– Я никогда уже больше не видела моей матери. Тал Хаджус заключил ее в темницу и самыми ужасными и позорными пытками пытался исторгнуть из ее уст имя моего отца, но она осталась тверда до самого конца и умерла под смех Тала Хаджуса и других вождей во время одной из пыток, которым ее подвергли. Позднее я узнала, что она уверила их, будто убила меня, чтобы спасти меня от участи, подобной ее, а мое тело бросила белым обезьянам. Одна лишь Саркойя не поверила ей, и до сих пор я чувствую, что она подозревает истину моего происхождения, оттого, что она также догадывается, я в этом убеждена, кто мой отец.
– Я присутствовала при том, как Тал Хаджус рассказывал ему после его возвращения историю моей матери, ее судьбу. Ни один мускул не дрогнул на его лице, и ничем не выдал он своего волнения, он только не смеялся, когда Тал Хаджус весело описывал ее смертные муки. С этого мгновения он сделался жесточайшим из жестоких, и я жду того дня, когда он достигнет предела своих желаний и ударит ногой тело Тала Хаджуса.
– А ваш отец, Сола, он с нами и теперь? – спросил я.
– Да, – отвечала она, – но он не знает, кто я, и не знает также, кто предал мою мать Талу Хаджусу. Я одна знаю имя моего отца, и только я, Тал Хаджус и Саркойя знаем, что это Саркойя пересказала Талу Хаджусу ту историю, которая принесла муки и смерть той, кого он любил.
Мы молча сидели несколько мгновений, она погрузилась в мысли о своем ужасном прошлом, а я с сожаленьем думал о бедных созданиях, которых бессердечные; бесчувственные обычаи их народа обрекли на жизнь без любви, жизнь, полную жестокости и ненависти. Наконец, она заговорила:
– Джон Картер, если когда-либо настоящий мужчина ступал по холодной, мертвой почве Барсума, этот мужчина – вы. Я знаю, что я могу довериться вам, и так как это может когда-либо помочь вам, Дее Торис и мне в нужде, я назову вам имя моего отца и не стану ставить вам никаких условий, когда вы сможете им воспользоваться. Когда придет час, скажите правду, если вам покажется, что так будет лучше. Я верю вам. Это имя – Тарс Таркас!
* * *
У Гордона как бы открылись глаза. Все, что произошло с того момента, как он превратился в Зарт Арна, делалось под диктовку засевшего в Облаке тирана. Шорр Канн решил втянуть его в конфликт между галактическими государствами, и небезуспешно. Владыке Темных Миров служит множество тайных агентов.
Дверь рывком сдвинулась. На пороге стоял Терн Эльдред. На зеленоватых губах играла насмешливая улыбка.
Джон Гордон не выдержал и прыгнул вперед, проигнорировав предостерегающий возглас. Он ловко увернулся от парализатора, и его кулаки обрушились на лицо противника.
Тот упал, они покатились по полу. Но Гордон не успел вырвать оружие. Леденящий удар сотряс его – и наступил мрак...
СЛУЧАЙНОЕ ОТКРЫТИЕ
В сумерки Гусев, от нечего делать, пошел бродить по комнатам. Дом был велик, построен прочно – для зимнего жилья. Множество в нем было переходов, лестниц, комнат, укутанных коврами, пустынных зал, галерей с нежилой тишиной. Гусев бродил, приглядывался, позевывал:
«Богато живут, черти, богато, но скучно!»
В дальней части дома были слышны голоса, стук кухонных ножей, звон посуды. Писклявый голос управляющего сыпал, сыпал птичьими словами, бранил кого-то. Гусев дошел до кухни, низкой сводчатой комнаты. В глубине ее, на плите, вспыхивало масляное пламя над сковородами. Гусев остановился в дверях, повел носом. Управляющий и кухарка, бранившиеся между собою, замолчали и подались с некоторым страхом в глубину кухни:
– Чад у вас, чад, чад, – сказал им Гусев по-русски, – колпак над плитой устройте. Эх, а еще марсияне!
Пальцами он сделал им какие-то, самому себе непонятные знаки, и вышел на черное крыльцо. Сел на каменные ступеньки, вынул заветный портсигар, закурил.
Внизу поляны, на опушке, мальчик пастух, бегая и вскрикивая, загонял в кирпичный сарай глухо поревывающих хаши. Оттуда, среди высокой травы, по тропинке шла к дому женщина с двумя ведерышками молока. Ветер отдувал ее желтую рубашку, мотал кисточку на смешном колпачке, на ярко-рыжих волосах. Вот она остановилась, поставила ведерышки и стала отмахиваться от какого-то насекомого, локтем прикрывая лицо. Ветер подхватил ее подол. Она присела, смеясь, взяла ведерышки и опять побежала. Завидев Гусева, оскалила белые, веселые зубы.
Гусев звал ее Ихошка, хотя имя ей было – Иха, племянница управляющего, смешливая, смугло-синеватая, полненькая девушка.
Она живо пробежала мимо Гусева, только сморщила нос в его сторону. Гусев приноровился было дать ей сзади леща, но воздержался. Сидел, курил, поджидал.
Действительно, Ихошка скоро опять явилась с корзиночкой и ножиком. Села невдалеке от «Сына Неба» и принялась чистить овощи. Густые ресницы ее помаргивали. По всему было видно, что – веселая девушка.
– Почему у вас на Марсе бабы какие-то синие? – сказал ей Гусев по-русски. – Дура ты, Ихошка, жизни настоящей не понимаешь.
Иха ответила ему, и Гусев, будто сквозь сон, понял ее слова:
– В школе я учила священную историю, там говорилось, что Сыны Неба – злы. В книжках одно говорится, а на деле получается другое. Совсем Сыны Неба не злые.
– Да, добрые, – сказал Гусев, прищурив один глаз.
Эх, яблочко мое надкушено,
Эх, девочка да зло разбужена
Рано-затемно да черным облаком.
На глаза тебе – битый колокол.
Иха подавилась смехом, кожура шибко летела у нее из-под ножика.
– Мой дядя говорит, будто вы, Сыны Неба, можете убивать взглядом. Что-то я этого не замечаю.
– Неужели? А чего же вы замечаете?
– Слушайте, вы мне отвечайте по-нашему, – сказала Ихошка, – а по-вашему я не понимаю.
– А по-вашему у меня – говорить – не складно выходит.
– Чего вы сказали? – Иха положила ножик, до того ее распирало от смеха. – По-моему – у вас на Красной Звезде – все то же самое.
Тогда Гусев кашлянул, придвинулся ближе. Иха взяла корзинку и отодвинулась. Гусев кашлянул и еще придвинулся. Она сказала:
– Одежду протрете – по ступенькам елозить.
Может быть Иха сказала это, как-нибудь, по другому, но Гусев, именно, так и понял.
– Да-с, мамзель, разговорец у нас выходит магнитный.
Гусев сидел совсем близко. Ихошка коротко вздохнула. Нагнула голову и сильнее вздохнула. Тогда Гусев быстро оглянулся по сторонам и взял Ихошку за плечи. Она сразу откинулась, вытаращилась. Но он, очень крепко, поцеловал ее в рот. Иха, изо всей мочи, прижала к себе корзинку и ножик. Так-то, Ихошка. – Она вскочила, убежала.
Гусев остался сидеть, пощипывая усики. Усмехался. Солнце закатилось.
…А в ночи были поля и поля: земля черная молча лежала. Дули ветры по межам, по невидимому кустарнику балок, по щебнистым пустырям, там, где раньше были хутора, скошенные снарядами, по дорогам, истоптанным тысячами тысяч – теперь уже умерших и утихших – по дорогам, до тишайшей одной черты, где лежали, зарывшись в землю, живые и сторожкие; и впереди в кустарнике на животах лежали еще: секрет. Туда дули ветры.
Высыпали звезды. К самым ступенькам подкрался какой-то длинный, мохнатый зверек и глядел на Гусева фосфорическими глазами. Гусев пошевелился, зверек зашипел, исчез тенью.
«Да, пустяки эти надо, все-таки, оставить», – сказал Гусев. Одернул пояс и пошел в дом. В коридоре, сейчас же, мотнулась перед ним Ихошка. Он пальцем поманил ее, и они пошли по коридору.
– Ты, Ихошка, так и знай: если что – я на тебе женюсь. Ты меня слушайся. (Иха повернулась к стене лицом, – уткнулась. Он оттащил ее от стены, крепко взял под руку.) Погоди носом соваться – я еще не женился. Слушай, я, Сын Неба, приехал сюда не для пустяков. У меня предполагаются большие дела с вашей планетой. Но человек я здесь новый, порядков не знаю. Ты мне должна помогать. Только, смотри, не ври. Вот что ты мне скажи, – кто такой наш хозяин?
– Наш хозяин, – ответила Иха, с усилием вслушиваясь в странную речь Гусева, – наш хозяин – властелин надо всеми странами Тумы.
– Вот тебе здравствуй. – Гусев остановился. – Врешь? Как же он официально называется? Король, что ли, или богдыхан? Должность его какая?
– Зовут его Тускуб. Он – отец Аэлиты. Он – глава Верховного Совета.
– Так.
Гусев шел некоторое время молча.
– Вот что, Ихошка: в той комнате, я видел, у вас стоит матовое зеркало. Интересно в него посмотреть. Покажи, как оно соединяется.
Они вошли в узкую, полутемную комнату, установленную низкими креслами. В стене белелось туманное зеркало. Гусев повалился в кресло, поближе к экрану. Иха спросила:
– Что хотел бы видеть Сын Неба?
– Покажи мне город.
– Сейчас ночь: работа повсюду окончена, фабрики и магазины закрыты, площади пустые. Быть может – зрелища?
– Показывай зрелище.
Иха воткнула включатели в цифровую доску и, держа конец длинного шнура, отошла к креслу, где Сын Неба сидел, вытянув ноги.
– Народное гуляние, – сказала Иха и дернула за шнур.
Раздался сильный шум, угрюмый, тысячеголосый говор толпы. Зеркало озарилось. Раскрылась непомерная перспектива сводчатых, стеклянных крыш. Широкие снопы света упирались в огромные плакаты, в надписи, в клубы курящегося, многоцветного дыма. Внизу кишели головы, головы, головы. Кое-где, как летучие мыши, вверх-вниз, пролетали крылатые фигуры. Стеклянные своды, перекрещивающиеся лучи света, водовороты бесчисленных голов – уходили в глубину, терялись в пыльной, дымной мгле.
– Что они делают? – закричал Гусев, надрывая голос, так велик был шум.
– Они дышат драгоценным дымом. Вы видите клубы дыма? – это курятся листья хавры. Это драгоценный дым. Он называется дымом бессмертия. Кто вдыхает его – видит необыкновенные вещи: – кажется, будто никогда не умрешь, – такие чудеса можно видеть и понимать. Многие слышат звук уллы. Никто не имеет права курить хавру у себя на дому, за это наказываются смертью. Только Верховный Совет разрешает курение, только двенадцать раз в году, в этом дому, зажигаются листья хавры.
– А те – вон – что делают?
– Они вертят цифровые колеса: они угадывают цифры. Сегодня каждый может загадать число, – тот, кто отгадает, навсегда освобождается от работы. Верховный Совет дарит ему прекрасный дом, поле, десять хашей и крылатую лодку. Это огромное счастье угадать.
Объясняя, Иха присела на подлокотник кресла. Гусев сейчас же обхватил ее поперек спины. Она попыталась выпростаться, но затихла, сидела смирно. Гусев много дивился на чудеса в туманном зеркале. – Ах, черти, ах, безобразники! – Затем попросил показать еще чего-нибудь.
Иха слезла с кресла и, погасив зеркало, долго возилась у цифровой доски, не попадала включателями в дырки. Когда же вернулась к креслу и опять села на подлокотник, – вертя в руке шарик от шнура, – личико у нее было слегка одурелое. Гусев, снизу вверх, поглядел на нее и усмехнулся. Тогда в глазах ее появился ужас.
– Тебе, девка, совсем замуж пора, – сказал ей Гусев по-русски.
Ихошка отвела глаза и передохнула. Гусев стал гладить ее по спине, чувствительной, как у кошки.
– Ах, ты, моя славная, красивая, синяя!
– Глядите – вот еще интересное, – проговорила она совсем слабо и дернула за шнур.
Половину озарившегося зеркала заслоняла чья-то спина. Был слышен ледяной голос, медленно произносивший слова. Спина качнулась, отодвинулась с поля зеркала. Гусев увидел часть большого свода, в глубине упирающегося на квадратный столб, часть стены, покрытой золотыми надписями и геометрическими фигурами. Внизу, вокруг стола, сидели, опустив головы, те самые марсиане, которые на лестнице мрачного здания встречали корабль с людьми.
Перед столом, покрытом парчей, стоял отец Аэлиты, Тускуб. Тонкие губы его двигались, шевелилась черная борода по золотому шитью халата. Весь он был как каменный. Тусклые, мрачные глаза глядели неподвижно перед собой, прямо в зеркало. Тускуб говорил, и колючие слова его были непонятны, но страшны. Вот, он повторил несколько раз, – Талцетл, – и опустил, как бы поражая ножом, руку со стиснутым в кулаке свитком. Сидевший напротив него марсианин, с широким бледным лицом, поднялся и бешено, белесыми, бешеными глазами глядя на Тускуба, крикнул:
– Не они, а ты!
Ихошка вздрогнула. Она сидела лицом к зеркалу, но ничего не видела и не слышала, – большая рука Сына Неба поглаживала ее спину. Когда в зеркале раздался крик, и Гусев несколько раз повторил: – О чем, о чем они говорят? – Ихошка точно проснулась: разинула рот, уставилась на зеркало. Вдруг, вскрикнула жалобно и дернула за шнур.
Зеркало погасло.
– Я ошиблась... Я нечаянно соединила... Ни один шохо не смеет слушать тайны Совета. – У Ихошки стучали зубы. Она запустила пальцы в рыжие волосы и шептала в отчаянии. – Я ошиблась. Я не виновата. Меня сошлют в пещеры, в вечные снега!
– Ничего, ничего, Ихошка, я никому не скажу. – Гусев привалил ее к себе, и гладил ее мягкие, как у ангорской кошки, теплые волосы. Ихошка затихла, закрыла глаза.
– Ах, дура, ах – девчонка. Не то ты зверь, не то человек. Синяя, глупая.
Он почесывал у ней пальцами за ухом, уверенный, что это ей приятно. Ихошка подобрала ноги, свертывалась клубочком. Глаза у нее светились, как у давешнего зверка, зубки раскрылись. Гусеву стало жутковато.
В это время послышались шаги и голоса Лося и Аэлиты. Ихошка слезла с кресла и не твердо пошла к двери.
Этой же ночью, зайдя к Лосю в спальню, Гусев сказал:
– Дела наши не совсем хорошо обстоят, Мстислав Сергеевич. Девчонку я тут одну приспособил – зеркало соединять, и наткнулись мы, как раз, на заседание Верховного Совета. Кое-что я понял. Надо меры принимать, – убьют они нас, Мстислав Сергеевич, поверьте мне, этим кончится.
Лось слушал и не слышал, – мечтательным взглядом глядел на Гусева. Закинул руки за голову:
– Колдовство, Алексей Иванович, колдовство. Потушите-ка свет.
Гусев постоял, проговорил мрачно: – Так.
Ты прости, прости прощай!
Прощевай пока,
А покуда обещай
Не беречь бока.
Не ныть, не болеть,
Никого не жалеть,
Пулеметные дорожки расстеливать,
Беляков у сосны расстреливать.
И ушел спать.
* * *
– А вы не торопитесь, Алексей Иванович, – сказал Лось, поглядывая на лазоревые цветы. – Когда в каком-нибудь из полушарий Марса наступает весна, полярная шапка начинает довольно быстро уменьшаться в размерах. На ее краях появляется темная кайма шириной в несколько сот километров. Волна «потемнения» распространяется в сторону более низких марсианских широт. При этом отдельные детали морей заметно темнеют. С наступлением осени волна потемнения начинает перемещаться в обратном направлении. Естественно связать описанные только что сезонные изменения деталей на поверхности Марса с увлажнением его почвы. Систематические сезонные изменения цвета морей Марса от сероватых к зеленоватым тонам многие исследователи связывали с сезонными изменениями окраски марсианской растительности. С другой стороны, ряд авторов считает, что сезонные изменения окраски морей вызваны изменениями цветов заключенных в почве Марса солей при повышении влажности почвы. Таким образом, сами по себе сезонные изменения цвета отдельных деталей на поверхности Марса еще не говорят о наличии там растительного покрова. Точно так же отсутствие или наличие слабого провала в спектре около длины волны 0,5 мк, которое может быть обусловлено хлорофиллом, решительно ничего не говорит о наличии или отсутствии жизни на Марсе. Такого провала в спектре Марса не обнаружено. Но еще Г. А. Тихонов показал, что под влиянием суровых природных условий полоса поглощения хлорофилла может сильно измениться. Даже небольших вариаций в структуре боковых ветвей молекулы хлорофилла достаточно, чтобы сильно изменить его спектрально-отражательные свойства.
– Да, заехали, – сказал Гусев.
16. МЫ НАДЕЕМСЯ БЕЖАТЬ
Остальная часть нашего путешествия...
Остальная часть нашего путешествия до Тарка протекала спокойно... Бедный шляпный Болванщик, утратив покой, мял беретку…
Бедный шляпный Болванщик, утратив покой, мял беретку с помпончиком белым, а Бильярдный маэстро дрожащей рукой кончик носа намазывал мелом. Браконьер нацепил кружевное жабо и скулил, перепуган до смерти; он признался, что очень боится «бо-бо» и волнуется, как на концерте. Он просил: «Не забудьте представить меня, если Снарка мы встретим в походе». Балабон, неизменную важность храня, отозвался: «Смотря по погоде». Видя, как Браконьер себя чинно ведет, и Бобер, осмелев, разыгрался; даже Булочник, этот растяпа, – и тот бесшабашно присвистнуть пытался.