не могу этого забыть!..
И тогда Василий сел напротив жены, посмотрел ей внимательно в глаза и сказал.
– Успокоилась?! А теперь послушай меня, Ксения, ты сама без конца думаешь об этом, чего же ты тогда ожидаешь? Ты сама программируешь себя на кошмар, ты ждешь, ты боишься, и все это приходит, и ты просматриваешь свой собственный страх, как фильм ужасов. Ты могла неудобно лежать, на сердце, например, могла проснуться и действительно увидеть эту трещину. Все же остальное, весь кошмар – продукт твоего собственного творчества. Ты загонишь эту чушь так далеко, что потом будет трудно с ней расстаться. Поэтому не пугай меня и выкинь все это из головы. Ксюх, в среду я вернусь из Баку, мы уедем с тобой к морю, вдвоем, и все забудется! А об этом больше не думай. Хорошо?! Обещаешь?
Ксения пробовала улыбнуться, но получилось это довольно кисло.
Василий обнял ее:
– Эй, Ксюш! Ну, Ксюха, что за глупости! Я говорил с Марининым мужем. Да-да, с этим… с Краснопольским. Странный тип, но во многом он прав. Видимо, той ночью, на Бронной, мы с тобой здорово перепугались… Словом, мнение Краснопольского таково: хозяйка квартиры была сумасшедшая, ты это знаешь, она находится сейчас в клинике. Возможно, она думает, переживает о своей квартире, ведь это ее дом. И то, что мы видели, – наверное, следы ее переживаний, ее мыслей, видимо, очень концентрированных, усиленных сумасшествием. Своеобразная телепатия душевнобольного человека. Вопрос этот очень неясный, вообще о подобных вещах известно достаточно мало. Ты только пойми, все это, даже если Краснопольский прав, не материализация ее мыслей, а, как бы это сказать, своеобразная их интерпретация нашим сознанием. И то, что мы видели одну картинку, свидетельствует как раз в пользу нашей нормальности. Мы уловили сигнал, я уж не знаю, биоэнергетический или какой еще, и прочитали его совершенно одинаково. Поэтому странные не мы, а сам сигнал. И поэтому выкинь все из головы, потому что все в порядке. Возможно, в доме на Бронных и были домовые, но они остались там и не будут преследовать тебя вечно.
В воскресенье после обеда Василий уехал, а Ксения почувствовала, что не может оставаться в этом доме одна. Она поняла все, что ей говорил Василий и этому поверила; она верила Краснопольскому и Марине, и всем остальным и, наверное, даже знала, что все они правы, но еще она знала, что на самом деле все совсем не так. Страх не отпускал, и она не могла забыть историю о несчастном старике-горце и о семи поколениях и не могла оставаться одна. Она боялась этого дома, и она боялась своего сна. Она боялась, что все то, из сна, когда-нибудь не отпустит и станет ее реальностью. Она боялась мучительных пробуждений, когда уже не спишь, но еще и не бодрствуешь, и все это происходит, и так надо, чтобы кто-то вывел из оцепенения, но никого нет рядом и никто не знает, как ей тяжело в тот момент. И тогда Ксения почувствовала, как глубоко это в ней засело. Она посмотрела в зеркало и увидела свое усталое осунувшееся лицо, увидела, как под глазами снова образовались огромные синяки:
«Господи, ну за что?» – подумала она грустно.
Ксения сложила в сумку свои вещи и вышла на улицу. Она ехала в поезде вечернего метро, и в желтых окнах отражались лица, и Ксения видела, что этим людям легко и весело друг с другом и ни о чем таком они не думают.
Ксения вышла на улицу, и нежный летний ветер заиграл ее волосами:
«Господи, ну за что?»
И тогда она сняла телефонную трубку, бросила в автомат две копейки и набрала номер.
– Дежурный по вытрезвителю слушает! – сказала трубка.
– Абдулла? – Ксения помолчала. – Давай встретимся, мне плохо, Абдулла.
– Ксения? Это ты? Привет! Что случилось?
– Давай встретимся сейчас, плохо мне, Абдулла… – и Ксения заплакала.
– Ксюха, что с тобой? Ну этого только не хватало. А где Васька?
– Он уехал… – Ксения рыдала, как маленькая.
– Послушай, у меня сейчас встреча, я как раз собирался выходить… – Абдулла помолчал, но Ксения продолжала плакать. – Вот черт! Ну что случилось?
– Плохо мне…
– Ну успокойся, где ты? Я сейчас буду.
– На площади Ногина, у Плевны…
– Где?! Вот черт, у меня и встреча там… Ну не плачь. Успокойся же ты, я сейчас приеду!
Абдулла появился через 15 минут, а Ксения сидела на ступеньках памятника героям Плевны с опухшими красными глазами и курила, делая глубокие затяжки.
– Ты похожа на вулкан, перед началом извержения, – сказал Абдулла, когда увидел ее. – Ну что случилось? Вся зареванная…
– Не знаю. Извини меня, пожалуйста, мне страшно. Это все не проходит, с той ночи, на старой квартире, на Бронных…
– Абдулла присел рядом.
– А Васька в Баку укатил писать о митингах?
Ксения кивнула:
– В среду должен вернуться. А я не могу оставаться там одна. Извини меня, пожалуйста.
– Во-первых, перестань без конца извиняться. Во-вторых, ты и не должна оставаться там одна. Переезжай к родителям. Хочешь, поживи пока у нас, Светка только рада будет.
– Да нет, спасибо, – Ксения смотрела на Абдуллу благодарными заплаканными глазами, – я к родителям. – Она показала на сумку. – Послушай, Абдулла, что со мной происходит? Что со мной случилось, а, Абдулла?
Абдулла обнял Ксению, а она уткнулась ему носом в плечо, и Абдулла вдруг подумал, что если б тогда, в парке Горького, семь лет назад, все сложилось по-другому, он был бы сейчас самым счастливым человеком. Он любил бы ее всю жизнь и никогда не оставлял одну. Ну как можно было бросить ее в таком состоянии даже из-за очень важных дел? Эх, Васька, Васька.
А еще он подумал, что не бывает никаких «если», и ничего такого не бывает, а есть только то, что есть. И есть мир, в котором все мы бесконечно одиноки, были и будем, кроме, может быть, первых лет жизни. И если кому-то в минуты наибольшей близости удается пробиться сквозь чье-то одиночество, то все равно не удастся пробиться сквозь одиночество свое собственное. Поэтому не бывает ничего такого, что позволило бы случиться и продолжаться счастью. И наверное, такая жестокость бытия заставляет думать, что в мире есть вещи поважнее счастья. Хотя, может, и нет ни черта! И все напрочь лишено смысла. А смысл мы сами придумываем в том порядке вещей, который мы так неудачно выстраиваем. И поэтому я сейчас обнимаю женщину, которую, оказывается, до сих пор люблю. И все это так нелепо. И единственное, что я могу для нее сделать, – это попытаться ее утешить.
Но ничего такого, он, конечно, говорить не стал. Он только обнял ее крепче, пригладил ее волосы и некоторое время смотрел куда-то перед собой, в пустоту, а потом сказал:
– К сожалению, я все точно угадал. Господи, как же точно. Тебе нельзя было находиться там. И ведь я же предупреждал. Извини, что я опять заговорю о Прокопыче, но он завернут на таких вещах, и когда это случилось с его друзьями, – а начиналось все точно так же, как и у вас, и звонки, а потом кошмары и ощущение чьего-то постоянного присутствия, – так вот, когда с ними это случилось, Прокопыч решил покопать эту историю. Конечно, по своей линии – такой метафизический детектив. И вот, Ксюха, выяснились любопытные вещи. В этом доме, и именно в вашей квартире, больше пятидесяти лет назад, еще перед войной, произошло убийство. Страшное кровавое убийство. Случилось это в середине лета, в такое же время, как и сейчас. Садистским, диким способом – ударом топора по голове. Было очень много крови…
У Ксении вдруг бешено начало биться сердце, и снова зашумело в голове, и она, прижавшись крепче к Абдулле, тихо спросила:
– А кто был тот несчастный?..
Абдулла посмотрел на Ксению, убрал прядь пшеничных волос с ее лба, улыбнулся и сказал:
– Ну что ты вдруг так побледнела? Успокойся, это произошло давно. Я же говорю – еще до войны. Убита была женщина – известная актриса. Она была красавица, и была женой человека, занимавшего высокий пост – наркома или кого-то в этом духе. В начале тридцатых, когда уже началась открытая заваруха, он отошел от дел и начал преподавать в одном из московских институтов. Но это не спасло от репрессий, и в 39‑ом он был арестован. Произошло это весной, а через два или три месяца была убита его жена. Говорили, что какими-то хулиганами, зверски, ночью. По крайней мере, в одной из центральных газет был некролог, писали, что советское искусство понесло большую утрату – убита выдающаяся актриса. И еще писали, что до этого врагами был оклеветан ее муж, известный ученый-обществовед. Но теперь советскими органами разоблачен контрреволюционный заговор и раскрыта фашистская организация, окопавшаяся в советском искусстве и науке. И самое интересное, что Старик Прокопыч случайно наткнулся на эту газету. И я эту газету видел… Так вот смотри: эти два события – арест мужа и гибель жены, разделяют, как я говорил, два-три месяца. Точная дата ареста мужа неизвестна, но убийство произошло в ночь с 19 на 20 июля. И вот, что самое невероятное, – именно на это время приходится наибольшая активность квартиры. Почему-то все начинается за неделю до Пасхи и заканчивается… Сегодня шестнадцатое? – Абдулла посмотрел на часы. – Заканчивается вот в этих числах. Возможно, это совпадение, и тогда мы не знаем ничего, а все наши построения просто лишены смысла. Однако Старик Прокопыч убежден, что ужас той кровавой ночи каким-то неведомым образом оставил след. Может быть, стены впитали его – ведь стены помнят тех, кто в них жил, а может быть, эти странные растения. Ведь взбрело же кому-то в голову без конца пересаживать лимоны. И возможно, одно из этих растений было невольным свидетелем того давнего преступления.
– Но лимоны, наверное, не живут так долго… – Ксения недоверчиво смотрела на Абдуллу.
– Возможно, я не знаю. Но возможно также, что все эти заросли на той вашей квартире имели общего предка. И тогда, подчиняясь космическому календарю, всякий раз, когда наступает срок, кровавые сцены оживают в памяти несчастного растения. И оно начинает эманировать свой страх, свой ужас перед человеческой жестокостью, и дом наполняется призраками. А может быть, призраки приходят туда сами и требуют отмщения. И еще… Ведь скажи, вы же забрали оттуда одно растение…