— Приведите номер Двести Шесть, — сказал суперинтендант, — и позовите священника.
Номер Двести Шесть вышел из дальнего угла зала, волоча тяжелую цепь; подошел кузнец, с обнаженными руками, в кожаном фартуке.
— Ложитесь, — сказал кузнец.
Я лег. Затем на мою лодыжку было надето тяжелое железное кольцо, прикрепленное к цепи из восемнадцати звеньев, и заклепано одним ударом молота. Второе кольцо соединило разрозненные концы моей цепи и цепи моего спутника и было заклепано таким же образом.
— Хорошо, — сказал суперинтендант, доставая из кармана маленькую красную книжечку. — Номер Двести Семь, обратите внимание на тюремный кодекс. Если вы попытаетесь сбежать, но безуспешно, вы будете убиты. Если вам удастся выйти за пределы порта, а затем вас схватят, вы получите дополнительный срок. Как только вас хватятся, прозвучат три пушечных выстрела, и на каждом бастионе будут подняты тревожные флаги. Сигналы будут передаваться по телеграфу морской охране и полиции десяти соседних округов. За вашу голову будет назначена награда. Соответствующие объявления будут вывешены на воротах Тулона и разосланы в каждый город по всей империи. Будет законно открыть по вам огонь на поражение, если вас не удастся захватить живым.
Прочитав это с мрачным самодовольством, суперинтендант снова закурил сигару, убрал книжечку в карман и ушел.
Теперь все было кончено — недоверчивое удивление, мечтательная скука, тлеющая надежда последних трех дней. Я был преступником и был прикован цепью к своему товарищу-преступнику. Я поднял глаза и увидел, что он смотрит на меня. Это был смуглый, с густыми бровями, угрюмый мужчина лет сорока; не намного выше меня, но чрезвычайно мощного телосложения.
— Итак, — сказал он, — ты на всю жизнь, не так ли? И я тоже.
— Откуда ты знаешь, что я на всю жизнь? — устало спросил я.
— Отсюда. — И он грубо коснулся моей шапочки тыльной стороной ладони. — Зеленый, на всю жизнь. Красный, сроком на несколько лет. Из-за чего ты здесь?
— Я участвовал в заговоре против правительства.
Он презрительно пожал плечами.
— Дьявольская месса! Тогда ты, полагаю, каторжник-джентльмен! Жаль, что у тебя нет места среди тебе подобных, потому что мы, обычные каторжники, forГats, ненавидим такую прекрасную компанию.
— Много ли здесь политических заключенных?
— В этом блоке их нет.
Затем, словно отвечая на мою невысказанную мысль: «Я не невинен», он добавил с проклятием:
— Я здесь уже в четвертый раз. Ты когда-нибудь слышал о Гаспаро?
— Гаспаро, фальшивомонетчик?
Он кивнул.
— Который сбежал три или четыре месяца назад, и…
— И швырнул часового за крепостной вал, как раз когда он собирался поднять тревогу. Я и есть тот самый Гаспаро.
Я слышал о нем как о человеке, который в начале своей карьеры был приговорен к длительному одиночному заключению и вышел из него, превратившись в дикого зверя. Я вздрогнул, встретившись с его мстительным, злым взглядом, устремленный мне в глаза. С этого момента он возненавидел меня. С этого момента я возненавидел его.
Прозвенел звонок, отряд осужденных вернулся с работы. Охранник немедленно обыскал их и приковал по двое к наклонной деревянной платформе, тянувшейся по всему центру зала. Затем нам подали ужин, состоявший из бобовой каши, хлеба и сухарей, а также порции жидкого вина. Я выпил вино, но есть ничего не мог. Гаспаро взял то, что выбрал из моего нетронутого ужина, а те, кто был ближе всех, разобрали остальное. Ужин закончился, по коридору разнесся пронзительный свист, каждый заключенный достал из-под платформы свой узкий матрас, из которого была сделана наша общая кровать, завернулся в кусок циновки из морских водорослей и улегся на ночь. Менее чем через пять минут все погрузилось в глубокую тишину. Время от времени я слышал, как кузнец ходит со своим молотком, проверяя решетки и пробуя замки во всех коридорах. Иногда мимо проходил охранник с ведром на плече. Иногда заключенный стонал или тряс своими оковами во сне. Так проходили утомительные часы. Мой спутник крепко спал, и даже я, в конце концов, забылся сном.
* * *
Меня приговорили к каторжным работам. В Тулоне тяжелая работа заключается в добыче руды и камня, погрузке и разгрузке судов, перевозке боеприпасов и так далее. Мы с Гаспаро работали вместе с примерно двумя сотнями других заключенных в каменоломне рядом с портом. День за днем, неделя за неделей, с семи утра до семи вечера, скалы отзывались эхом наших ударов. При каждом ударе наши цепи звенели и отскакивали от каменистой почвы. В этом суровом климате бури и тропические засухи сменяют друг друга в течение всего лета и осени. Часто, после многочасового труда под палящим небом, я возвращался в тюрьму и на свой тюфяк, промокший до нитки. Так медленно проходили последние дни унылой весны, затем наступило еще более унылое лето, а потом и осень.
Мой товарищ по заключению был пьемонтцем. Грабителем, фальшивомонетчиком, поджигателем. Во время своего последнего побега он совершил убийство. Одному Небу известно, как умножались мои страдания из-за этого отвратительного соседства; как я съеживался от прикосновения его руки; как мне становилось дурно, если его дыхание касалось меня, когда мы лежали бок о бок ночью. Я пытался скрыть свое отвращение, но тщетно. Он знал это так же хорошо, как и я, и мстил мне всеми способами, какие только могла придумать его дикая натура. В том, что он тиранил меня, не было ничего удивительного, ибо его физическая сила была гигантской, и на него смотрели как на авторитетного деспота во всем порту; но простая тирания была наименьшей частью того, что мне пришлось вынести. Надо мною изощренно издевались; он намеренно и постоянно оскорблял мое чувство деликатности. Я был непривычен к физическому труду; он возложил на меня большую часть нашей повседневной работы. Когда мне требовался отдых, он настаивал на том, чтобы продолжать. Когда мои конечности сводило судорогой, он ложился и отказывался шевелиться. Он с удовольствием пел богохульные песни и рассказывал отвратительные истории о том, о чем думал в своем одиночестве. Он закручивал цепь так, чтобы она беспокоила меня на каждом шагу. В то время мне было всего двадцать два года, я был болезнен с детства. Отомстить или защитить себя было бы одинаково невозможно. Пожаловаться суперинтенданту означало бы только спровоцировать моего тирана на еще большую жестокость.
Наконец настал день, когда его ненависть, казалось, утихла. Он позволил мне отдохнуть, когда настал час отдыха. Он воздерживался от пения песен, которые я ненавидел, и впадал в долгие приступы рассеянности. На следующее утро, вскоре после того, как мы приступили к работе, он подошел достаточно близко, чтобы заговорить со мной шепотом.
— Франсуа, ты не хочешь сбежать?
Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу. Я всплеснул руками. Я не мог говорить.
— Ты умеешь хранить секреты?
— До самой смерти.
— Тогда слушай. Завтра известный маршал посетит порт. Он осмотрит доки, тюрьмы, каменоломни. Будет много канонады с фортов и кораблей, и если двое заключенных сбегут, залп не привлечет внимания вокруг Тулона. Ты понимаешь?
— Ты хочешь сказать, что никто не распознает сигналы?
— Даже часовые у городских ворот, даже стражники в соседнем карьере. Дьявольская месса! Что может быть проще, чем сбить оковы друг друга киркой, когда суперинтендант не смотрит, а пушки стреляют? Ты готов рискнуть?
— Своей жизнью.
— Выгодная сделка. Пожмем друг другу руки.
Я никогда раньше не прикасался к его руке при общении, и мне казалось, что моя собственная запятналась кровью от этого прикосновения. По угрюмому огню в его взгляде я понял, что он правильно истолковал мое нерешительное прикосновение.
На следующее утро нас разбудили на час раньше обычного, и мы прошли общий осмотр во дворе тюрьмы. Перед уходом на работу нам подали двойную порцию вина. В час дня мы услышали первые далекие салюты с военных кораблей в гавани. Этот звук пронзил меня, подобно гальваническому разряду. Один за другим форты подхватили сигнал. Его повторили канонерки, стоявшие ближе к берегу. Выстрел следовал за выстрелом, вдоль всех батарей по обе стороны порта, воздух стал густым от дыма.
— Как только прозвучит первый выстрел вон там, — прошептал Гаспаро, указывая на казармы позади тюрьмы, — ударь по первому звену моей цепи, ближе к лодыжке.
У меня мелькнуло подозрение.
— Если я это сделаю, как я могу быть уверен, что ты освободишь меня потом? Нет, Гаспаро, ты должен нанести первый удар.
— Как тебе будет угодно, — ответил он со смехом и проклятием.
В то же мгновение на зубчатых стенах соседнего форта показалась вспышка, а затем громовое эхо, снова и снова умножаемое скалами вокруг. Когда рокот прокатился над нашими головами, я увидел, как он нанес удар, и почувствовал, как упали оковы. Едва затихло эхо первого выстрела, как раздался второй. Теперь настала очередь Гаспаро стать свободным. Я нанес удар, но менее искусно, и мне пришлось еще дважды взмахнуть киркой, прежде чем наша связь разорвалась. Затем мы сделали вид, будто продолжаем нашу работу, стоя близко друг к другу и к разорванной цепи между нами. Никто не смотрел в нашу сторону, и никто с первого взгляда не смог бы догадаться, что мы сделали. После третьего выстрела на повороте дороги, ведущей к каменоломне, появилась группа офицеров и джентльменов. Все головы были повернуты в их сторону; каждый преступник приостановил свою работу; каждый охранник поднял оружие. В этот момент мы отбросили наши шапки и кирки, взобрались на неровный кусок скалы, на котором мы трудились, спустились в ущелье внизу и направились к горным перевалам, ведущим в долину. Все еще обремененные железными браслетами, к которым прежде были прикованы наши цепи, мы не могли бежать очень быстро. Вдобавок к нашим трудностям дорога была неровной, усыпанной кремнем и глыбами упавшего гранита и извилистой, словно змея. Внезапно, повернув за острый угол выступающей скалы, мы наткнулись на небольшое караульное помещение и пару часовых. Отступить было невозможно. Солдаты находились в нескольких ярдах от нас. Они наставили на нас ружья и призвали сдаться. Гаспаро повернулся ко мне, как загнанный волк.
— Будь ты проклят! — сказал он, нанося мне страшный удар. — Оставайся и будь схвачен! Я всегда ненавидел тебя!
Я упал, как будто меня ударили кувалдой, и, падая, увидел, как он бросил одного солдата на землю, пронесся мимо другого, услышал выстрел, а затем… все погрузилось во тьму.
* * *
Когда я в следующий раз открыл глаза, то обнаружил, что лежу на полу в маленькой комнате без мебели, тускло освещенной крошечным окошком под потолком. Казалось, прошли недели с тех пор, как я потерял сознание. У меня едва хватило сил подняться, и, поднявшись, я с трудом удержался на ногах. Там, где лежала моя голова, пол был мокрым от крови. Ошеломленный и сбитый с толку, я прислонился к стене и попытался собраться с мыслями.
Во-первых, где я находился? Очевидно, ни в одной части тюрьмы, из которой сбежал. Там был цельный камень и железные решетки; здесь — только побеленные и оштукатуренные стены. Я, должно быть, находился в одной из комнат маленького караульного помещения; вероятно, в верхней. Где были солдаты? Где был Гаспаро? Хватит ли у меня сил взобраться к окну, и если да, то куда оно выходит? Я прокрался к двери и обнаружил, что она заперта. Я прислушался, но не услышал ни звука — ни внизу, ни наверху. Снова отползая назад, я увидел, что окно находится по меньшей мере в четырех футах над моей головой. На гладкой штукатурке не было выступов, по которым я мог бы подняться, и в комнате не было даже камина, из которого я мог бы выдернуть прут, чтобы проделать отверстия в стене для моих ног и рук. Но! На мне остался мой кожаный пояс, а на поясе — железный крючок, поддерживавший мою цепь, когда я не был на работе. Я сорвал крючок, разбил штукатурку в трех или четырех местах, взобрался наверх, открыл окно и жадно выглянул наружу. Передо мной, на расстоянии не более тридцати пяти или сорока футов, возвышался скалистый утес, под прикрытием которого была построена сторожка; у ее подножия располагался небольшой огород, отделенный от основания скалы грязной канавой, которая, казалось, тянулась через овраг; справа и слева, насколько я мог судить, проходила каменистая тропа, по которой мы шли.
Остаться — неминуемо значило вернуться в тюрьму; риск, несмотря ни на что, не ухудшил бы ситуации. Я снова прислушался, — все было тихо. Я протиснулся через маленькое окошко, так же осторожно опустился на влажную землю и, прислонившись к стене, спросил себя, что мне делать дальше. Взобраться на утес означало бы предложить себя в качестве мишени первому солдату, который меня увидит. Рискнуть пройти по ущелью означало бы, возможно, столкнуться лицом к лицу с Гаспаро и его преследователями. Кроме того, уже смеркалось, и под покровом ночи, — если бы я только мог спрятаться до тех пор, — я еще мог бы сбежать. Но где можно было найти это укрытие? Благодарение небесам за эту мысль! Там была канава.
Только два окна выходили в сад с задней стороны караульного помещения. Из одного из этих окон я только что спустился, а другое было частично закрыто ставнями. Однако я не решился открыто пересечь сад. Я упал ничком и пополз по бороздам между рядами овощей, пока не добрался до канавы. Здесь вода доходила мне почти до пояса, но берега по обе стороны были значительно выше, и, нагнувшись, я обнаружил, что могу идти, не поднимая головы до уровня дороги.
Я прошел по канаве около двухсот или трехсот ярдов в направлении Тулона, рассчитывая, что мои преследователи вряд ли заподозрят меня в том, что я возвращаюсь в тюрьму, а не продвигаюсь вперед вглубь страны. Скорчившись под травой, окаймлявшей берег, я наблюдал за сгущающимися тенями. Вскоре я услышал вечерний выстрел, а мгновение спустя что-то похожее на отдаленный звук голосов. Не в силах вынести мучительного ожидания, я поднял голову и осторожно выглянул наружу. В окнах караульного помещения двигались огни, в саду виднелись темные фигуры, на дороге наверху раздавались торопливые шаги; над водой, всего в нескольких ярдах от моего укрытия, вспыхнул свет. Я мягко соскользнул вниз и позволил илу бесшумно сомкнуться надо мной. Я задерживал дыхание до тех пор, пока биение моего сердца, казалось, не стало душить меня, а вены на висках чуть не лопнули. Я больше не мог этого выносить, я поднялся на поверхность… я снова задышал… я осмотрелся… я прислушался. Кругом была тьма и тишина.
Я терпел целый час, прежде чем решился снова пошевелиться. К тому времени уже совсем стемнело, начался сильный дождь. Вода в канаве превратилась в поток, по которому я пробрался, никем не услышанный, мимо окон караульного помещения.
Пройдя по воде милю или больше, я снова отважился выйти на дорогу; и вот, когда дождь и ветер хлестали меня по лицу, а разбросанные валуны постоянно сбивали с ног, я прошел по всей длине извилистого перевала и около полуночи вышел на более открытую местность. Не имея другого ориентира, кроме ветра, который дул с северо-востока, и даже без звезды, которая могла бы мне помочь, я свернул направо, следуя по тому, что казалось неровной проселочной дорогой. Мало-помалу дождь утих, и я различил темные очертания цепи холмов, протянувшихся вдоль дороги слева. Я пришел к выводу, что это, должно быть, Моры. Пока все шло хорошо. Я выбрал правильное направление и находился на пути в Италию.
* * *
За исключением того, что я время от времени присаживался на несколько минут на обочине, я ни разу не останавливался в своем движении за всю ночь. Усталость и недостаток пищи мешали мне, правда, идти очень быстро; но любовь к свободе была сильна во мне, и, неуклонно продвигаясь вперед, мне удалось преодолеть около восемнадцати миль между мной и Тулоном. В пять часов, едва только забрезжил рассвет, я услышал звон колоколов и обнаружил, что приближаюсь к большому городу. Чтобы избежать этого города, я был вынужден вернуться на некоторое расстояние назад и подняться на возвышенность. Солнце уже взошло, и я не осмеливался идти дальше; поэтому, нарвав по дороге репы в поле, я укрылся в маленькой одинокой рощице в лощине среди холмов и пролежал там весь день в безопасности.
Когда снова наступила ночь, я продолжил свое путешествие, держась всегда среди гор и время от времени натыкаясь на проблески залитых лунным светом заливов и спокойных островов, лежащих у берега; иногда — на пасторальные деревушки, приютившиеся среди поросших пальмами высот; или на мысы, заросшие кактусами и алоэ.
Весь второй день я отдыхал в разрушенном сарае на дне заброшенного песчаного карьера, а вечером, чувствуя, что больше не могу поддерживать жизнь без подходящей пищи, спустился к крошечной рыбацкой деревушке на побережье внизу. К тому времени, как я добрался до ровной площадки, уже совсем стемнело. Я смело прошел мимо рыбацких домиков, встретив по дороге только старуху и маленького ребенка, и постучал в дверь кюре. Он сам открыл ее. Я рассказал свою историю в полудюжине слов. Добрый человек поверил и пожалел меня. Он дал мне еды и вина; старое пальто, чтобы заменить мою арестантскую куртку, и два или три франка, чтобы они помогли мне в дороге.