Степан Стрюцкий растерянно покрутил головой. Прочие пассажиры отвлеклись от обеда и переглянулись. Стрюцкий перечитал про себя сообщение, беспокойно шевеля губами, и растерянно огляделся.
– Это чего же, получается, весна пришла? – вопросил он.
Клавдия извлекла свой смартфон и радостно ответила:
– Действительно… Весна пришла… Сегодня… С 16-ым марта всех!
– Как это понимать? – возмутился Стрюцкий. – Вчера было 94 февраля, а сегодня 16 марта?! Мало того, что с февралём затянули, так и март купировали… Целую его половину!
Прочие пассажиры достали свои смартфоны.
– Да, всё верно…
– И правда!.. 16 марта…
– Это всё из-за выборов!
– А при чём здесь выборы?
– Да будет вам!..
– А що їм ці вибори? Ніби не зрозуміло, кого президентом зроблять…
– Это как же я теперь голосовать буду? Это где же я теперь голосовать буду? – спохватился Степан Стрюцкий.
– Нiде!
– Но я обязан!..
– Кому?
– Сам себе! Это мой гражданский долг! – Степан осушил хайбол. – И что же? Никого не интересует, что выборы так неудачно влепили… Прямо посреди нашего путешествия? – возмутился он.
– Меня только весна интересует… Весна – это хорошо, – мечтательно улыбнулся Евграф Петрович.
– Теперь придётся искать избирательные участки в Германии… Они ведь должны там быть, верно? – не унимался Степан.
Иннокентий и влогерша встали из-за стола и направились к выходу.
– Вроде бы… должны быть… при Посольствах РФ, – сказал Иннокентий.
– Погуглите, – добавила влогерша, прежде чем они вышли.
Официант принёс Марианне Родионовне жаркое в глиняном горшочке.
– Повторите, пожалуйста, – попросил у него Стрюцкий и указал на свой пустой хайбол.
Евграф Петрович Бабочкин, Андрiй Скляренко и поэт отобедали и собирались прогуляться по верхней палубе.
– А вы с нами не желаете? – поинтересовался Бабочкин у Марианны Родионовны.
– Я?.. Да… только доем, – ответила Марианна Родионовна и принялась энергично жевать.
– Да вы не торопитесь! Мы подождём!
– Господа! – продолжал беспокоится Степан Стрюцкий. – А вы где собираетесь голосовать?
– Похоже, никто голосовать и не собирается, – констатировал поэт.
– Что? И вы тоже? А как же гражданский долг? Ведь, как там говорится, поэт поэтом может и не быть, но гражданином слыть обязан!..
– С некоторых пор я… стараюсь уклоняться…
– От чего?
– Ото всего… выборов… налогов, сборов… отношений, подношений, прощений, мщений…
– Как же так? Как так?! Тотальная безответственность! Инфантильность, я бы сказал! Как же плохо, когда лишь ты один аккумулируешь в себе обязательность, серьёзность!..
– Не надірвися! – предупредил его Андрiй Скляренко.
Официант поставил перед Стрюцким наполненный хайбол, Степан отпил и обернулся:
– Клавдия, а ты? А как же ты?
– Я?.. Голосовала… Прежде. Раза три-четыре… А потом перестала… Скучно.
– Мудра жінка… Навіщо голосувати? Все і так вирішено!
Марианна Родионовна закончила обедать. Евграф Петрович Бабочкин подхватил её осторожно под локоть и увлёк сквозь стеклянные двери на палубу. Следом за ними вышли Андрiй Скляренко и поэт. Степан Стрюцкий вернулся на прежнее место, возле Клавдии, и начал долго и нудно монологизировать на социально-политические темы.
Вскоре в «La terrasse» вошёл сопроводитель груза, он пристукивал подошвой армейских ботинок в такт словам и орошал воздух вокруг себя слюной. За ним, чуть наклонив туловище вперёд, шествовал старший помощник капитана. Они заняли дальний столик, в углу.
– Накройте нам, пожалуйста, обед на троих… Принесите сразу все блюда и не мешайте, – распорядился старший помощник. Официанты проворно заставили стол тарелками и исчезли.
– Не хотят они нас, понимаете, – шептал сопроводитель груза.
– Что это значит? – тихо вопрошал старший помощник.
– Не будет у нас никто груз принимать!
– И что же нам теперь делать?
– Не знаю… Они сказали, делайте, что хотите…
– А кто должен был груз принимать?
– Да кто ж его знает… Какие-то члены какого-то комитета что ли…
– Одним словом, пункта доставки теперь у груза нет?
– Нет.
– А про отсутствие суши вы сказали?
– Сказал…
– А они что?
– Да их этот вопрос как-то вовсе не заинтересовал…
В «La terrasse» вошёл капитан и присоединился к старшему помощнику и сопроводителю.
– Груз наш принимать отказываются!
– А зачем же мы тогда его везём?
– Да вот поди теперь… разберись…
– А кто это сказал?
– Полковник!
– А про сушу ему доложили?
– Доложили.
– И?
– Не заинтересовался он… Скажем так, воспринял, как нечто будничное…
– Понятно. Я тоже связался с руководством судоходной компании… И… результат почти такой же!.. «Нам всё равно… Мы заняты… Это не в нашей компетенции…» И прочее… прочее…
– Что делаем?
– Да, что делаем?
– Что делаем – ума не приложу, – капитан схватился за столовые приборы. – Предлагаю прежде поесть… А потом будем принимать решение.
Зачавкали, захлюпали, захрустели, зазвякали, заговорили с набитыми ртами.
– Поворачиваем?
– Поворачиваем?! А пассажиры?
– Да! Пассажиры!
– Но с другой стороны… И что «пассажиры»? Пассажиры – тот же груз. А порт назначения для всех категорий наших грузов… какой?
– Какой?
– Немецкий!.. А он что?..
– Что?
– Отсутствует!
– Отсутствует!!!
– И то верно…
– М-м-м, а вкусно, да?
– Неплохо… неплохо…
– Ну так поворачиваем?
– Хм…
– Хм-хм…
– Что с топливом?
– В наличии. Плюс резерв.
Капитан вытер губы салфеткой, отставил пустую тарелку, в которой прежде плескался суп, и заключил:
– Поворачиваем. Это самое целесообразное. Суша себя не обнаруживает. Заплывать на неизведанные территории – нецелесообразно!
– Решено? – вопросил старший помощник и посмотрел на сопроводителя.
– А что ещё остаётся? Поворачиваем! – тяжело вздохнул сопроводитель и пронзил вилкой сентиментальный материк из мраморной говядины.
– Только давайте условимся так… Информация о смене курса… временно закрыта для пассажиров. Понятно?
– Да… да…
– А зачем?
– Ненужная суматоха, паника… Позже… позже сообщим.
– Да… да…
– Верное решение, – согласился, подумав, сопроводитель.
Вызвали второго помощника капитана и отдали приказ о смене курса. Второй помощник крикнул громкое «Есть!» и спешно покинул «La terrasse». Клавдия, давным-давно переставшая слушать социально-политические сентенции Степана Стрюцкого и тщетно напрягавшая свой тонкий слух, более не выдержала внутреннего напряжения, подошла к столику членов экипажа и спросила:
– Обратно плывём, да?
Мужчины законфузились, затеребили салфетки. Клавдия упёрлась ладонями в стол, нависнув грудью над тарелками, и повторила:
– Обратно плывём?
Капитан пригласил женщину сесть и придвинул к ней тарелку с огромным куском миндального торта:
– Угощайтесь, пожалуйста!
– А у пассажиров на десерт был штрудель… И мороженое… – сказала Клавдия. – Большой штрудель и три шарика мороженого… Так что, получается, я свою порцию сладкого на сегодня уже съела, – заключила она и незаметно пощупала себя за левый бок.
– И ещё съешьте! С вашей-то фигурой… Да можно дюжину таких за раз проглатывать!
Щёки Клавдии чуть тронул румянец, и она принялась ковырять десертной вилочкой упитанные коржи, вымазанные нежнейшим кремом. Капитан покашлял и принялся негромко говорить:
– Обстоятельства обязывают нас… понимаете?
– Возвращаться?
– Да… возвращаться… Но вы не переживайте… Наша транспортная компания… полностью возместит вам стоимость билета… Возможно, будет выплата компенсаций…
– Возвращаемся… – повторила Клавдия, и её глаза чуть увлажнились.
– Случилось непредсказуемое событие… непреодолимая сила обстоятельств… Мы… мы не могли поступить иначе!..
– Возвращаемся… – снова повторила Клавдия.
– Да… да… – нетерпеливо сказал капитан. – Только ситуация требует… некоторой… доверительности… негласности… Могли бы мы попросить вас о конфиденциальности?..
Клавдия возбуждённо кромсала торт десертной вилочкой и лихорадочно забивала им свой рот. Терпение капитана почти иссякло, он глубоко вздохнул и сделал последнюю попытку:
– Мы хотим предупредить возникновение возможного замешательства среди наших пассажиров… Хотим предотвратить испуг или тревогу, которые могут возникнуть у некоторых людей… Поэтому… мы просим вас о конфиденциальности… Хорошо?
– Мы просим вас молчать, понятно? – вмешался сопроводитель груза.
Клавдия доела торт. Сопроводитель груза тоже решил отказаться от десерта и пододвинул к женщине свою порцию с миндальным тортом. Клавдия заулыбалась и вонзила вилочку в изнеженный корж.
– Дайте нам знать, что вы поняли нашу просьбу! – повысил голос сопроводитель.
Клавдия сказала перепачканными кремом губами:
– Я поняла.
– Что именно вы поняли, – не унимался лысенький человечек.
– Поняла, что надо помалкивать.
– Умница! – радостно похвалил её сопроводитель.
– Можно попросить вас вернуться за свой столик? – еле сдерживая себя, спросил капитан. Клавдия подхватила тарелку с тортом и вернулась на прежнее место. Степан Стрюцкий недоверчиво посмотрел на неё, опорожнил очередной хайбол и пошёл курить на верхнюю палубу. На палубе матросы играли в карты. Жирные тучи отбрасывали жирные тени. Стрюцкий рухнул в первый попавшийся шезлонг и затянулся сигаретой. Слева волонтёр горячо говорил Андрiю Скляренко:
– Мы просто цифры!.. Цифры… Вы когда-нибудь заходили на сайты живой статистики населения планеты? Вы видели с какой скоростью меняются значения? Как резво прибывает население планеты и не менее резво убывает? Мы всего лишь цифры… Цифры!.. И это чудовищно!
Справа поэт вопрошал у влогерши:
– И что же? Вас не смущает этот ежедневно растущий контент?! Эти тонны информации?! Личной… публичной… Тексты… фотографии… видео… Посты, репосты, мессенджеры, чаты, смайлики, гифки… Ведь в этом можно утонуть! Зачем люди изрыгают из себя столько данных? Ведь это… зачастую… совсем не исходные данные… Ведь это в большинстве своём повторения, копии… Пустота знаменует собой пустоту… Я тоже думал… когда-то давно думал… завести блог… или что-то подобное… Но что я буду писать в своём блоге?! О чём? Зачем? Заниматься копированием? Повторяться? Самоповторяться? Повторять собственные самоповторения? Копировать скопированное? Сканировать отсканированное? Уж лучше в стол… Уж лучше в собственный дневник… Так стыда меньше… И информационное пространство – чище!.. Вот зачем… зачем вы снимаете свой влог? Что в нём такого уникального, что в…
Степан Стрюцкий выбросил окурок в море. Море недовольно зашипело, да только Степан не расслышал этого шипения. Он вернулся и встал возле поэта. Когда тот закончил говорить, Стрюцкий поднял вверх указательный палец и процитировал:
– Это как Толстой говаривал: «Когда вам хочется снимать – удерживайте себя всеми силами, не снимайте сейчас же… Только тогда, когда невмоготу уже терпеть, когда вы, что называется, готовы лопнуть, – идите и снимайте. Наверное, наснимаете что-нибудь хорошее».
– Толстой такого никак не мог говорить, – запротестовал поэт.
– А я говорю – мог! У нас в прошлом году мероприятие было «Исторические предпосылки возникновения толстовки на молнии сквозь призму трансцендентности Льва Николаевича»!..
Поэт уронил лицо в правую ладонь. Влогерша пожала плечами и отвернулась. Проигравший в карты матрос принялся носиться по палубе, срывать с себя тельняшку и кукарекать. От кормы медленно двигались две фигурки. Евграф Петрович Бабочкин заботливо поддерживал Марианну Родионовну под локоть и рассказывал о древних греках. В небе истошно орала одинокая чайка-моевка.
Кровь из носа
Тучное небо нависло над лайнером. Серое утро заглянуло в иллюминаторы. Пассажиры засуетились, собираясь на завтрак. В каюту к Степану Стрюцкому постучала кастелянша.
– А мне бельё проверить!
– Заходите, проверяйте… – сказал Стрюцкий и продолжил застёгивать рубашку.
Кастелянша вошла в каюту и принялась ковыряться в неприбранной постели.
– А чего проверять?
– Нет ли клопов… не прожгли ли простыни ненароком… Вы же курите, верно?
– Курю, но в каюте не курю.
– Да кто ж вас знает, – озабоченно ответила кастелянша, осматривая подушку. – А я, кстати, петь люблю, когда работаю, – добавила она и энергично встряхнула одеяло.
– А-а-а, – ответил Степан.
– Сейчас и вам спою.
– Ну…
Степан Стрюцкий застегнул пуговицы, отступил на шаг и ткнулся спиной в угол. Кастелянша подбоченилась и затянула песню. В соседней каюте разгневанно застучали в стену. Песнопение оборвалось. Уязвленная кастелянша кинула взгляд на кровать, провела по ней рукой, одобрительно кивнула и удалилась. Дверь каюты хлопнула, оставив Степана Стрюцкого в одиночестве. Очутившись в коридоре, кастелянша двинулась направо, толкая перед собой пустую тележку-стеллаж и лихорадочно пытаясь вспомнить, в какой же каюте живёт поэт. Долго ли коротко ли кастелянша набрела на горничную, которая объяснила, что поэта нужно искать палубой выше. Прокатив тележку в лифте, кастелянша очутилась на нужной плоскости и довольно скоро нашла заветную каюту. Она робко постучала. Тишина. Она постучала ещё раз. Но снова никто не ответил. Тогда кастелянша покопалась в кармане передника и извлекла ключ-карту. Дверь отворилась и осторожно затворилась. Тележка-стеллаж осталась бесприютно стоять посреди коридора. Через двадцать три минуты в конце коридора показался поэт, возвращавшийся с завтрака. Он без интереса скользнул взглядом по тележке и открыл дверь своей каюты. Раздался крик, плачь, поэт очутился в каюте, дверь хлопнула. Послышались увещевания, потом случились вопли, визжания, наконец в коридор выскочила кастелянша и бросилась бежать со всех ног, напрочь забыв о бесприютной тележке.
С перепуга заплутав в лабиринте лестниц и коридоров, кастелянша всё же нашла дорогу и вскоре очутилась в матросской каюте. Огненно-рыжий матрос был один, лишь на верхней полке спал хмельной водолаз. Кастелянша рухнула на пол и принялась вытирать левой рукой кровь, капающую из распухшего носа. В правой руке она крепко держала оторванную вместе с пружиной добрую половину толстой тетради. Матрос обошёл вокруг кастелянши, наклоняя голову то в одну, то в другую сторону:
– Это кто тебя так?
– Никто-о-о! – заревела кастелянша. – Это я сама! К поэту пошла… А его нет…
– И чего? Ты с горя в стену впечаталась?
– Да нет же! Я к нему в каюту зашла… Кровать посмотрела… Ну, вещички его… кое-какие… А чего ж не посмотреть-то?! И нашла я его дневник… И села читать… Как нашла – так и села… Прямо на пол… И сидела я, и читала… И пришёл поэт… дверь открыл и ка-а-ак стукнет меня ею по носу! У меня кровь… и стыд ещё… Я ж на полу сижу… Поэт меня давай утешать, жалеть… А потом дневник свой увидел у меня в руках… И осторожно так за него схватился и захотел забрать… Но я не отдала. Крепко держалась я за него! Очень крепко. Поэт возмутился, посильнее на себя потянул… Потом ещё сильнее… Но я не отдавала… И тоже дёрнула… Со всей мочи дёрнула… И… дневник разорвался. Стало два дневника. Теперь… один у него – второй у меня… Я испугалась и убежала. И вот… сюда прибежала. Нос болит. Кровью, вон, весь передник закапала! Ох, как же стыдно… Как стыдно!.. Он же, оказывается, такой хороший… Такой душевный человек! А я его обидела… Оби-и-идела!.. Дневник порвала-а-а…
Матрос растянулся на койке, положил руки под голову и уставился в потолок.
– А мы назад плывём, – сказал он.
– Куда назад?
– Туда… В Питер.
– Да? А зачем?
– Чёрт его знает… Говорят, вроде, что Германия отказалась принимать наше судно у себя в порту!..
– Вот оно как… Ну и бог с ними… Мне и без того тошно!.. Ох, тошно… Ох, как же тошно!.. Какой же поэт хороший… А я его… оби-и-идела!.. А он… Он такой чувствительный человек… Вот, послушай, что он пишет…
Кастелянша утёрла передником глаза и принялась читать вслух:
12 сентября: Видел странный сон. Суть не запомнил. Проснувшись, ощутил на губах запекшийся страх. Принимая душ, плакал навзрыд.
13 сентября: Мучился вопросом: «Звонить или не звонить Варваре?»… Когда решился, была уже глубокая ночь…
15 сентября: Полдня провёл в какой-то кофейне. Выпил шесть чашек кофе и иссмотрел окно, возле которого сидел, до жирных пятен.
21 сентября: Вчера хотел покончить жизнь самоубийством. Допоздна сидел в сквере с Марией, держал её за руку, целовал в губы. У неё славные губы. Когда стало темнеть, я побежал к цветочному киоску. Хотелось сделать Марии приятное. Я бежал, а за моей спиной зажигались фонари. Мне почему-то казалось, что я олимпиец. Внезапно остановившись, я увидел, что дорожка из огней поравнявшись со мной, продолжает убегать вдаль. А я остаюсь. У меня закружилась голова. Я ощутил собственную никчёмность и собственную неосуществимость. Я – маленькая деталь в огромном механизме государственного аппарата, земного мироустройства, вселенского хаоса. Мне захотелось плакать, но я вспомнил, что должен купить цветы, и что я не олимпиец, и что меня ждёт Мария. Я вернулся к скамейке, где мы до этого сидели, с букетом хризантем. Марии уже не было. Я немного подождал. Она не возвращалась. Куда она могла подеваться? Я понял, что насквозь пьян любовью. Но не к Марии. Я видел в ночном небе мириады улыбок, я возносился к ним и целовал их приоткрытые лукавые губы, источающие еле уловимый запах гнили. Я вновь снисходил до собственной телесной оболочки, вращающейся в центре сквера. Вращение делало окружающие дома похожими на одну сплошную полукруглую театральную декорацию. Мне было бесконечно интересно моё развлечение. Отсутствие Марии, неосуществимость Идеи, никак не могущей воплотиться в моём сознании, непричастность к миру олимпийцев – всё меркло перед фантастическим миром, прозрачной калькой накладывающимся на опротивевшую явь. Мария так и не появилась. Я выбросил букет в урну. Голова кружилась, лицо корёжила ухмылка.