-Отец! Если так, почему ты не идёшь к Дмитрию?
Есутай усмехнулся:
-Ещё не пришло время ордынским мурзам поступать на службу к московскому князю. Может, ты застанешь такое время. Сейчас многие воины не поймут меня. И среди наянов немало моих друзей - на них падёт месть Мамая. Да и князь Дмитрий, я думаю, не поверит мне.
-Как же тогда он поверит моим словам?
-То - не твои слова. Князь Дмитрий услышит мои слова из уст моего сына. Его люди, конечно, донесут, что Есутай ушёл. Верить или не верить моим вестям - его дело. Но, услышав, он их запомнит. Это - немало. Ведь ты же не тумен к нему ведёшь, который в битве может ударить в спину...
Есутай взглядом проводил Иргиза. Хорошо, если бы он остался у Дмитрия - ведь его не скоро потянет в степь искать следы очага у старой отцовской юрты. Иргиз искусен в боевом деле - с детства в походах с отцом, - а князь Дмитрий, слышно, принимает опытных воинов с охотой. В Московской земле теперь немало осело татар, будет их и больше - не затоскует сын. Только бы принял его Дмитрий. Не хотелось Есутаю уводить сына в степь за Каменным Поясом, где хорошо кочевать лишь табунщикам, пастухам и охотникам. Сын знает иную жизнь, он там изведётся. В Орде оставлять нельзя - Темир-бек сживёт со света...
Когда закатилось солнце, у кибитки Есутая затопали кони. Сын вошёл одетый по-походному.
-Сядь рядом, - сказал Есутай, указывая подушку. - Ты веришь своим воинам?
-Да, отец. Мы ведь вместе росли.
Есутай вынул из сундука два мешочка.
-В большом - серебро. Хватит надолго тебе и твоим воинам. В меньшем - золото. В городах оно - большая сила, но и опасность в нём - большая. До поры молчи о нём... А это береги больше золота и серебра, здесь - ключи к сердцу русов и их князя...
Есутай достал из сундука икону в серебряном окладе, осыпанном бриллиантами; огранённые камни засверкали в свете каганца, голубым огнём вспыхнул алмаз с голубиное яйцо, венчающий оклад.
-Спрячь на груди и не вынимай до Москвы.
Иргиз попятился.
-Это же Мать русского Бога!
-Я вижу, ты знаком с русским Богом и Его Матерью. Не бойся Его. Всесильный Бог - един, только зовут Его по-разному. Ты ведь - не такой уж правоверный мусульманин. Я - тоже. Мамай носит чалму теперь чаще, чем - боевой шлем, а сам шлёт ярлыки и дары русским епископам, чтобы они молились о его здоровье. Чего же бояться тебе?.. Знай: эту икону русские называют чудотворной. Её взяли в Нижнем во время набега. Я выменял её на того вороного, за которого отдал табун в две сотни кобылиц. Надеялся, эта русская святыня когда-нибудь пригодится.
Есутай помог сыну расстегнуть панцирь, повесил на шею образ Богоматери на шёлковом шнурке.
-Теперь - последнее.
Он хлопнул в ладоши, за стенкой кибитки послышались шаги, откинулся полог, пригнувшись, вошёл рослый воин в боевом снаряжении и небрежно накинутой епанче.
-Слушаю, хан.
Иргиз вздрогнул, его глаза округлились. "Не может быть!" Воин говорил голосом раба Мишки, волосатого, звероподобного существа с прикованной к ноге колодкой. Мишка ходил за овцами, спал с ними и, по мысли Иргиза, ничем не отличался от этих животных. Сейчас перед ним стоял плечистый молодец, русоволосый, ясноглазый, чисто выбритый; его лицо казалось немного смешным, оттого что лоб и щёки были смуглыми от солнца, а на месте, где росли усы и борода, кожа светилась синеватой белизной. Но тяжёлый, льющийся блеск чёрной байданы, ордынский шлем, кривой меч на бедре, который он придерживал левой рукой, придавали ему внушительный и суровый вид. Если бы не голос, Иргиз не узнал бы Мишку.
-Это - твой проводник и толмач. Он - не раб теперь. Он - твой товарищ.
Мишка метнул на молодого наяна спокойный взгляд и наклонил голову, подтверждая.
-Ступай, Миша.
Заметив, какими глазами сын проводил бывшего раба, Есутай улыбнулся:
-Не бойся его. Вчера он перерезал бы горло тебе и мне, а сегодня перережет всякому, кто на тебя замахнётся. Я сказал ему - ты везёшь в Москву важные для его Родины вести.
-Отец! Где я найду тебя?
Старик помолчал, уставясь в колени, потом заговорил:
-Сначала мой путь лежит в земли улуса. Но там я не останусь, и ты туда не ходи. Я позову тех, кто захочет, к реке Иртышу за Каменным Поясом. Иртыш - как наш Итиль... Там, где он из степей убегает в леса, будут мои кочевья. Там - мало людей и много пастбищ. Там пасутся олени и лоси. Там лисы и соболя идут к человеку - только протяни руку с кусочком оленьего мяса или мороженой рыбы. Но путь туда - опасен и долог. Не спеши, сын, в тот край. В земле русов ты найдёшь немало татар и других людей, чей язык нам - понятен, а обычаи близки. Если великий князь захочет тебя оставить, послужи ему. Я вырастил тебя воином, младшего буду растить табунщиком и охотником. Может, ты найдёшь в Москве дочь моего друга, мурзы Кастрюка, убитого на Воже? Он брал в поход семью, говорят, она - в плену. Девочку звали Тамар, теперь ей - скоро шестнадцать. Мы с Кастрюком хотели женить вас. Если найдёшь, выкупи её на волю и думай сам.
-Отец, я сделаю, как ты велишь. Но я всё равно найду тебя. За Каменным Поясом воины тебе ещё потребуются.
Есутай прижал сына, коснулся щекой его щеки и не дал своим рукам дрогнуть, когда Иргиз отрывался, видимо, навсегда. И не ведал Иргиз, что его отец, только что смеявшийся над религиозной мешаниной в голове Мамая, больше всего уповает на спасительную силу русской иконы, спрятанной на груди сына.
III
Атаман шайки Фома Хабычеев, благообразный мужик в летах, со своим ватажником и телохранителем Никейшей Ослопом лежал в зарослях иван-чая и крапивы у опушки леса, растущего по холму над селом Холщовом. Минул четвёртый час, солнце поднялось над лесом, и мужики разомлели от жары и духовитых трав. А тут ещё кузнечики завели трели, нагоняя сон. Никейша Ослоп сунул под голову зипун, растянулся на солнышке и начал выводить носом трели. Фома вздыхал, следя, как Ослоп шлёпает губами, отгоняя мух, и жалел парня, умаявшегося в ночном переходе. Атаману что? - он всю Русь исходил вдоль и поперёк, он - двужильный, Фомка Хабычеев, ему на ногах - удобнее, чем - на боку. Щуря глаза, атаман следил за селом.
К ночи подойдёт ватага...
Село Холщово - немалое, два с лишним десятка дворов и церковка на бугре, а сколько всяких построек хозяйственных - прямо тебе городок! За полсотни-то вёрст от Дикого Поля! И ведь процветает. Поодаль от крестьянских изб - новый домина. В стены уложены дубовые брёвна, окна блестят слюдой, над тесовой крышей - дымовая труба, сбоку пристроена светёлка с голубыми наличниками, резное крыльцо под навесом крашено охрой. Подворье огорожено дубовым тыном, клети, амбары, сараи для скота, своя баня на задах; на верёвках проветриваются холсты, сукна, кафтаны и шубы - всё говорит о зажиточности хозяина, даже запасённые впрок поленницы дров и прошлогоднее сено на крыше сарая. Дом можно было принять за боярский, если бы Фома не знал, что живёт в нём Федька Бастрык - холоп из прогорелых купцов, продавший себя рязанскому князю, ныне оборотистый сельский тиун - управитель и судья окрестных деревень, ненавидимый и холопами, и вольными смердами за клещучью хватку и ненасытность. Князь - далеко, ему лишь бы подати в казну поступали, а Бастрык слал до срока да с надбавкой. А что треть людей князя гнёт спину на Бастрыка, что он даёт в рост деньги на шкурных условиях и нет в округе мужика, который не ходил бы в должниках у Федьки, - князю ли о том жалобиться? Сочтут наветчиком, тогда плати за охулку и от Федьки пощады не жди. Князь деньгу любит, и Бастрык помнит о том. Он отправит на княжий двор в меру хлеба, и медов, и разносолов, и рыбы, и дичи, и холстов на порты челяди князя, а в счёт недоданного гонит монету. Князь торговать не станет, Бастрыка же мёдом не корми. С одной стороны Орда - близко, с другой - Литва, и рязанские города - посередине. У Бастрыка всюду - свои люди, и будьте уверены: коли в Орде спрос на сено, пшеницу или ячмень - Федькины подводы первые там. Если в Пронске, в Рязани, в Белеве или Мценске на торжищах исчезли холсты, шерсть, воск или дёготь - завтра же появятся холщовские мужики и бабы с возами товаров. Он и хлеб зажмёт до лета, до самой голодной поры перед новым урожаем и продаст втридорога. Бывает, ордынские купцы не в Рязань, не в Литву везут свой товар менять на хлеб и фураж, а поближе, в Холщово - закрома на подворье тиуна обширные. Заговорит ласковыми словами, угостит по-княжески, подпоит медком, глядишь, купцы со скидкой за ближнюю дорогу уступят ему и скот, и сбрую, и ткани, и сафьян, и железную утварь. Он же в ближних городах по своей цене перепродаст. И подводы ему не за деньги нанимать: мужики-должники всегда готовы услужить. По осени и зимой аж до Смоленска ходят. И сколько от прибыли в казну князя поступает, сколько утекает в сундук Федьки - поди, сочти! Он бы давно себя выкупил, да, знать, в холопах за князем лучше ему. Вольный купец помощников за плату берёт, а у холопа-тиуна люди князя - в холопах. Он ведь и вольного смерда разорит, коль что. Отказался холщовский плотник у него на постройке смолокурни отработать, тут и повалилось на мужика. Застукали его корову на княжеских овсах - продажа, напился пьяный, поколотил объездчика, который будто бы нарочно корову на зеленя загнал, - снова продажа, да такая, что и дом с коровой заложить пришлось. Пал в ноги Бастрыку, взмолился о помощи. Тот ему: нет у меня и полушки своей, всё - государское. Ссудил в долг как бы от князя, а через год тот долг удвоился. Ныне плотник со всей семьёй - в холопах у князя, да кабы только у князя! Бывало и похуже. В дальней деревне мужики в страду не дали Бастрыку коней и на его угрозы пожаловались попу. Со святым отцом не повоюешь, вроде смирился Бастрык. Осенью пропал из силков бобёр. За лесами князя тот же тиун приглядывает. Взял он пристава, понятых, стали след искать, и привёл тот след к строптивой деревне. Вот где разор и погибель - бобёр-то двух тягловых лошадей стоит, а их и было две на деревню. Долго мужики в ногах тиуна ползали. Одно спасло - величанье любит. Когда уж раз сто наперебой поименовали Фёдором Онисимычем, отмяк, дары принял и взял клятву, чтобы молчали о случившемся: грех, мол, беру на себя - у бобров приплодный год, авось князь не сведает. С тех пор деревня - в кабале у Бастрыка. А слух идёт, будто новый золотой перстень с изумрудным камнем, что видели на пальце Бастрыка, получен от проезжего боярина-литвина в обмен на бобра. Дорого князья и бояре бобра ценят - без его меха нет господской одежды. Крестьяне бобровых шуб и воротников не носят, но и они знают, почём - бобёр.
Бастрык - страшен не только простым людям, потому-то и боязно искать на него управу. Был проездом от князя в Орду ратный человек, отдыхал в Холщове, и завернул тут боярин из ближней вотчины о государе сведать. "Мужики у вас что-то угрюмые, - заметил гость за мёдом. - Подати платят хорошо, село, вижу, устроено, значит, и живут ладно. А в глаза не смотрят. Или холопами себя уже не считают?" Тут сосед-боярин и ввернул притчу: не холоп-де в холопах, кто у холопа работает. Зыркнул гость на Бастрыка, погрозил: "Ох, Федька, не в баскаки ли ты лезешь, не тиунскую ли вотчину создал вдали от господина? Гляди, Бастрык, - переломишься. Вот как обратным путём допрошу мужиков!.." Но обратный путь гостя пролёг иными местами, - видно, забыл с похмелья свою угрозу. Да и немудрено забыть - крепок был медок в жбанах, коими нагрузили гостя на подворье тиуна, ароматны рябчики с орехами, запечённые в тесте, нежны копчёные стерляди и осетры, привезённые с Дона, сладки расстегаи и пряники, выпеченные, холщовскими бабами. Или те слова перетянул кошель, оброненный Федькой в суму гостя?
Проезжий забыл, а Федька помнил. На соколиной охоте сосед-боярин заскочил однажды в холщовские земли, ан глядь - Бастрык тут как тут со своими мордоворотами. Прежде шапку ломал, в сокольничие набивался, теперь же непотребным словом обругал, чуть не в шею гонит. Боярин - за плеть: "Как смеешь, холоп!" Федька же - его людей в бичи и боярину из бороды клок выдрал. Вышибли люди Федьки соседскую охоту из угодий князя, да ещё и новый сором учинили боярину, показывая издали стыдные места.
Ну-ка, вольный купец, тронь боярина пальцем! А что взять с холопа князя? Он в имении своего господина - недосягаем, если князь его покрывает. Правда, всякого другого из своих рабов князь велел бы убить за такое, но любимого тиуна лишь пожурил через поверенного да приказал заплатить пострадавшему "за сором". Не разорят князя несколько серебряных рублей. Одна только мельница, построенная Бастрыком, приносит в год доходу на пяток попорченных боярских бород. А рядом с ней - и смолокурня, и кузня, и винокурня, и мыловарня, и кожевня, и коптильня - по какой только нужде не ездят люди в Холщово! И за всякую платят. Федька даже торжище устроил в Холщове по праздникам, когда окрестный люд съезжается в церковь, и за торг берёт.
Князья не затем покупают в челядины прогорелых купцов, чтобы казнить их до смерти, когда они, охраняя княжьи интересы, перепутают боярскую бороду с холопской...
Многое разузнал Фома Хабычеев о холщовском тиуне, прежде чем в рубище странника вчера заглянул к нему на подворье. Ох, не простой разбойник Фома Хабычеев. Сколько уж лет многие князья и бояре сулят награду за его голову, да всё целёхонька. Тверской князь людей в лес посылает по его душу, а он уже под Брянском трясёт пришлого литовского помещика. Трубчевский князь Дмитрий Ольгердович, узнав о том, велит изловить его и повесить на перекрёстке дорог, а он под Коломной зорит ордынских купцов. Его имя выкликают на коломенском торжище - двадцать рублей серебром за живого или мёртвого! - а Фома, помолясь на маковку церквушки, входит на подворье холщовского тиуна в Рязанской земле, где стали уже забывать его.
Федьку Бастрыка, бранившего у крыльца поварёнка, Фома признал сразу - кто же так орёт на холопов, коли не тиун? Телом - грузен, осанист, чреват, рожа - красная, борода - лопатой, глаза - навыкате, липучие и наглые - самые что ни на есть глаза холопа, который из-за спины сильного господина готов орать всякому, в ком ему нужды нет: "Я те вот как тресну! А што ты мне сделаешь?!" Заметив странника, Федька перенёс брань на него:
-Ещё побирушка! И што вы все ко мне прётеся? Ворота у меня в меду, што ль?
Поймав его взгляд, Фома подумал: "Правду, знать, люди баяли: такому что сирота, что вдовица, что убогий странник - пнёт да ещё и плюнет. Чистый разбойник. - И торопливо перекрестился. - Прости меня, Господи, великого грешника!" Ответил смиренно, однако с достоинством:
-Божий человек хозяину - не в тягость. Хлеба много не просит, а в молитвах перед Господом помянет.
-Как же! Ты помянешь! Тебе, чай, поминальную книгу с собой носить надобно, - поди, всю жизню чужие пороги обиваешь? Откель идёшь-то, странник Божий?
-Оттель, Федя, где не пашут, не сеют, а калачи с маслом едят. Вот и тянет меня всё на те даровые калачики.
-Ну, ты! - нахмурился Бастрык. - У меня за такие речи берёзовой кашей потчуют, а не калачиками... Чего рот раззявил? - накинулся на поварёнка и дал ему затрещину.
-Лют - хозяин-то, - сказал Фома вышедшей с яйцами и калачом женщине. - Спаси тебя Христос, хозяюшка.
-С вами будешь лютовать! - ещё больше озлился Бастрык. - Всё бы вы бездельничали, а жрать давай от пуза. Вот ты тож... Яйца-то ему нашто дала? Корки хватит - не на молотьбу идёт.
-Стыдись, Фёдор! - укорила женщина. - Бог велит привечать странников.
-Богу-то што? Он, ишь, велит. Кабы Сам их кормил, дак не велел бы. А то расплодил саранчу... Ишь хлеб-то жрёт, ровно оголодал...
Фоме сказал с прибауткой:
-За всяко добро, Федя, Бог сторицей воздаст. Вижу, зело ты с гостями ласков, так и жди их в скором времечке. Не утром, не вечером, не в полдень ясный, не со шляха большого, не с просёлка малого, а гости будут.
-Ну-ка, чего ты там опять мелешь? Это какие ж такие гости, откель?
-Да всё оттель, Федя, где булки на берёзах растут, а серебро - на боярыньке. Да у боярыньки той что ни ручка - то колючка. Один ловок был - кошель сорвал, другой старался - да сам сорвался, хотел бежать - голова соскочила, в народ пошла, и ноги в пляс пустились. Недолго плясал - вино кончилось. Так и пришёл к Господу с головой в руках, а руки те с ногами в узелок завязаны да к спине пришиты.
Бастрык налился кровью, сверкнул бельмами.
-Мудрены - твои речи, странник, да и я - не прост, - зашипел он. - Вот как возьму в батоги - ясно скажешь.
И тут не смолчал Фома:
-Батоги, Федя, о двух концах: один - прям, другой - с загогулиной. Кому какой выпадет - то Богу лишь ведомо.
-Эй, люди! - заорал Бастрык.
Не миновать бы беды, но выручила ключница - была набожна и не столь проницательна, сколь её хозяин. Оттолкнула выбежавших холопов, на Федьку накинулась:
-Сбесился, кобель цепной? Мало на тебе грехов, хочешь ещё Божьего человека погубить? Он за нас, грешников, идёт гробу Господню молиться - басурман ты, что ли?
Под шумок и улепетнул Фома.
Сейчас он высмотрел: хозяин - дома, тиунская челядь - на жатве, один слуга да конюх - ватаге не помеха. От кузни долетали удары железа; возле мельницы, что на пруду за селом, ходили люди; струйка дыма закурчавилась над винокурней. Кончается голодная половина лета, поспела озимая рожь, приходит пора пышных хлебов из новины, ярого крестьянского пива и зелёного вина. Федька времени даром не теряет... Фома заметил невдалеке бабу с ребёнком, толкнул Никейшу, тот замычал, повернулся на бок.
-Потише, сопелка. Баба сюды идёт.
-Чё, уже? - Ослоп открыл глаза, отёр слюну со щеки.
-Баба, говорю, идёт, нишкни.
-А-а, баба, тады поймаем.
-На чё она нам?
-Баба-то?.. Гы-ы...
-Тише, жеребец стоялый, с ребёнком она - по ягоды али за хворостом.
Женщина начала собирать сушняк на опушке, приближаясь к ватажникам, девочка ей помогала. Протяжная и тоскливая, долетела её песня, и Фома, подперев седоватую бородку, задумался, ушёл в такую даль, откуда век бы не возвращался,
Снеги белые пали,
Все поля покрывали,
Только девичье горе
И они не покрыли...
Песня - печальна, а лицо, которое видит Фома в дальней дали, румяное от морозного ветра, осиянное свадебным венком и снежной пылью из-под копыт, светится счастьем. И кажется, вовек не избыть того счастья никаким силам.
...Только годик гуляли,
Только годик любили.
Те златые денёчки
Злые люди сгубили...
Люди... Фома знал людей, всю жизнь имел дело с людьми, всяких перевидывал... Вот они подходят один за другим к новопоставленному попу, мужики с опущенными лохматыми головами, с одной просьбой на устах: "Благослови, отец Герасим". Он знает, он видит по их лицам, который работал вчера до полуночи в счёт предстоящего праздника, который молился, который воевал с женой, а который дорвался до лагунка браги, припасённой к Троицыну дню, и хлестал, пока не свалился у того лагунка, в погребе или в клети. Со свинцовой башкой еле поднялся к заутрене, едва отстояв и получив благословение, пойдёт дохлёбывать, коли что осталось.