Вместо того чтобы уйти вглубь дома и сыграть сердитую рапсодию на клавишах лестницы, Иван вылез в окно. Только снаружи оказался уже не он. Это неуклюжее, похожее на паука существо с дырой посередине, с огромной пастью, с лошадиным задом и конечностями, которые гнулись под совершенно немыслимыми углами. Он висел на фасаде кверху ногами, цепляясь за облицовочный кирпич, как одержимая дьяволом старая баронесса в дурном мистическом фильме. От нижнего белья остались лишь лохмотья; вместо них вниз свисали два кожаных мешка, отдалённо похожие на гениталии. Форма черепа больше не напоминала человеческую, а глаза утоплены так глубоко в кожаные складки, что их было едва видно. Язык выглядел длиннее, чем Юра мог вообразить, меж зубами он то и дело сворачивался спиралью.
Юра сам не заметил, как оказался по другую сторону забора. Ноги в тяжёлых ботинках скользили по траве, брошенный запорожец поскрипывал, словно делал всё новые и новые попытки завестись.
Красный дом дёргался, как наволочка, в которой запуталась кошка. Сердце бешено стучало, на языке чувствовался вкус крови. Юра больше не мог видеть чудовище, но из распахнутого рта, полного острых, как лезвия, осколков-зубов доносилось: «Не подходи! Ты больше здесь не нужен. Ты сделал своё дело — теперь иди».
Сделал своё дело… прислонившись к крылу сломанного запорожца, Юра изучил раны на руках. Несколько длинных продольных полос, кровь выступает и тут же размывается дождём. Возле левого запястья застрял осколок стекла, стиснув зубы, учитель выдернул его и выбросил прочь. На самом деле, ему были интересны вовсе не масштабы повреждений и не то, останутся ли шрамы. Могли ли эти руки тем или иным образом исправить положение?
Он мог помочь только одним — не приходить сюда. Не взводить курок, который мальчишка поторопится спустить.
Снова подняв взгляд, Юра увидел то, что должен был увидеть. Печальный, далёкий от благополучия район с ценами на квартиру всего в миллион рублей, «отличный старт для молодой семьи», — как говорят риелторы, пряча плотоядную улыбку. И всё, что можно вокруг увидеть, собрано из железных дверей, решёток, отслаивающейся штукатурки. Скреплено проводами в толстой оплётке и взаимным недоверием соседей. Ничего мистического тут не было, а жизнь за окном первого этажа оборвалась очень тривиально.
Под окном, как дохлая, повредившая все кости птаха, валялся сломанный зонт.
— Сын, кончай пялиться в это дерьмо и бегом делать уроки! — донеслось с верхнего этажа. — Через две минуты начнутся новости.
Блог на livejournal.com. 14 мая, 06:11. Сестричка… ты боишься?
…Сегодняшнее утро я вновь встретил у окна, не смея пошевелиться. Движение вниз продолжается, но рассказать я хочу совсем не об этом. Когда носил Акацию к водопою, я обратил внимание на реакцию Анны. Она определённо чувствовала присутствие ребёнка. Девочка силилась развернуться в своей железной тюрьме. Из-за двери донеслось невнятное бормотание, всхлипы. Я замедлял шаг, наблюдая реакцию малышки. Она раздувала щёки, требуя еды, и сучила обрубками: огромный жук, пытающийся перекатиться через собственный панцирь.
«Хочешь на неё посмотреть? — спросил я у сестрички. — Я назвал её Акацией!»
Бормотание смолкло. Она слушала. И, как выяснилось позже, собиралась с силами, чтобы ответить.
«Она ужасна, — продолжал я. — А впрочем… кто из нас может похвастаться титулом первого красавца на деревне? Мы станем украшением любого парада уродцев. Знаешь, а я ведь мог запросто оставить её без еды. Мне это как раз плюнуть! Или взять верёвку, сделать петлю и прекратить все возможные страдания раз и навсегда. Мне бы очень хотелось так сделать. Но… кажется, несмотря ни на что, я всё-таки чуть-чуть остался человеком. Никогда в жизни не думал, что буду нянькой у недоношенного, уродливого эмбриона, которого и человеком-то назвать сложно!»
И — клянусь, я снова услышал это — мне ответили! Ей-богу! Сначала это был скрип, как ногтями по металлу, или будто где-то пытались настроить старый микрофон. А потом этот звук удивительным образом трансформировался в голос:
«У…бить…»
Я остановился, забыв, что лучше бы держаться на порядочном расстоянии. Ребёнок начал раздувать живот в два раза чаще.
«Зло…ба… Пока… не… поздно…»
И всё. Но эти слова я расслышал ясно. Были другие, но они вновь сплавились в навязчивое, пугающее бормотание без смысла и цели, будто я прятался здесь, за запертой дверью собственной квартиры, от чокнутого, что бродит по лестницам и пугает жильцов.
И вдруг растущие из стены волосы встали колом, как пики, нацеленные в сердце — на этот раз не в моё, а в сердце Акации. Я шарахнулся в сторону кухни, наступил на какое-то насекомое — панцирь явственно хрустнул у меня под ногами, — влетел затылком в паутину. Вот чёрт! Ну и мерзкое же ощущение…
4
На этот раз никто не торопился открывать.
Алёна дёрнула ручку соседней двери, но вспомнила, что птица теперь живёт у неё, а значит, больше не было причин для нахождения старухи в квартире, где жил Валентин. «Реальность расслаивается», — было написано чёрным маркером на белёной стене возле распределительного щитка. Надпись выглядела старой, хотя в прошлые разы Алёна её не замечала. «Слишком очевидно, — подумала она. — До тошноты банально».
Ничего кроме этих бестолковых эпитетов в голову не лезло.
Возможно, соседка просто ушла за продуктами. Сорок минут туда, сорок минут обратно… дальняя дорога к ближайшему гастроному. Алёна не часто задумывалась о старости, но иногда накатывало что-то, что заставляло её чувствовать страх перед бытовыми мелочами, которые с десятилетиями становятся всё больше, растут, как опухоль. В детстве ты появляешься на кухне, как волшебный джинн из кувшина, пододвигаешь табуретку, становишься на неё и, насвистывая, режешь для маминой стряпни перец, заглядывая внутрь каждого, как под крышку сундука с сокровищами. А через пять-шесть десятков смен времён года это простое действие станет требовать почти сознательной координации движений.
С досады девушка дёрнула на себя дверь… и та неожиданно поддалась. Вот тебе на! Старая забыла запереть дверь. Несколько секунд помедлив, Алёна зашла внутрь. Она действовала по наитию, не слишком отдавая себе отчёт в том, какие последствия это за собой может повлечь. В этой квартире не было и не могло быть никакой тайны. Просто жилище старого человека, который настолько погряз в собственном быте, что перестал замечать мерзкий запах от разложившихся в сливной трубе остатков пищи, от сгнивших на балконе в ведре яблок. Алёной двигало чистое, незамутнённое любопытство, возвращающее её в детские годы.
По крайней мере, при желании она могла бы оправдать себя перед самой собой желанием найти ключ от соседней квартиры и ещё раз там осмотреться.
За открытой дверью туалета белел в темноте сливной бачок. Коридор, повторяя форму буквы «Г», перетекал в кухню. Квартира была двухкомнатной; дверь слева закрыта. Рядом висел календарь за позапрошлый год, испещрённый многочисленными пометками. Верёвки для белья, натянутые с двух сторон вдоль стен, размохрились и расслоились на составляющие. Алёна деловито разулась, прогнала от лица непонятно откуда взявшегося мотылька. Включила свет, полоска которого заиграла на изгибах линолеума, аккуратно огибая дыры.
Приметив череду ключей на вешалке, Алёна тем не менее из чистого любопытства решила заглянуть в дальнюю комнату. Судя по единственному валяющемуся на пороге пушистому тапку, она, должно быть, и принадлежала бабушке.
Открыла дверь и… приросла ногами к полу.
Хозяйка была дома. Маленькая старушка лежала в сером халате лицом к двери на огромной кровати. Из-за одеяла, сбившегося набок, она походила на личинку, что выбралась из разорванного брюха раньше срока и теперь корчится на свежем воздухе, не в силах погрузить своё тело обратно, в спасительную влажную глубину.
Но не это пугало. В конце концов, у смерти, что шествует от дома к дому, редко бывает игривое настроение, чтобы отнять жизнь каким-нибудь необычным способом. Другое дело — человеческая жизнь, которой владелец может вертеть как угодно, по собственному усмотрению, и (при достаточной храбрости или достаточной мере безумия) сложить из неё, как из трамвайного билетика, кораблик, журавля или вообще смять и выбросить вон.
Старуха не использовала свой билетик, чтобы записать программу телепередач. Чутьё подвело Алёну: в этой квартире была загадка. Загадка была в этой женщине, которая провела в Кунгельве почти целый век, спускаясь каждый день по одним и тем же ступенькам и запуская руку в один и тот же почтовый ящик.
Возможно, всё дело в том, что есть на свете места, жители которых с самого детства вынуждены хранить секреты.
И Кунгельв, похоже, в их числе.
Обстановка простая, если не сказать, аскетичная. Помимо кровати, здесь единственный стул, на котором лежал тонометр, несколько засушенных цветов в рамках на западной стене. Из-за одежды на вбитых в стенку крючках помещение больше ассоциировалось с прихожей, чем с жилой комнатой. Когда-то здесь были обои, но потом их содрали, оставив только едва заметный геометрический рисунок на голых известковых стенах. Единственное окно зашторено простой марлей, как в больнице.
Кроме жилого угла, вся остальная часть комнаты была отдана под то, что Алёна, поколебавшись, идентифицировала как алтарь. Будто бабушка однажды завела в комнату потерявшегося бога, древнего как мир, и оставила его тут, сказав: «Теперь будешь жить со мной. Мне совсем не в тягость».
Куда бы ни упал взгляд, везде Алёну преследовал один и тот же образ — висящий вниз головой человек… нет, человекоподобное чудовище, напоминающее корень мистического растения. Фигурки изготовлены из самых разных материалов, рельефные и плоские, изобилующие деталями и весьма условные, иные стараниями старухи или её сына выдолблены прямо в стене, а все вместе в своём единодушном разнообразии напоминали чудовищ из «Книги вымышленных существ» Борхеса. Под ними океан воска, царство фитилей, похожих на маленьких сгоревших человечков. Стоило взглянуть на потолок, как голова начинала кружиться от витиеватых рисунков копотью. Из всех свечей горела всего одна, самая свежая, похожая на пизанскую башню. Видно, её поставили сегодня утром. Два фитилька отправляли к потолку струйки дыма. Несколько коробок не распакованных свечей Алёна заметила в кармане передника, висевшего на крайнем левом крючке.
Если бы Алёну спросили, знает ли она как пахнет одержимость, сейчас она могла бы дать однозначный ответ.
Нужно было бежать отсюда без оглядки, но что-то мягко толкало Алёну внутрь. В ноздри ударял запах воска и тёплого дерева. Она старалась не смотреть на стену с иконками, но та всегда оказывалась в границах бокового зрения. Было в комнате какое-то движение; Алёна попыталась уловить его, зафиксировать с точностью глаза швеи, которая следит за полётом иглы, установить источник… секунду спустя Алёна поняла — вибрация исходит от лица старухи. Ресницы едва заметно трепетали. Поры раскрывались и закрывались. Она жива.
И в этот самый момент старая индианка повернулась на спину и открыла глаза.
— Ты… — прохрипела она.
— Простите, — сказала Алёна. — Я не хотела нарушить ваш покой.
— Мой покой, — губы, текстурой напоминающие пенопласт, слегка изогнулись. — Моего покоя нет давно… он пропал без вести, как когда-то Станислав Петрович, приходившийся мне супругом.
— Значит, всё нормально?
— Нормально? — на этот раз в голосе зазвучало раздражение. Длинные, худые, как у скелета, ладони заелозили по груди, пытаясь найти и заткнуть дыру, через которую утекает жизнь. — Что в твоём понимании нормально? Входить в чужие дома? Я точно знаю, что заперла дверь, перед тем как пойти полежать. Ох, сердце колотится!..
Алёна несколько раз глубоко вздохнула. Её захлестнуло ощущение нереальности происходящего.
— Простите. Это, наверное, ваш сын: его нет дома, он открыл дверь и ушёл… А я здесь не просто так. У меня есть дело.
Она надеялась, что индианка не станет переспрашивать: «Дело?» Это было бы чересчур. Не дождавшись ответа, она продолжила:
— Птица заговорила. Попугай, помните? Чипса, принадлежала молодому человеку из соседней квартиры, который исчез.
— Ага, — в голосе старухи звучало удовлетворение. — Уж я-то всё помню. Как фотоальбом, где первые картинки чёрно-белые, но всё равно чёткие. Могу прямо сейчас посмотреть на любую из них — и услышать голоса.
— Да! Голоса! — Алёна сама не заметила, как стиснула пальцами край простыни. — Может, вы слышали, чтобы Чипса что-нибудь говорила? Она упоминала при вас вьюнок? Может быть, реку? Или своего бывшего хозяина?
Щуплое тело, пасущееся на бескрайних полях кровати, пронзила дрожь. Ухватив левой рукой угол подушки, старуха несколькими резкими движениями загнала её глубоко под голову. Алёна не спешила помочь. Она думала, что если вызвать скорую помощь, может быть, уже через две минуты по карнизу поползут отсветы мигалок. Две минуты — слишком мало, чтобы набить второй желудок, присосавшийся к стенкам её рёберной камеры, желудок, принадлежащий любопытству.
— Кто это? — тихо спросила Алёна, кивнув на импровизированный алтарь. — Я видела такой символ однажды… нет, даже дважды. Первый раз на шее одного жуткого врача. Думаю, он пытался меня им загипнотизировать. А второй… у Юры, у мужа.
Думаю, Юра тоже что-то знает. Может, даже больше, чем я. Нужно было его расспросить, но он только кричал и совсем не желал меня слушать. Он будто вывернул себя наизнанку.
Из горла старухи вырвался смешок.
— Твой муж уже научился плавать. Скоро увидит воду и захочет нырнуть. Ты тоже, милая. Ты тоже.
Алёна улыбнулась.
— Я люблю плавать. В детстве, помню, папе приходилось меня силком тащить из воды, но, даже оказавшись на берегу, я подходила к ней так близко, что волны доставали до пальцев ног. Строила из мокрого песка замки.
— Это великая глотка, — голос стал едва слышен; он выходил словно через ноздри. Алёна склонилась над постелью. Она чувствовала запах смерти, но не испытывала рвотных позывов. Просто приняла его к сведению. — Великая глотка всему причиной. Я жила здесь всю жизнь, я знаю…
— Вы бредите, — с почти дочерней нежностью сказала Алёна.
— Мой разум ясен, — лицо индианки исказила гримаса. — Это дар великой глотки за то, что я не пыталась уехать. Что я делала вид, что всё нормально. Это жестокое, гнилое создание… но и безразличное тоже. Посмотри на него. Отвратительно, правда? Вокруг нас много отвратительного, но любое живое существо, не спрашивая у нас о нашем к нему отношении, хочет жить. Оно такое же. Ему нет места в нашем мире, не было и тысячи лет назад, но оно жило тогда, живёт и сейчас. Я знаю, о чём говорю. В болотах находили идолы…
— Этому… монстру здесь поклоняются?
Сухой смех звучал как кашель.
— Поклоняйся — не поклоняйся, оно найдёт тебе применение. Наши сыновья и дочери… те, кто родился здесь и вырос… некоторые предпочитают служить ему. Как трутни королеве. Приносят пищу, а иногда сами служат пищей, но всегда с радостью. Самых верных оно делает своими солдатами. А остальные просто живут, стараясь поменьше поднимать голову. Я была такой же, — она причмокнула губами, — но знаешь, милочка, мой Васька всё изменил. Он отступник, он захотел попрощаться с великой глоткой, забыть про неё, и погляди, что с ним стало. Что-то выело его изнутри. Звучит страшно, но на деле — ещё страшнее. Тогда я впервые обратилась по имени к этому чудовищу, я сказала: «Великая глотка, пожалуйста, верни мне моего сыночка, я стану самой верной твоей слугой». Но видно, мало во мне веры, мало преклонения. А я ведь старалась… посмотри, скажешь, что нет? О, как я старалась! Когда я тебе в первый раз помогла, я поняла, что всё зазря, что сынок никогда не станет прежним, а я никогда не стану такой, как они. Как актёры в спектакле падших душ. Таким и Васька был. Тогда я поняла, что ты будешь приходить снова и снова, до тех пор, пока не отнимешь крохи доверия, которые я успела заслужить.
— Простите, — сказала Алёна, не понимая, о чём говорит старуха. Однако слово «актёры» вызвало в ней живой отклик. — Но я не хотела вам зла, честно. Я лишь пытаюсь докопаться до правды. Для меня это очень важно.
— Конечно, — ворчливо сказала индианка. Жёлтые её волосы блестели, словно их намазали жиром. Кожа похожа на воск; казалось, стоит провести по лицу ладонью, как все морщины смажутся и молодость вернётся, как по волшебству. — Тебя ведёт твоя страсть. Я её вижу. Она обезобразила твоё лицо. Как свежий шрам… ты всё больше поддаёшься ей. Кто ты, охотник или жертва? Хм… хм, да, да, вижу. Ты жертва. Так откройся полностью, поддайся своей страсти: именно так и становятся блуждающими под дождём. Неприкаянными. Ты не обязана искать свою судьбу — судьба сама найдёт тебя. Ты пока ещё наполнена, но великая глотка уже тянется, желудочный сок бурлит. Посмотри, разве найдётся на свете хоть что-то, что может её избежать?