Этим утром Эллина смотрела из окна, как муж готовился к отъезду. Он сам осматривал лошадей, колеса, о чем-то беседовал с вооруженным сопровождением. Изредка он поворачивался и смотрел на окна Эллины. Эллина в этот момент пряталась за занавеской, но в самый последний момент, когда князь уже был готов ехать, Эллина отдернула штору рукой и крикнула, – возвращайся быстрее, удачи!
– Спасибо, Эллина, береги себя и детей! – крикнул Альберт и захлопнул дверцу своей легкой походной кареты.
Потом, свист кнутов, топот лошадей и все. Эллина стояла и смотрела на внутренний двор замка, цветник и тоска подкрадывалась к ее сердцу. Всякий раз, когда Альберт отлучался, она тревожилась за него. Тревожилась и сама удивлялась, что так относится к нему, хоть и успела уже остыть к супругу. Из влажной глубины к ней подкрадывались слезы. Почему бы и нет? – подумала она и позволила этим соленым капелькам течь непрестанно, пока она думала о нем, о своем замечательном и неповторимом Альберте – спокойном, вдумчивым и нежным.
Затворник.
Во сне Зуммингер готовился к предстоящей работе. Он входил в то особенное состояние, когда возможно многое. Прежде чем заряжать колбу, Зумм решил выбрать нужное небесное семя. Семя должно лечь на подготовленную почву, – улыбался Зуммингер, когда погружался в сновидение алхимика.
Зумм сидел за длинным столом. На столе была самая простая еда и прозрачнейшее виноградное вино. За столом сидело очень много мужчин в легких накидках. Тот, что был во главе стола – светловолосый мужчина, с правильными чертами лица и голубыми глазами, указал всем на Зуммингера и сказал, – пришел выбирать для своего клея, алхимик, – сказал и рассмеялся, – неужели тебе недостаточно для этого твоего тайного стекла, Зумм? Зачем тебе нужен еще кто-то?
Все сидящие заулыбались, поглядывая на Зумма.
– Нужен клей для Эллины и Альберта? – спросил Зумма, сидящий рядом молодой человек, – я мог бы помочь тебе, Зумм, – предложил он и выжидающе посмотрел на алхимика.
– Надо сблизить их, чтобы они снова начали испытывать любовь друг к другу, как и раньше – не боясь, и не стесняясь, проявлять свои чувства друг к другу.
– Принимай, принимай предложение, Зумм, – громко сказал главный за столом, – Айко не подведет, да и засиделся он совсем тут без дела. Там, где нужна любовь, без Айко не обойтись, Зумм, соглашайся, вы ведь и так хорошо уже знакомы.
– Да, конечно, я согласен и буду ждать тебя на подготовленной почве, – ответил Зуммингер, и пожал протянутую ему ладонь Айко.
– Мне давно хочется пожить на твердом плане, сказал Айко, а твое стекло не дает мне простора для моих желаний, можно я буду твоей темной частью, Зумми? Так хочется потрогать эту жизнь, эту материю своими руками!
– Ты нужен мне только на время, Айко, пока Эллина и Альберт снова не станут одним целым.
– Ты хочешь склеить их с моей помощью?
– Да, всего лишь свести края раны, а ты хочешь остаться надолго?
– Да, – загрустил Айко, – но и так не плохо.
– Разве гомункулы могут надолго оставаться на земле?
– Я помогу тебе, Зумм, но с одним условием, если ты пообещаешь, что ты или твои потомки дадут мне возможность прожить на земле самостоятельно, хотя бы одну человеческую жизнь. В нужный момент я выйду и попробую жить, как обычный человек.
– Неужели тебе здесь плохо, Айко? Многие из тех, кто живет на земле, никогда бы не захотели вернуться туда снова. Айко, я обещаю сохранить твою просьбу и когда-нибудь, в одном из поколений, мой потомок даст тебе такую возможность. Только зачем тебе это?
Айко замолчал, а предводитель ответил за него, – не спрашивай у него, он не ответит. На самом деле тут все просто. Однажды, побывав на твердом плане, в нем проснулась неутолимая страсть к земным женщинам. Поэтому мечтает снова вернуться на землю. Он хочет, чтобы его полюбили. А здесь все иначе – вокруг пустота, а чувства ничтожны в своих проявлениях.
Сновидение было путанным и не совсем понятным, но главное, что его верный товарищ согласился на эту грязную работу, хотя, Зумм так и не понял, что хотел сказать гомункул, говоря о темной стороне. Разберемся, – подумал во сне Зуммингер и снова забылся во сне.
Зуммингер спал до позднего вечера. Проснулся в полной темноте, и долго лежал, не шевелясь, вспоминая детали своего сна. Он был настоящим мастером, не зря Парацельс восхищался учеником: не торопливый, и обстоятельный, Зумм не давал осечек.
Зумм повернулся и лег на спину. Он прислушался и услышал, как кто-то поет. Он снова закрыл глаза, поймал мелодию и полетел с незнакомым голосом далеко-далеко в загадочную Индию.
Вот лунный свет – алхимика помощник, проник к затворнику через окно. Зумм пододвинул ширму к стене и с колбой сел за стол. Потом налил воды в колбу, достал заветную коробочку, достал оттуда кусочек темного стекла и положил на дно колбы.
– Ну вот, теперь, стряхнем сюда мы простынь, под голос райской песни, – прошептал Зумм, – а говорить с самим собой приятно, будто кто-то здесь другой, – Зумм улыбнулся лунному сиянию воды за выпуклым стеклом сосуда. Потом он расстелил бумагу на полу, над ней расправил простынь и встряхнул. Затем, свернув бумагу в купол, засыпал в горлышко невидимую пыль. Взяв нож, тихонько палец уколол и наблюдал, как медленно растет большое красное зерно и падает опять на дно сосуда в лунном свете, как растворяется, взрываясь, жизненная сила, вдруг растекаясь в жизненном эфире.
Вода, вода – начало всех начал, легла в основу этого сюжета, а где Эллина? О, она давно раздета и ей поет Канти. Зумм, оторвавшись от занятия, идет за ширму, смотрит за стеной театр сновидений! Тут свечи, зеркало, как пламя голос неземной и женщины вдвоем совсем в печали, застыли в думе о своем.
Зумм возвращается к сосуду, закрыв глаза, зовет Айко и тот спускается, – я буду, – он говорит, – как хорошо! И эта ночь и это полнолуние! Ах, как легко расти под лунным светом
Зумм смотрит, колба оживилась! В ней словно ожил крошечный родник! Пульсирует, живет, уж маленькое сердце бьется!
– Вода, начало всех начал, живи, Айко, живи, – читал алхимик заклинание и слушал музыку небес.
Не выдержав, подсел к отверстию в стене, алхимик смело любовался, как Эллина в зеркало смотрелась. И Канти отпустила, опять одна, напротив отражения, совсем нагая предалась мечтам.
А в это время в колбе билось сердце, отсчитывая грустные минуты, когда еще не знаешь кто и где ты. Пусть бьется, – думает алхимик, ну а сейчас, прости мой брат, любуюсь просто женским телом. Ее он видел со спины и в зеркале Эллины отражение, и князь стоял во весь свой рост, как будто наваждение.
Зумм здесь не смог, присутствие настолько ярко было, что он отпрянул и приставил колбу, как и хотел учитель.
Зумм долго слушал тишину, и сердце разрывалось, он вспомнил песню, наяву она ему казалась. Так он промучился до утра, а утром сон настиг и вспоминался смутно вчерашний свет Луны. Тем временем, родник в стекле клубился и о стекло, словно оживший, бился.
Ах, за стеной опять запела Канти, Зумм снова слушал сладкий голос неба и наслаждался, представляя, певицу нежно обнимая. Тонул в страданиях наш гений, тем самым светом вскармливал он друга. Что кровь! Она всего лишь жидкость и капли нет души ее, когда не в сердце льется. Поэтому алхимик не дал даже капли зародышу, чтобы не стал убийцей, друг его, что в колбе зарождался. Достаточно одной для самого начала, потом здесь этого не надо, гомункул должен полюбить и клеем быть бесплотным.
Вот так, прошла неделя в ожиданиях, надеждах исполнения мечты. Альберт еще в гостях, а Парацельс все там же отдыхает, не сомневается и знает, что ученик его дорогой верною идет к далекой цели.
Айко стоял на перекрестке страсти, тоски и сладостных желаний. Два дня наш Зумм не слышал голос Канти, не видел, только чувствовал, что есть прекрасное на свете. Желая заглянуть к Эллине и разочароваться боясь, все то, что в первый раз увидел там как живой на Элли смотрит князь, весь извелся наш дорогой алхимик. Его бы разорвало и испепелило желание, но друг взял на себя всю горечь, вдруг. Айко, старательная губка, вбирал в себя, тревожась не на шутку. Уже не видно маленькое сердце, ведь плоть вокруг невидимой стеной закрыла вкруг, лишь Зумм по-прежнему смотрел на колбу, где гомункул зрел.
Лишь тот, кто любит маленького гому, способен видеть маленького дома. Зуммингер наблюдал как сквозь туман, растет его воспитанник Айко. Здесь руки, голова и тело, ноги, растить ребенка в колбе не легко. Он чувствами одними лишь питался, зато весь гармонично развивался. Хотя и были, в общем, перекосы, но их не видно было до поры. Испытывал Айко избыток страсти, любуясь прелестями Эллины – соседки, как не любить ее через стекло, рассматривая в зеркале коленки, и ножки, что сходились в треугольник, вот так, страдая, рос невольник.
Задерживался князь, княгиня тосковала, но применение рукам давно узнала и каждый вечер, стоя в отражении, любила, кажется, как прежде. И каждый раз, все больше оживая, Альберт ей делался желанней, и желала она его как много лет назад, опять.
Вы понимаете, ведь здесь Айко трудился, он в зеркале Эллины поселился, в роль князя медленно входил, вниманием, пока скрепляя рану.
Там, наверху все мастера устраивать этюды, конструктор ситуаций для людей велик, но есть и правила свои – в ходу лишь винтики любви, другими не скрепить чудесные детали: не прочно будет, ненадежно и неестественно и сложно. Эллина к зеркалу все чаще подходила. Заметила, здесь часто легче было.
Дни шли, Айко окреп, но Эллина не видя того, кто в зеркале сидит, решила, это образ князя за ней так пристально следит, ведь зеркала волшебней нет предмета, особенно когда в него действительно вселяются, живут посланцы неба!
А Зумм лежал, все дни и размышлял над поворотами судьбы. Айко, вернувшись с зеркала под утро, сидел у ног хозяина Земли. Зумм восхищался своим новым другом. Гомункул был и впрямь хорош и рос еще до образа небесного Айко.
– Хозяин мой, небесный избавитель, – к нему Айко так часто обращался.
– Что, милый мой гомункул? Рад тебе, – алхимик счастлив, тихо улыбался, – мне так приятно видеть мой цветок, который в колбе рос, старался. – Не называй меня хозяином, мой друг ты был, ты есть и я тут лишь свидетель. Алхимия без Господа – ничто, мой друг, ответь, ты счастлив хоть на свете? Отчасти твой родитель я, поверь и хочется порою мне услышать, – что, думаешь, и как тебе живется, что чувствуют мои, взрослея, дети.
– Зуммингер, знаешь, я давно хотел спуститься в лоно пламенной земли. Ты мне помог, я счастлив здесь, со мною рядом ты. Ты подселил меня к Эллине, я клей меж ней и князем, знаю, известна здесь задача мне моя. Скреплю сердца их, так и быть удача, мой друг, преследует тебя. Еще немного наберусь я силы, всего того, что сердцем рождено, отец мой, Зумми милый, с тобой расти приятно и легко! Не кормишь кровью, чувствами питаюсь, от этого влюбленным в мир расту, поверь, все правда, ты и сам все знаешь, осуществил учителя мечту. Твои заботы, друг, отец мой, Зумми, с лихвой окупятся, поверь, ты не грусти и все печали мы скоро выставим за дверь. Одно лишь странно, не понятно, ты любишь Канти, я этим чувством прирастаю и через силу делаю все это для тебя, а мне хотелось бы одним с тобою быть, хотя бы ненадолго.
Клей.
На плане семян, там, откуда к нам спускаются заботы, радость и несчастья, следили за работою Айко. Когда увидели, что все идет как надо, то решили придумать способ князя задержать. Что касается Айко, то он не просил никакой помощи неба, поэтому все делали без него, в тайне. К тому же, чем больше гомункул входил в твердый план, тем меньше его оставалось там, наверху. Айко уже хорошо освоил зеркало, и иногда ему удавалось даже вытащить оттуда свою руку или голову, но делал это осторожно, чтобы не испугать до смерти Эллину. Часто искусственным существам приписывают агрессивные качества. Надо сказать, что так оно и есть. Но нашего Айко это не касается, ведь Зумм или Зумми, как его называет гомункул, заранее все предусмотрел и уже давно достал с тонкого плана основу будущего существа, которое хранил в тайном кусочке стекла и часто к нему обращался за советом.
Зумм время от времени писал учителю отчеты. Они были сухи, но Парацельсу было достаточно и этого, чтобы понять, как идет работа, и поэтому он очень обрадовался письму князя, в котором Альберт предупреждает Парацельса, что вернется еще не скоро.
Эллина получила письмо от князя, конечно, первой. Она в нетерпении открыла конверт и радовалась, как ребенок, знакомой руке князя. Такого с ней не было никогда, но сейчас она даже не обратила внимания на странные перемены в своем отношении к мужу.
Неужели такое возможно? Да, как видите, наш гомункул с первых своих шагов, начал менять ситуацию. Альберт и Эллина в разлуке скучали, но в их тоске не было горечи и досады. С каждым днем разлуки они видели, как становится светлее мир вокруг них. Они не чувствовали одиночества, они были вместе не смотря на расстояние. Их чувства все больше и больше сближались, превращаясь в одну мелодию, пока еще не совсем схожую. И чем сильнее она крепла, тем чаще у них появлялось непреодолимое желание увидеть друг друга.
Когда Эллины не было в комнате, Айко продолжал пытаться выходить из зеркала. Как ни странно, но эта часть так же входила в работу нашего клея.
Парацельс беспокоился, что гомункул выйдет из-под контроля, это случалось в его опытах не раз. Если он замечал, что искусственные человечки перестают его слушаться, то он просто переставал давать им кровь. Зумм иногда втайне посмеивался над своим учителем, – превращать искусство создания жизни в ремесло – не позволительно мастеру. Небо оплодотворяло новую жизнь, но дальше это не развивалось, а только росло. Разве так можно, – сокрушался Зумм, но ничего не говорил учителю. Не говорил отчасти из-за того, что учитель часто оказывался прав, а там, где его правота не проявлялась, то проявлялась потом, спустя годы. А еще Зумм не говорил потому, что сам решил всерьез в будущем заняться этой темой. В этот раз ему удалось уйти еще дальше и смог заранее выбрать нужную сущность, а еще он начал кормить гомо своими желаниями и чувствами. Может поэтому Зуммингер несколько дней уже валяется в постели. То ли спит, то ли нет. Не удивительно, ведь желание встретиться с Канти, оборачивалось на практике совсем другим, что делал Айко. Все это полностью обессиливало Зумма. Гомо с первых дней самостоятельного существования, когда сформировались его части, и он смог выходить из колбы, начал уже тогда ухаживать за Зумми. Тут вы могли заметить одну особенность. Так для Зумма, гомо мог свободно передвигаться и без труда двигал любые предметы, не испытывая никаких затруднений, но для того, чтобы его начали ощущать или видеть другие, Айко и его земному создателю еще много надо было приложить сил и стараний. Айко даже спустя две недели не мог полностью выйти из зеркала в комнате Эллины.
Желание Айко выйти из зеркала беспокоило Зуммингера. Перед его глазами иногда появлялись образы страшных бесконтрольных монстров, уничтожающих все живое, но Айко чувствовал тревоги своего создателя и всячески пытался его успокоить.
– Не бойся, Зумми, ничего плохого не случится. Мне кажется, Айко, – отвечал ему Зумм, – что настоящее нападает на меня, иногда мне страшно. Ты единственное существо, с которым я могу быть откровенным, Айко.
– Да, Зумми, только так и никак иначе, ты не сможешь вырастить меня таким, как надо. Ты на верном пути. Твое бессилие и страхи от того, что я еще расту и развиваюсь. Потерпи, мой создатель, а сейчас отдыхай, не думай ни о чем, – успокаивал его гомункул.
– Даже о Канти? – спрашивал его Зумм.
– Нет, о ней тебе просто необходимо сейчас думать, иначе, я перестану расти, Зумми. Из-за твоих направленных чувств, Зумми, мне самому невероятно трудно общаться с Эллиной, поверь, не просто. Всем своим существом я с твоими желаниями, Зумми и так же хочу встретить нашу Канти.
– Это осадок от твоей пищи, Зумм, у нас пока что нет выбора.
Всякий раз Зумм внимательно всматривался в глаза своему созданию. Он боялся увидеть в них дикий блеск неконтролируемой страсти и жестокости, но животного блеска не было. В его глазах была любовь, терпение и забота, которую он продолжал проявлять в отношении Зуммингера, втайне, как и Зумми, желая встретить Канти, истинного объекта чувств и желаний. Вот так они действовали наперекор со своими истинными желаниями. Еще немного потерпеть, – думали они и продолжали начатое грязное дело.