— Я приехал, сэр, — ответил, наконец, граф, — в поисках, — я признаюсь в этом, — в поисках покоя, забвения, утешения.
Его голос сорвался: он опустил глаза и замолчал.
Барон громко рассмеялся — резким насмешливым смехом, который заставил Альберта поднять голову с внезапным негодованием.
— Я не заслужил такого обращения с вашей стороны, барон Гогендорф, — сказал он, поворачиваясь к окну.
— От благородных людей игрок может ожидать только презрения, — ответил барон.
— Игрок! — повторил Альберт. — Боже мой, сэр! Я никогда в жизни не прикасался к картам.
— Какая наглость! Значит, вы забыли, что в моей власти предъявить вам доказательство вашего порока; более того, в эту минуту я могу предъявить его вам сию же минуту. Что это за золото?
И старый джентльмен, чьи глаза уже заметили блеск монет под пальто, приподнял его концом своей трости. Граф побледнел и не мог говорить.
— Der Teufel! Для бедняка, кажется, вы слишком богаты! И вы никогда не играете!
— Никогда, сэр.
— Несомненно! Тогда скажите мне: если ваше золото не является плодом игорного стола, тогда откуда оно взялось?
— Я не знаю. Вы мне не поверите, я знаю, но я клянусь, что говорю правду. Это золото появляется здесь, я не знаю, как. Это уже четвертый раз, когда я нахожу его на своем столе. Я не знаю, почему оно здесь, кто его принес и как оно принесено. Клянусь честью джентльмена и солдата, клянусь всеми моими надеждами на счастье в этой жизни или в следующей, я совершенно ничего не знаю об этом!
— Это уже слишком! — в ярости воскликнул барон. — Вы принимаете меня за идиота или за слабоумного? Доброго утра вам, сэр, и я надеюсь, что никогда больше не увижу вашего лица!
Он яростно захлопнул за собой дверь и спустился по лестнице, оставив бедного фон Штейнберга совершенно подавленным и с разбитым сердцем.
— Проклятое золото! — воскликнул он, в гневе смахнув его на пол. — Что доставило тебя сюда и почему ты мучаешь меня!
Затем бедняга подумал об Эмме и о том, что его последний шанс упущен; он был так несчастен, что бросился на кровать и горько заплакал. Внезапно он вспомнил, что у барона имелась сестра в Лангеншвальбахе; она, возможно, поверила бы ему, заступилась за него! Он вскочил, решив немедленно отправиться туда; поспешно собрал разбросанные монеты, запер их в ящик вместе с остальными, побежал к ближайшей стоянке карет, нанял экипаж, чтобы отвезти его на железнодорожную станцию, и менее чем через полчаса был в пути. Примерно через три часа он прибыл. Он провел почти целый день, пытаясь найти адрес этой дамы, и, когда он нашел его, ему сказали, что последние два месяца она была в Вене. Это было глупое путешествие, закончившееся ничем! Он вернулся в Эмс довольно поздно вечером и вошел в свою комнату, совершенно разбитый тревогой и усталостью.
Тем временем барон, багровый от ярости, вернулся в свой отель и рассказал все обстоятельства своей дочери. Но она не поверила в вину своего возлюбленного.
— Он игрок! — воскликнула она. — Это невозможно!
— Но я видел золото на его столе!
— Он говорит, что ничего об этом не знает, а он никогда в жизни не говорил неправды. И этот случай тоже рано или поздно получит свое объяснение.
— Но я видел, как он играл за столами!
— Это был кто-то другой, похожий на него.
— Ты поверишь в это, если увидишь его сама?
— Я сделаю это, отец мой, и я отрекусь от него навсегда. Но не раньше.
— Тогда ты убедишься в этом сегодня вечером.
Наступил вечер, и в залах было больше народу, чем обычно. В салоне устроили танцы; в переднем зале ужинали; игра, как обычно, шла в третьем зале. Барон фон Гогендорф присутствовал там со своей дочерью и несколькими друзьями. Они направились к столам, но тот, кого они искали, отсутствовал. Вокруг стола было достаточно нетерпеливых лиц — лица пожилых женщин, хитрых и жадных; лица бледных рассеянных мальчиков, едва ли достаточно взрослых, чтобы интересоваться какими-либо играми, кроме игр на школьной площадке; лица закаленных, хладнокровных, решительных игроков; лица девушек, молодых и красивых, и мужчин, старых и немощных. Странный стол, вокруг которого на равных встречаются молодость и красота, возраст, уродство и порок!
Внезапно в дальнем конце комнаты произошло какое-то движение; по залу прошелестел шепот; зрители расступились, игроки подвинулись, пропуская того, кто подошел и занял свое место среди них. Такое уважение проявляется только к тем, кто играет часто и по-крупному. Кто же был этот уважаемый игрок? Альберт фон Штейнберг.
Крик ужаса сорвался с бледных губ молодой девушки в другом конце зала. Увы! Это точно он! Он не слышит и не обращает внимания ни на что вокруг себя. Он даже не смотрит в ее сторону. Он принимает уважение окружающих как нечто само собой разумеющееся; он садится и достает из кармана золото и пачку банкнот; ставит крупную сумму; и начинает играть со всей хладнокровной дерзостью того, чья вера в собственную удачу непоколебима и кто является совершенным мастером игры. Кроме того, он довел свое самообладание до той точки, которая достигается только годами практики. Было восхитительно видеть его таким бесстрастным. Черты его лица были неподвижны и невыразительны, как у статуи; в непоколебимой серьезности его взгляда присутствовало что-то ужасное; сами его движения едва ли походили на движения человека, подверженного человеческим слабостям и человеческим эмоциям; а правая рука, которой он ставил на кон и сметал золото, была жесткой и бесстрастной, как у командора в «Дон Жуане».
Барон больше не мог сдерживать свое негодование. Оставив дочь с ее друзьями, он обошел столы и подошел к стулу молодого человека. Он уже был готов схватить игрока за руку, когда его собственную насильно схватили и удержали. Он обернулся и увидел знаменитого прусского врача, стоявшего рядом с ним.
— Остановитесь, ради всего святого! — воскликнул тот. — Не заговаривайте с ним. Вы даже не представляете, какой вред можете ему причинить!
— Но моя цель именно такова. Я собираюсь испортить ему игру, — этому беспринципному лицемеру!
— Вы убьете его.
— Чепуха!
— Я говорю совершенно серьезно. Взгляните на него. Он спит! Внезапное потрясение может стать причиной его смерти. Вы этого не видите, но это вижу я. Я изучаю это явление, и никогда не видел более примечательного случая сомнамбулизма.
Врач некоторое время продолжал вполголоса беседовать с бароном. Вскоре банк подал сигнал; игроки встали; столы закрылись на этот вечер; и граф фон Штейнберг, собрав свой огромный выигрыш, отодвинул стул и вышел из комнаты, пройдя рядом с бароном, но не видя его.
Они последовали за ним по улице к его собственной двери. Он вошел с помощью своего ключа и беззвучно закрыл за собой дверь. В его окне не было света, в доме никто не проснулся. Никто, кроме этих двоих, не видел, как он вошел.
На следующее утро, когда граф проснулся, он обнаружил на своем столе большую кучу золота, чем когда-либо прежде. Он с содроганием пересчитал их и получил сумму более 44 000 флоринов.
Снова раздался стук в дверь его комнаты. На этот раз он даже не пытался спрятать деньги; и когда барон и врач вошли, он был слишком несчастен, чтобы даже удивиться при виде незнакомца.
— Вы снова пришли сказать мне, что я игрок! — в отчаянии воскликнул он, указывая на золото, и безвольно опустил голову на руки.
— Я говорю это, граф, потому что я это видел, — ответил барон, — но, в то же время, я пришел просить у вас прощения за то, что произошло во время нашей последней встречи. Вы играли, но вы не игрок.
— Да, — перебил врач, — ибо сомнамбулы часто совершают те самые действия, которые больше всего ненавидели бы, если бы находились в бодрствующем состоянии. Но ваш случай не безнадежен. У вас просто функциональное расстройство, и я легко могу вас вылечить. Однако, может быть, — добавил он, улыбаясь, — вы не хотите потерять столь выгодную болезнь. Вы можете стать миллионером.
— Нет, доктор! — воскликнул граф. — Я отдаю себя в ваши руки. Вылечите меня, умоляю вас!
— Хорошо, хорошо, для этого еще достаточно времени, — вмешался барон. — Прежде всего, давайте пожмем друг другу руки и будем друзьями.
— Я испытываю такой ужас перед игрой, — ответил невольный игрок, — что немедленно верну эти деньги в банк. Смотрите, здесь в общей сложности 130 000 флоринов!
— Послушайте моего совета, Альберт, — сказал барон, — и не делайте ничего подобного. Предположим, что во сне вы потеряли 130 000 флоринов, как вы думаете, банк вернул бы вам их? Нет, нет, не испытывайте никаких угрызений совести. Ваш отец проиграл более чем в три раза больше этой суммы за этими самыми столами, — это лишь частичная компенсация. Оставьте себе свои флорины и возвращайтесь со мной в мой отель, где вас ждет Эмма. У вас 130 000. Я прощу остальные 70 000, на которых я раньше настаивал, и вы сможете компенсировать это любовью. Вы довольны или все еще собираетесь вернуть деньги в банк?
* * *
История не сохранила ответа влюбленного; во всяком случае, он покинул Эмс в тот же день в компании барона фон Гогендорфа и его хорошенькой дочери. Говорят, что рецепты ученого врача уже повлияли на излечение, и «Франкфуртский журнал» объявляет о приближающемся браке фрейлейн фон Гогендорф с Альбертом, графом Штейнбергом.
ГЛАВА ХНОМЕР ТРИ
Я простой человек, и вы, возможно, захотите услышать от меня простое изложение фактов. Некоторые из этих фактов лежат за пределами моего понимания. Я не претендую на то, чтобы объяснить их. Я знаю только, что все случилось так, как я собираюсь рассказать, и что я готов поклясться в правдивости каждого моего слова.
С ранней юности мне приходилось самому заботиться о себе, я рос в районе Поттерис, что в Вустершире. Я был сиротой, и мои самые ранние воспоминания связаны с большой фарфоровой мануфактурой, где меня использовали на подручных работах, зачастую грошовых, но я был рад и этому, и спал на чердаке над конюшней. Это были трудные времена, но по мере того, как я становился старше и сильнее, все стало налаживаться, особенно после того, как бригадиром стал Джордж Барнард.
Джордж Барнард принадлежал к протестантам, — хотя мы, мы в основном, ими не были, — трезвомыслящий, с ясной головой, немного угрюмый и молчаливый, но, как говорится, свой парень до мозга костей, — и он стал моим лучшим другом в то время, когда я больше всего в нем нуждался.
Он избавил меня от работы по двору и поставил к обжиговой печи. Он внес меня в бухгалтерские книги, и назначил фиксированную ставку заработной платы. Он помог мне оплатить учебу в вечерней школе — четыре вечера в неделю; и он брал меня с собой по воскресеньям в часовню на берегу реки, где я впервые увидел Лию Пейн. Она была его возлюбленной и такой хорошенькой, что я забывал проповедника и всех остальных, когда смотрел на нее. Когда она присоединялась к пению, я не слышал другого голоса, кроме ее. Если она просила у меня сборник гимнов, я обычно краснел и дрожал. Я верю, что боготворил ее — глупо, нелепо; и я думаю, что поклонялся Барнарду почти так же слепо, хотя и по другой причине. Я понимал, что обязан ему всем. Я знал, что он спас меня, — мое тело и разум, — и я смотрел на него так, как дикарь мог бы смотреть на миссионера.
Лия была дочерью водопроводчика, жившего рядом с часовней. Ей было двадцать, а Джорджу лет тридцать семь — тридцать восемь. Злые языки утверждали, что у них слишком большая разница в возрасте; но она была такой серьезной, и они любили друг друга так искренне, что, если бы в самый начальный период их отношений ничего не произошло, я не думаю, чтобы вопрос о возрасте когда-либо нарушил счастье их супружеской жизни. Однако, что-то вмешалось в их жизнь, и этим чем-то был француз по имени Луи Ларош. Он был художником по фарфору, ему доводилось работать в Севре; и наш хозяин, как утверждали, нанял его на три года, за такую плату, какую никто из наших людей, даже самых искусных, не мог надеяться получить. Это случилось примерно в начале или середине сентября, когда он впервые появился среди нас. Он выглядел очень молодо, был маленьким, темноволосым и хорошо сложенным; у него были маленькие белые мягкие руки и шелковистые усы; он говорил по-английски почти так же хорошо, как я. Никому из нас он не нравился, но это было вполне естественно, учитывая, как его ставили на голову выше любого англичанина, работавшего на фабрике. Кроме того, хотя он всегда улыбался и был вежлив, мы не могли не видеть, что он считал себя намного лучше всех нас, и это было неприятно. Также не было приятно видеть, как он прогуливается по городу, одетый как джентльмен, когда рабочее время закончилось; курит хорошие сигары, в то время как мы вынуждены довольствоваться трубкой обычного табака; нанимает лошадь по воскресеньям днем, когда мы тащимся пешком; и получает удовольствие, как будто мир создан для того, чтобы он наслаждался, а мы работали.
— Бен, мальчик мой, — сказал Джордж, — с этим французом что-то не так.
Это было в субботу днем, мы сидели на куче пустых сеггаров у двери моей котельной, ожидая, пока рабочие уберутся со двора. Сеггары — это глубокие глиняные ящики, в которые помещают глиняную посуду во время обжига в печи.
Я вопросительно поднял глаза.
— Ты имеешь в виду Графа? — сказал я, ибо таково было прозвище, которое французу дали на фабрике.
Джордж кивнул и на мгновение замер, подперев подбородок ладонями.
— У него дурной глаз, — сказал он, — и фальшивая улыбка. Что-то в нем не так.
Я придвинулся ближе и слушал Джорджа так, словно он был оракулом.
— Кроме того, — добавил он в своей неторопливой спокойной манере, глядя прямо перед собой, точно размышляя вслух, — он выглядит как-то неестественно молодо. Взглянуть на него в первый раз, и ты подумаешь, что он почти мальчик; но посмотри на него внимательнее, — посмотри на маленькие тонкие морщинки под глазами и жесткие линии вокруг рта, а затем скажи мне, сколько ему лет, если сможешь! Так вот, Бен, мальчик мой, ему столько же лет, сколько и мне, почти столько же; и сил в нем не меньше. Ты удивлен; но говорю тебе, что, каким бы хрупким он ни выглядел, он мог бы перекинуть тебя через плечо, как перышко. А что касается его рук, какими бы маленькими и белыми они ни были, в них железные мускулы, можешь мне поверить.
— Но, Джордж, откуда ты можешь это знать?
— Потому что я испытываю в отношении него дурное предчувствие, — очень серьезно ответил Джордж. — Потому что всякий раз, когда он рядом, я чувствую, что мои глаза видят яснее, а уши слышат острее, чем в другое время. Может быть, это предубеждение, но иногда мне кажется, что я должен защищать себя и других от него. Посмотри на детей, Бен, как они от него шарахаются; и еще, взгляни вон туда! Спроси у Капитана, что он о нем думает! Бен, эта собака любит его не больше, чем я.
Я взглянул и увидел Капитана, сидящего у своей конуры с прижатыми ушами и громко рычащего, пока француз медленно спускался по ступенькам, ведущим из его мастерской в дальнем конце двора. На последней ступеньке он остановился, закурил сигару, огляделся, как бы проверяя, нет ли кого поблизости, а затем направился прямо к конуре, находившейся в паре ярдов от него. Капитан издал короткий сердитый рык и положил морду на лапы, готовый к прыжку. Француз демонстративно скрестил руки на груди, не сводя глаз с собаки, и спокойно курил. Он точно знал, как далеко может прыгнуть собака, и держался на безопасном расстоянии. Внезапно он наклонился, выпустил клуб дыма в глаза псу, издевательски рассмеялся, легко повернулся на каблуках и ушел, оставив Капитана, тщетно пытавшегося избавиться от цепи и лаявшего ему вслед, как сумасшедшего.
Шли дни, и я, работая в своем цеху, больше не видел Графа. Наступило воскресенье — третье, мне кажется, после нашего разговора с Джорджем во дворе. Идя с ним в часовню, как обычно, утром, я заметил, что в его лице было что-то странное и встревоженное, и что по дороге он почти ничего не сказал. Я тоже молчал. Не мне было задавать ему вопросы; и я помню, как подумал про себя, что облако развеется, как только он окажется рядом с Лией, и они, держа в руках одну книгу, станут вместе петь гимн. Однако этого не произошло, потому что Лии не было. Я ежеминутно оглядывался на дверь, ожидая увидеть ее милое личико; но Джордж ни разу не поднял глаз от своей книги и, казалось, не заметил, что ее место пустует. Так прошла вся служба, и мои мысли постоянно отвлекались от слов проповедника. Как только было произнесено последнее благословение, и мы уже почти переступили порог, я повернулся к Джорджу и спросил, не заболела ли Лия?
— Нет, — мрачно ответил он. — Она не больна.
— Тогда почему она не пришла?..