— Я скажу тебе, почему, — нетерпеливо перебил он. — Потому что ты видел ее здесь в последний раз. Она больше никогда не придет в часовню.
— Никогда больше не придет в часовню? — Я запнулся, тронув его руку в искреннем удивлении. — Почему, Джордж, в чем дело?
Но он стряхнул мою руку и топнул так, что зазвенела мостовая.
— Не спрашивай меня, — грубо сказал он. — Оставь меня в покое. Скоро ты все узнаешь.
С этими словами он свернул на проселочную дорогу, ведущую к холмам, и покинул меня, не сказав больше ни слова.
В свое время со мной плохо обращались, но до этого момента Джордж ни разу не бросил на меня сердитого взгляда и не произнес ни одного грубого слова. Я не знал, что мне делать. В тот день, во время обеда, мне казалось, что каждый кусок готов застрять у меня в горле; потом я вышел и беспокойно бродил по полям, пока не наступил час вечерней молитвы. Затем я вернулся к часовне и сел снаружи, возле чьей-то могилы, ожидая Джорджа. Я видел, как прихожане входили по двое и по трое; слышал, как в вечерней тишине торжественно прозвучали первые ноты псалма; но Джордж не пришел. Затем началась служба, и я понял, что, несмотря на его пунктуальность, ожидать его больше не имело смысла. Где он может быть? Что могло случиться? Почему Лия Пейн никогда больше не придет в часовню? Может быть, она перешла в какую-то другую церковь, и поэтому Джордж казался таким несчастным?
Сидя там, на маленьком унылом кладбище, пока вокруг меня быстро сгущалась тьма, я задавал себе эти вопросы снова и снова, пока у меня не заболела голова, потому что в те времена я не привык ни о чем думать. Наконец, я больше не мог сидеть спокойно. Внезапно меня осенила мысль, что я пойду к Лии и узнаю, в чем дело, из ее собственных уст. Я вскочил на ноги и направился к ее дому.
Было совсем темно, начинал накрапывать легкий дождь. Я обнаружил, что садовая калитка открыта, и у меня мелькнула надежда, что Джордж может быть там. Я на мгновение замер, решая, постучать или позвонить, когда звук голосов в коридоре и внезапное мерцание яркой полосы света под дверью предупредили меня, что кто-то выходит. Застигнутый врасплох и совершенно не готовый в данный момент что-либо сказать, я отступил за крыльцо и подождал, пока те, кто был внутри, выйдут. Дверь открылась, внезапный свет залил розы и мокрый гравий.
— Идет дождь, — сказала Лия, выглянув и прикрывая свечу рукой.
— И холодно, как в Сибири, — добавил другой голос, который не принадлежал Джорджу, но все же звучал странно знакомо. — Фу! Разве в таком климате может цвести столь нежный цветок как ты, моя дорогая!
— Во Франции климат лучше? — тихо спросила Лия.
— Настолько, насколько это могут сделать голубое небо и солнечный свет. Ангел мой, даже твои ясные глаза станут сиять в десять раз ярче, а твои румяные щеки станут в десять раз розовее, когда окажутся в Париже. Ах! Я не могу дать тебе никакого представления о чудесах Парижа — широких улицах, обсаженных деревьями, дворцах, магазинах, садах! — это волшебный город.
— Наверное, так и есть! — сказала Лия. — И ты будешь водить меня по всем этим красивым магазинам?
— Каждое воскресенье, моя дорогая… Ба! Не смотри с таким удивлением. Магазины в Париже всегда открыты по воскресеньям; воскресенье в Париже, все равно, что праздник. Ты скоро избавишься от этих предрассудков.
— Боюсь, это неправильно — получать столько удовольствия от вещей этого мира, — вздохнула Лия.
Француз рассмеялся и ответил ей поцелуем.
— Спокойной ночи, моя сладкая маленькая святая! — сказал он, легко пробежав по тропинке, и исчез в темноте. Лия снова вздохнула, задержалась на мгновение, а затем закрыла дверь.
Ошеломленный и сбитый с толку, я некоторое время стоял, точно каменная статуя, не в силах пошевелиться, едва способный думать. Наконец я встряхнулся и направился к воротам. В этот момент тяжелая рука легла мне на плечо, и хриплый голос рядом со мной сказал:
— Кто ты такой? И что ты здесь делаешь?
Это был Джордж. Я сразу узнал его, несмотря на темноту, и пробормотал его имя. Он быстро убрал руку с моего плеча.
— Как давно ты здесь? — спросил он свирепо. — Какое ты имеешь право прятаться в темноте и шпионить? Боже, помоги мне, Бен, я наполовину сошел с ума. Я вовсе не хотел быть грубым с тобой.
— Я в этом совершенно уверен! — искренне воскликнул я.
— Это тот проклятый француз, — продолжал он голосом, похожим на стон человека, страдающего от боли. — Он злодей. Я знаю, что он злодей, и мое странное чувство было предупреждением относительно него с того самого момента, как он впервые появился у нас. Он сделает ее несчастной и однажды разобьет ей сердце, — моей милой Лии! — а я так ее люблю! Но я буду отмщен — и это так же верно, как то, что на небесах есть Бог, — я буду отмщен!
Его горячность привела меня в ужас. Я попытался убедить его вернуться домой, но он не слушал меня.
— Нет, нет, — сказал он. — Возвращайся сам, мальчик мой, а меня оставь в покое. Моя кровь кипит: этот дождь полезен для меня, и мне лучше остаться одному.
— Если бы я только мог сделать что-нибудь, чтобы помочь тебе…
— Ты не можешь ничего сделать для меня, — перебил он. — Никто не может мне помочь. Я конченый человек, и мне все равно, что со мной будет. Господи, прости меня! Мое сердце полно зла, и мои мысли — это побуждения сатаны. Уходи… Ради всего святого, уходи. Я не знаю, что говорю и что делаю.
Я ушел, потому что больше не смел перечить ему; но я немного задержался на углу улицы и увидел, как он ходит взад и вперед под проливным дождем. Наконец я неохотно повернулся и пошел домой.
В ту ночь я лежал без сна, обдумывая события прошедшего дня и ненавидя француза всей душой.
Я не мог ненавидеть Лию. Для этого я слишком долго и преданно поклонялся ей, но я смотрел на нее как на существо, обреченное на гибель. Я заснул под утро и проснулся вскоре после рассвета. Когда я добрался до гончарной мастерской, то обнаружил там Джорджа, который был очень бледен, но вполне в себе и, как обычно, расставлял рабочих по местам. Я ничего не сказал о том, что произошло накануне. Что-то в его лице заставило меня молчать; но, увидев его таким спокойным и собранным, я воспрянул духом и начал надеяться, что он преодолел худшую из своих неприятностей. Вскоре через двор прошел француз, веселый и безмятежный, с сигарой во рту, засунув руки в карманы. Джордж удалился в один из цехов и закрыл дверь. Я вздохнул с облегчением. Я боялся увидеть, как они вступят в открытую ссору; я чувствовал, что до тех пор, пока они будут держаться подальше один от другого, все будет хорошо.
Так прошли понедельник и вторник, но Джордж по-прежнему держался от меня в стороне. У меня хватило здравого смысла не обижаться на это. Я чувствовал, что он имеет полное право молчать, если молчание помогает ему лучше переносить выпавшее на его долю испытание; я решил никогда больше не заговаривать на эту тему, если только он не начнет сам.
Наступила среда. В то утро я проспал и пришел на работу с опозданием в четверть часа, ожидая, что меня оштрафуют, потому что Джордж был очень строг как бригадир и в этом отношении одинаково обращался как с друзьями, так и с недругами. Однако вместо того, чтобы обвинить меня, он позвал меня и сказал:
— Бен, чья очередь на этой неделе выходить в ночную смену?
— Моя, сэр, — ответил я. (В рабочее время я всегда называл его «сэр».)
— Хорошо, тогда ты можешь сейчас пойти домой, и то же относится к четвергу и пятнице; сегодня ночью у нас много работы для печей, — завтра и послезавтра — тоже.
— Хорошо, сэр, — сказал я. — Тогда я буду здесь к семи вечера.
— Нет, в половине десятого будет в самый раз. Мне нужно кое-что подготовить, и до этого времени я буду здесь. Но — не опаздывай.
— Я буду точен, как часы, сэр, — ответил я и уже отвернулся, когда он снова обратился ко мне.
— Ты хороший парень, Бен, — сказал он. — Пожмем друг другу руки.
Я схватил его руку и тепло пожал ее.
— Если я на что-то и гожусь, Джордж, — ответил я от всего сердца, — то это ты сделал меня таким. Да благословит тебя за это Господь!
— Аминь! — сказал он взволнованным голосом, прикладывая руку к шляпе.
И мы расстались.
Обычно я ложился спать днем, когда выходил в ночную смену; но этим утром я уже проспал дольше обычного и хотел чем-нибудь заняться больше, чем отдохнуть. Поэтому я вернулся домой, положил в карман немного хлеба и мяса, схватил свою большую трость и отправился на прогулку за город. Когда я вернулся домой, было уже совсем темно и начинал накрапывать дождь, — точно так же, как он начался примерно в то же время в тот злополучный воскресный вечер; поэтому я сменил мокрые ботинки, пораньше поужинал, вздремнул в углу у камина и отправился на работу за несколько минут до половины десятого. Подойдя к воротам фабрики, я обнаружил, что они приоткрыты, поэтому вошел и закрыл их за собой. Помню, я подумал тогда, что это не похоже на Джорджа — оставлять ворота открытыми, но уже в следующий момент это вылетело у меня из головы. Задвинув засов, я направился прямиком в маленькую конторку Джорджа, в которой горел свет. Здесь, к своему удивлению, я обнаружил, что дверь открыта, а комната пуста. Я вошел. Порог и часть пола намокли от дождевых струй. На столе лежала открытая бухгалтерская книга, ручка Джорджа стояла в чернильнице, а его шляпа висела на своем обычном месте в углу. Я, конечно, решил, что он пошел к печам, поэтому, направляясь туда же, я снял его шляпу и прихватил ее с собой, потому что дождь разошелся.
Цеха для обжига располагались как раз напротив, на другой стороне двора. Их было три, соединяющихся один с другим; и в каждом огромная печь заполняла середину помещения.
Эти печи представляют собой большие отделения, построенные из кирпича, с железной дверцей в центре каждого, и дымоходом, проходящим через крышу. Глиняная посуда, заключенная в сеггары, стоит внутри на полках, и ее приходится время от времени поворачивать, пока идет обжиг. Поворачивать сеггары, следить за нужным уровнем температуры и поддерживать его, — такова была моя работа в тот период, о котором я сейчас вам рассказываю.
Странно! Я обошел цеха один за другим и обнаружил, что все они одинаково пусты. Смутное тревожное чувство охватило меня, и я начал задаваться вопросом, что могло случиться с Джорджем. Вполне возможно, что он мог быть в одной из мастерских, поэтому я побежал в конторку, зажег фонарь и тщательно осмотрел их. Я попробовал открыть двери; все они, как обычно, были заперты. Я заглянул в открытые сараи; все они были пусты. Я позвал: «Джордж! Джордж!»; но ветер и дождь приглушили мой голос, и мне никто не ответил. Вынужденный, наконец, поверить, что он действительно ушел, я отнес его шляпу обратно в конторку, убрал бухгалтерскую книгу, погасил газ и приготовился к своей одинокой вахте.
Ночь была теплой, в цехах стояла невыносимая жара. По опыту я знал, что печи были перегреты, и что ни по крайней мере в течение следующих двух часов фарфор в них помещать нельзя; поэтому я отнес свой табурет к двери, устроился в укромном уголке, куда мог проникать воздух, — но не дождь, — и задумался над тем, куда мог отправиться Джордж и почему он не дождался моего прихода. То, что он ушел в спешке, было очевидно, — не потому, что его шляпа осталась висеть, у него могла быть с собой кепка, — а потому, что он оставил бухгалтерскую книгу открытой, а газ — зажженным. Возможно, с одним из рабочих произошел несчастный случай, и его вызвали так срочно, что у него не было времени ни о чем подумать; возможно, он сейчас вернется, чтобы убедиться, что все в порядке, прежде чем отправиться домой. Пока я размышлял над всем этим, меня стало клонить в сон, мои мысли стали путаться, и я, наконец, заснул.
Не могу сказать, как долго длился мой сон. В тот день я прошел большое расстояние и спал крепко; но я проснулся сразу, охваченный каким-то ужасом, и, подняв глаза, увидел Джорджа Бернарда, сидевшего на табурете перед дверцей печи, и отсвет огня падал на его лицо.
Пристыженный тем, что меня застали спящим, я вскочил. В то же мгновение он встал, отвернулся, даже не взглянув в мою сторону, и вышел в соседнюю комнату.
— Не сердись, Джордж! — воскликнул я, следуя за ним. — В печах нет ни одного сеггара. Я знал, что огонь был слишком сильным, и…
Слова замерли у меня на губах. Я шел за ним из первого цеха во второй, из второго в третий, а в третьем… он исчез!
Я не мог поверить своим глазам. Я открыл дверь, ведущую во двор, и выглянул наружу, но его нигде не было видно. Я обошел цеха сзади, заглянул за печи, подбежал к конторке, снова и снова окликая его по имени; но все было темно, тихо, одиноко, — как всегда.
Потом я вспомнил, что запер наружные ворота на засов и что для него невозможно было войти, не позвонив. Затем я усомнился в своих собственных чувствах и подумал, что, должно быть, я просто видел сон.
Я вернулся на свой прежний пост у двери первого цеха и присел на минутку, чтобы собраться с мыслями.
— Во-первых, — сказал я себе, — есть только одни внешние ворота. Эти внешние ворота я запер изнутри на засов, и они все еще заперты. Далее; я обыскал помещения и обнаружил, что все сараи пусты, а двери мастерских, как обычно, заперты снаружи на висячие замки. Я убедился, что Джорджа нигде не было, когда я пришел, и я знаю, что с тех пор он не мог прийти так, чтобы я об этом не узнал. Следовательно, это сон. Это, безусловно, сон, и на этом мне следует успокоиться.
С этими словами я взял свой фонарь и приступил к проверке температуры печей. Должен вам сказать, что тогда мы делали это, вводя маленькие грубо отформованные куски обычной огнеупорной глины. Если жар слишком велик, они трескаются; если слишком мал, они остаются влажными; если в самый раз, они становятся твердыми и гладкими. Я взял три маленьких комочка глины, положил по одному в каждую печь, подождал, считая до пятисот, а достал, чтобы оценить результаты. Два первых находились в отличном состоянии, третий разлетелся на дюжину кусков. Это доказывало, что сеггары можно ставить в печи номер Один и Два, но номер Три была перегрета, и ей нужно было дать остыть еще час или два.
Поэтому я поставил в печи Один и Два по девять рядов сеггаров, по три в глубину на каждой полке; а остальные должны были подождать, пока номер Три не остынет до нужного состоянии; и, боясь снова заснуть, теперь, когда обжиг начался, принялся ходить по цехам, чтобы не заснуть. Однако в цехах было по-прежнему очень жарко, я не мог долго там находиться, поэтому вскоре вернулся на свой табурет у двери и принялся размышлять о своем сне. Но чем больше я думал об этом, тем более странно реальным это мне казалось, и тем больше я убеждался, что вскочил, когда увидел, как Джордж встал и вышел в соседнюю комнату. Я также был уверен, что видел его, когда он выходил из второго цеха в третий, и что я все время шел за ним. Возможно ли, спрашивал я себя, чтобы я двигался, проснувшись не до конца? Я слышал о людях, которые ходят во сне. Может быть, я находился в таком состоянии, пока не вышел на прохладный воздух двора? Все это казалось достаточно вероятным, поэтому я выбросил этот вопрос из головы и провел остаток ночи, присматривая за сеггарами, время от времени добавляя угля в Первую и Вторую печь и иногда выходя во двор. Что касается номера Три, то в ней держалась повышенная температура, и ночь почти закончилась, прежде чем я осмелился поставить в нее сеггары. Так проходили часы, и в половине восьмого утра в четверг пришли рабочие. Мне можно было уходить с дежурства, но я хотел увидеть Джорджа до того, как уйду, и поэтому ждал его в конторке, в то время как парень по имени Стив Сторр занял мое место у печей.
Часы показали половину восьмого, без четверти восемь, восемь, четверть девятого, а Джордж все не появлялся. Наконец, когда стрелка добралась до половины девятого, я устал ждать, взял шляпу, отправился домой, лег в постель и крепко проспал до четырех часов пополудни.
В тот вечер я пришел на фабрику довольно рано, потому что был обеспокоен и хотел увидеть Джорджа до того, как он уйдет. В этот раз я обнаружил, что ворота заперты на засов, и позвонил, чтобы меня впустили.
— Ты рано, Бен! — сказал Стив Сторр, впуская меня.
— Мистер Бернард еще не ушел? — быстро спросил я, потому что сразу увидел, что в конторке не было света.
— Он не ушел, — сказал Стив, — потому что не приходил.
— Не приходил?
— Нет; и что еще более странно, он не был дома со вчерашнего ужина.
— Но он был здесь прошлой ночью.
— О да, он был здесь прошлой ночью, делал записи в бухгалтерских книгах. Джон Паркер был с ним до шести часов, а ты нашел его здесь в половине десятого, не так ли?
Я покачал головой.
— Ну, в любом случае, он ушел. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи!
Я взял фонарь у него из рук, машинально вытолкнул его и направился к печам, словно пребывая в ступоре. Джордж ушел? Ушел, не предупредив ни словом своего работодателя и не попрощавшись со своими товарищами по работе? Я не мог этого понять.
Я не мог в это поверить. Я сел, сбитый с толку, недоумевающий, ошеломленный. Затем пришли горячие слезы, сомнения, ужасные подозрения. Я вспомнил слова, которые он произнес несколько ночей назад; странное спокойствие, которое за ними последовало; мой сон накануне вечером. Я слышал о людях, которые из-за любви кончали жизнь самоубийством; мутный Северн протекал совсем рядом — так близко, что в него можно было бросить камень из окон любого цеха.
Эти мысли были слишком ужасны. Я попытался прогнать их прочь. Я принялся за работу, чтобы избавиться от них, если мне это удастся, и начал с осмотра печей. Температура в них была намного выше, чем прошлой ночью, так как в течение последних двенадцати часов их постепенно протапливали. Теперь моя задача состояла в том, чтобы поддерживать повышенную температуру еще в течение двенадцати часов; после чего она должна будет постепенно спадать, пока фарфор не станет достаточно прохладным для того, чтобы его можно было удалить. Поворачивать сеггары и подбрасывать уголь в две первые печи было моей основной работой. Как и прежде, я нашел номер Три горячее остальных и поэтому оставил ее остывать еще на полчаса или час. Затем я обошел двор, попробовал открыть двери, выпустил собаку и прихватил ее с собой в цех для компании. После этого я поставил фонарь на полку рядом с дверью, достал из кармана книгу и начал читать.