Жёлтые, потрескавшиеся ногти скребли по одеялу. Указательный палец вытянулся и коснулся запястья Алёны. Она отдёрнула руку и повернула голову к стене.
Теперь подробности не прятались за схематичностью и условностью. У существа на стене, бесконечно, назойливо повторяющегося, не было глаз, но была пасть; изображённая довольно схематично, она тем не менее оставалась ужасающе реальной. Тело, сильно раздутое к середине, напоминало формой желудок. Желудок с пастью — что может быть ужаснее? Сложно представить, что на свете может существовать более бесполезное существо.
— Оно… реально? — спросила Алёна.
— Куда уж реальнее. Живёт под городом, как корни гниющего дуба — ещё живые корни. Сотни, тысячи лет, возможно, миллионы… — старуха затрясла головой, сказала с неожиданной искрой смеха в голосе:
— Прости, но я не такая древняя. Могу рассказать только то, что слышала сама, в пору, когда слух был острее, а ноги достаточно резвы, чтобы унести меня от плохих людей, не испытывающих радости по поводу того, что их подслушивают. Кое-что мне рассказывал сын. Но он был немногословен. Заботился о матери.
Краем глаза Алёна увидела, как стена движется, перетекая сама в себя. Будто языки свесились из пастей до самого пола и жадно шевелятся поисках мошек, крошек, хоть чего-то питательного; Алёна терпела, сколько могла, а потом всё-таки повернула голову в сторону алтаря. Лишь подтёки на стене, да тень от комариных крылышек.
— Милая, ты спрашивала о птице, — сказала индианка.
— Да. Птица. Попугай. Она что-нибудь говорила?
— Я бы рада была этого не слушать. Твой друг и мой сосед, этот молчаливый мальчик, мог сообразить, что к чему, и просто исчезнуть из города. Наверное, случаются на свете люди, которые способны обмануть великую глотку, — старуха покачала головой. Было видно, что она сама не верит в то, что говорит. Лоб прорезала вздёрнутая кверху складка. — Мог почувствовать, что там, в той квартире, до него происходило что-то страшное. Ты знаешь эту историю?.. Глотка ищет одержимых и делает из них свою грядку, обильно поливая дождём, а после — собирает урожай. Она умеет залезать людям в головы.
Глаза старухи под кожицей век путешествовали из стороны в сторону.
— Они казались такими милыми сначала, когда только переехали. Я тогда уже была в летах и начинала что-то подозревать. Но я глядела, как они милуются, и думала: «Такая любовь… уж с ними-то ничего не может случиться». Я приглашала их на чай и сама нет-нет, да приходила в гости. Мой Васька играл с ихними старшими девочками. Потом начались проблемы. Муж, отец семейства, сдался первым. Он не захотел играть в игру, которую приготовила для него глотка, но не имел сил и выбраться отсюда. Бедняга был, наверное, очень чувствительной натурой. Мужики всегда слабее в таких делах. Пусть даже выглядят они, что каменная стена, и мелкие горести отскакивают от них как горох, но против сверхъестественных дел они, что холст супротив пальца. Жена нашла его повесившимся в комнате. Она до того страшно любила его, что повредилась после этого умом. Заперлась в квартире и растила девочек в этаком парнике. Не пускала их ни в школу, ни гулять. Её безумие становилось всё заметнее. Иногда сквозь эту ужасную музыку, которая становилась громче день ото дня, я слышала, как девочки кричат. Долгие, долгие годы это продолжалось. Она, наверное, в конце концов убила их, но тел так и не нашли. Слышала, как она умирала… в одиночестве, раскаиваясь и взывая ко всем богам с просьбой вернуть ей дочек.
Пожилая женщина замолчала, дыша хрипло и с посвистом.
— Расскажите мне всё, что знаете, — девушка встала перед кроватью на колени. Индианка затряслась, словно в судорогах, и Алёна не сразу поняла, что сжимает правой рукой хилое плечо и встряхивает беднягу, словно блин на сковороде. Халат был влажным, как половая тряпка. — Думаю… нет, я знаю, что Валентин попал в беду.
Губы старухи сжались в нитку.
— Мне недолго осталось, милая. Уж лучше я замолчу что-то, что не даст тебе пропасть следом за всеми остальными. Я не верю в загробную жизнь, не верю, что за это меня заберут сразу в рай, но, во всяком случае, я вставлю им в колёса палку.
Она подумала и поправилась:
— Нет, не палку. Щепку. Щепку-другую. За то, что изуродовали моего сынишку. Они говорили, что он предатель… писали на стенах… но я-то знаю, что у Васьки остались крупицы совести и здравого смысла, чтобы понять куда он вляпался…
Алёна прервала старуху хлёстким ударом по щеке. Через секунду она уже стояла, прижимаясь к стене и разглядывая собственную ладонь. Из-под подушки вывалился пузырёк с сердечным лекарством. Пожилая женщина смотрела в потолок остекленевшими глазами. Отчего-то Алёна была уверена, что индианка не почувствовала боли. Но пощёчина словно открыла окошко, через которое в стерильные, собственноручно выскобленные пространства головы проникла ядовитая гадюка.
Алёна хотела извиниться и объяснить, что не знает, что на неё нашло, но старуха её опередила.
— Птица упоминала сны, — сказала она. — Не помню точные слова, но мне всё мерещилось, что когда она говорила, кто-то стучится в запертую дверь. Не знаю, что тебе с этого, наверное, ты знаешь, что сны нам, коренным жителям, не снятся. Их пожирает великая глотка.
Алёна повела головой. Она наклонилась, чтобы прочитать имя на рецепте, прижатом к пузырьку жёлтой резинкой. Лидия Ивановна. Вот как зовут её собеседницу. За всё время плодотворного и богатого на эмоции их общения она так и не удосужилась узнать имя и отчество старухи.
— Мне снятся. — Сказала Алёна.
— Это пока, крошка. Пройдёт время, тогда перестанут.
Женщина помолчала, и молчала так долго, что Алёна решилась наклониться вперёд и проверить — жива ли? Но рот Лидии Ивановны вновь открылся. Прозвучавшая фраза каким-то непостижимым образом цепляла за живое.
— «Иди, когда приглашают, но стой на пороге». — Вот что эта птица ещё повторяла.
Голос был обезличенным и слабым; на гласных он поднимался почти до комариного писка. Алёна вытащила из кармана блокнот и ручку, торопливо записала, присев на корточки и расположив блокнот на коленке.
— Что ещё? — деловито спросила она, чувствуя себя репортёршей, которую допустили до умирающего магната.
— Теперь я вижу ясно, — стеклянные глаза по-прежнему смотрели прямо в потолок. — Ты пропащая. Будешь бродить по ночам, будешь пить из луж, смотреть в окна, голосить, как сама не своя. Кишочки твои пожирает великая глотка, а ты и не чувствуешь.
— Значит, больше ничего? — настаивала Алёна.
— Уходи. Недолго мне осталось. Дай умереть спокойно. А если встретишь Ваську, пришли его сюда. Скажи: «Мамочке плохо».
Не говоря ни слова, не удостоив старуху даже последнего взгляда, Алёна вышла. Зубастые лица провожали её дружным злобным урчанием. Живот отозвался тягучей болью; он нагревался, будто возомнив себя чайником на плите.
Алёна не пыталась разобраться в своих чувствах. Что-то словно подхватило и несло её прочь от разумной, рассудительной взрослой женщины обратно к полным подростковой меланхолии годам, когда каждая мысль, что посещала в предрассветные часы, была откровением. На латунных крючках висела связка ключей. Девушка сунула ноги в туфли, которые, казалось, светились в полутьме. В воздухе летала пыль. За закрытой дверью, на которой была косо наклеена смешная картинка, — лисёнок и зайчонок водят хоровод вокруг новогодней ёлки — сгущалось в масло гробовое молчание.
Не думая о том, что нужно вызвать врача, Алёна навсегда покинула квартиру Лидии Ивановны: она знала, что через несколько минут душа индианки выскользнет через ноздри, не в силах больше держаться за хлипкое, разрушающееся тело. Все чувства девушки обострились до предела. Глаза будто обрели способность проникать в стены на пару сантиметров, зернистая текстура потолка каким-то образом раздражала нервные окончания, вызывая желание почесаться. Неприкаянное эхо бродило кругами и пыталось спрятаться под левым каблуком. Тремя этажами ниже готовили парную рыбу, с чердака пахло краской. Металл ключей был скользким на ощупь.
Несколько долгих секунд Алёна изучала царапины на двери Валентина, потом вставила нужный ключ в замок, угадав его с первого раза, повернула. Зубцы тихо клацнули. Сквозняк швырнул через порог несколько бумажек с рекламой новой парикмахерской, открывшейся за углом. На проспекте были нарисованы разноцветные шарики и ножницы; последние вызвали в животе новый приступ ноющей боли. Несмотря на то, что дыра в стекле не стала меньше, воздух был похож на ком ваты — до того плотный.
У неё не было плана. Только блокнот с записями и скисающие, как забытое на столе молоко, идеи. Значит, всё-таки Валентин или Мария. Кто-то из них пытается со мной поговорить, — сказала она себе. — Связь односторонняя, как по радио. Чипса не может передать сигнал обратно, но если следовать инструкциям, возможно, я смогу вступить с ними в контакт.
Индианка сказала, что сны местных жителей идут на стол этой загадочной великой глотке, и у Алёны не было причин ей не верить. Что-то на белом лице сказало ей, что старуха знает, о чём говорит. Но Валентину сны тоже снились. Он путешествовал в своих кошмарах по вентиляции, совершал редкие вылазки наружу, которые, давая ложные надежды, затем обращались в пыль, что сыпалась в сонные глаза бедняги.
Что, если сон и есть та ниточка, что свяжет воедино два сознания?
Если так, то нужно торопиться. Пока способность видеть сны не исчезла окончательно, как у всех этих несчастных с потухшими глазами.
Была лишь одна сложность, с которой предстояло столкнуться: вряд ли вернувшаяся бессонница поддастся сегодня уговорам и пойдёт куда-нибудь развеяться и выпить парочку коктейлей.
Алёна долго стояла возле зеркала, гадая, что за незнакомая женщина пялит на неё глаза, убранные, как в авоську, в сеточку красных вен, потом прошла в комнату девочек, не раздеваясь, легла на одну из кроватей, на голый матрас. Пружины скрипнули, вновь после долгого перерыва приняв на себя вес тела. Она укрылась своим пальто, а блокнот положила на грудь, словно библию. Снаружи серый день — очередная циферка на календаре для тех, кто в дождь сидит дома — облачается в дырявый тулуп и спешит на прогулку, отражаться в лужах и бормотать: «Что-то быстро нынче я кончился… в такую темень ни бутылок не увидишь, ни собутыльников, ни смысла жизни или планов на будущее…». Только и остаётся, что ощупывать собственное тело и находить язвы там, где должна быть здоровая кожа, а на месте здравых мыслей — зияющую дыру. Но он держится молодцом. «Все что-то забывают. Что же теперь, петлю для шейки готовить?»
Алёна Хорь, например, забыла, что, захлопнув дверь, оставила ключ торчать в замке снаружи. Подросток с седьмой квартиры, смолящий сигарету, с переброшенным через плечо рюкзаком и в поношенной кожаной куртке — единственное оставшееся от отца ценное наследство — останавливается и с ужасом смотрит на связку ключей. Ему чудится дурное предзнаменование, и намерение отправиться с пацанами гулять, трясти деньги с малолеток, забираться в заброшенные дома возле шоссе и колотить там бутылки, мгновенно пропадает. «Тайная комната снова открыта!» — прочитал он когда-то, а теперь, перефразировав, произносит про себя на тот же манер: «В девятую снова кто-то въехал». И вновь, как в детстве, втягивает голову в плечи и срывается с места, чувствуя, как бок обжигает холодом перил. Вспоминает длинные худые руки, которые, как он думал, могут схватить его за шиворот и утянуть внутрь.
Почти двадцать минут стоит глухая тишина, разбавляемая только вознёй крыс возле мусороприёмника, а потом на лестнице, будто из ниоткуда, слышатся шаркающие шаги. На человеке, что их производит, плотный вязаный свитер с воротником, в ворсинках которого, словно жемчужины, застряли капли воды, спортивные штаны, что явно ему малы, и галоши.
Остановившись, несколько секунд он глядит на связку ключей, потом вдруг обнажает выступающие, как у матери, зубы, сплошь в розоватом зубном камне.
— Птичка вернулась, — произносит он. — Я скучал.
Открывает дверь с торчащими в ней ключами и исчезает. Вновь становится тихо.
Глава 14Ручей мертвецов
Блог на livejournal.com. 14 мая, 17:02. Вот и всё. Вечная темнота наступила.
…Всё случилось раньше, чем я предполагал. Ровно в 15:13 подземная темнота перехлестнула через подоконник и затопила квартиру. Я ждал этого момента с самого утра. Я вытягивал шею и даже встал на табурет, чтобы ухватить последние моменты моего пребывания на поверхности. Удивительно. Никто, похоже, не заметил, что целый дом ушёл под землю! Прохожие шли мимо с полными пакетами: из супермаркетов, с портфелями — с работы или на работу, или просто праздно засунув руки в карманы. Только какой-то мальчишка лет восьми или девяти, опустив палку, которая, видимо, играла роль ружья, и, прекратив жевать жвачку, во все глаза уставился на меня. Наверное, он смотрел на кошку на козырьке парадной или на затеявших драку воробьёв. Жалко, он не носит очков: я бы, наверное, сумел разглядеть в их отражении, что же он увидел.
Стёкла дрожали — мелкие камешки и комья земли отскакивали от них, будто шрапнель. Я слез с табурета, приземлил на него свою пятую точку. И смотрел, единственный в кинотеатре зритель, на проползающие мимо перекрытия, и части фундамента, и куски асфальта, и корни газонных деревьев. Лифт на всех парах нёсся прямиком в ад (по сравнению с начальным, еле заметным глазу движением, это была просто-таки космическая скорость).
К счастью, электричество не покинуло мои провода, так же как вода не покинула трубы, а странная штука по имени интернет — мой компьютер. Я чувствовал натуральное отчаяние. Меня везут на убой, словно корову, которая тоже, возможно, всё понимает. Мне захотелось отпраздновать рубеж, за которым всё происходящее перестало наконец притворяться, и я, кстати, до сих пор сижу и праздную: в моей руке полная кружка какао, что я берёг на чёрный день. Хотя нет, уже не полная… уже две третьих. Так вот, перво-наперво я включил музыку. Поставил-таки эту грешную пластинку на проигрыватель и опустил иглу. Майка мокра от пота, и если б мой мочевой пузырь не был пуст, как донышко портового бочонка, я бы имел ещё и мокрые штаны. Кажется, я дьявольски хохотал. Стало темно, и я едва видел кончики своих пальцев, полагаясь только на моргающий свет из прихожей.
Вряд ли поклонники классической музыки знают, что можно подпевать их любимым произведениям, но я делал это, плюхнувшись прямо на пол. Орал во всю глотку, что уж там! Раструб граммофона в темноте казался исполинской воронкой, в которую скоро, закрутившись волчком, ухнет всё сущее. Неосознанно ожидал истеричного стука в стену, но, похоже, я всё-таки один. Все они сошли где-то на другом этаже, и только я, потерявшийся маленький человечек, не имею больше дома под солнцем.
Музыка кончилась, а руки до сих пор дрожат. По чёрной жидкости в кружке бежит рябь — уж простите мне мой поэтичный язык! Просто пытаюсь отвлечься. Что-то страшное происходило под эту музыку. Её включали так громко, что выжившая из ума бабулька отбивала себе все руки, пытаясь достучаться через стену до соседей. Зачем? Чтобы заглушить… что? Вопли? Призывы о помощи? Ругань? Как бы то ни было, я скорее поставлю на это, чем на то, что всё семейство вальсировало здесь под Скрябина, разбившись на пары…
1
Бродить кругами иногда можно бесконечно. Ты просто идёшь, без направления, без цели, переставляешь ноги, как чёртов робот, и жители окрестных домов, тыча из окон пальцами, говорят: «Вон ещё один неприкаянный», а потом задёргивают шторы. По доброй воле никто не торопится выходить под дождь. Юре было всё равно. Позволив телу шагать в произвольном направлении, он старался не упустить момент, когда способность ясно мыслить вернётся. Раздобыл в каком-то почтовом ящике газетку с брачными объявлениями и смастерил из неё подобие шапки, чтобы хоть немного укрыться от дождя.
Иногда Хорь вскидывал голову и думал: нужно возвращаться. Или: я не мог ему помочь. Один раз он видел компанию забулдыг, страшно похожих на завсегдатаев Лужи; они, видно, совсем упились и едва переставляли ноги. Несмотря на то, что под языком пересохло, а костяшки пальцев начало нещадно саднить, он поторопился затеряться в одном из переулков. Наверное, не будь Юра дезориентирован, он смог бы расправиться с напавшим на него монстром там, в лесу. Странно, он всегда был тем, что старики называют «интеллигентным мальчиком», любые споры предпочитал решать, отпирая сейфы своего сердца и доставая серебряные весы тонкого литья. Он мог быть бесконечно терпелив: педагогу по-другому нельзя. Но с приездом в этот город его словно вывернули наизнанку, выставив на всеобщее обозрение те черты характера, о которых Юра даже не подозревал.
Он беспокоился об Алёне и решил ей позвонить. Наверное, пришло время сменить гнев на милость. Ещё ни разу они так надолго не разлучались, и сейчас Юра подумал: «Пора бы прекратить игры в кошки-мышки». Он достаточно её наказал… и в достаточной мере соскучился. Уж лучше вернуться в отель, раздобыть у безотказного, всегда вежливого Петра Петровича верёвку и попросить связать враждующих супругов, спина к спине, локтями, позволить порам и позвонкам врасти друг в друга, стать единым целым, отныне и навсегда. Думая об этом, Юра вдруг почувствовал твёрдую эрекцию. Он огляделся в поисках телефонного автомата и тут же увидел его на другой стороне улицы, прямо за светофором, который, как психически больной, подмигивал жёлтым глазом. Грибы с чёрной шляпкой и полным сверкающих монет брюхом всегда росли ровно там, где надо, это забавляло Юру и одновременно его пугало.