Весть о том, что братья Загудихины собираются потешиться со странничком честной борьбой, мигом облетела село, и за плетнём тотчас стали видны многочисленные головы сельчан.
– В опрокидки или стукалки? – спросил Ломоть.
– Да мне всё едино, – пожал плечами Илья, осматривая широкий двор и прикидывая, много ли тут помяли гостевого народу.
– Ну и славно! – потирая ладони, каждая величиной с хлебную лопату, довольно сказал Ледолом и первым по праву старшинства в семье вышел на середину двора.
Рубахи сняли, чтобы не изорвать. Илья перехватил волосы тесьмой по примеру Вежды, который всегда так делал; братьям же это было ни к чему с их коротко обтесанными кудрями.
В учебных поединках с Веждой Илья всегда чувствовал себя щенком рядом с волкодавом, хоть учитель и добивался, чтобы он расстался с робостью и страхом. Вот и сейчас Илья и не думал применять какие-то свои, как ему казалось, ещё несостоявшиеся умения, надеясь обойтись врождённой удалью да прибывшей за последнее время силушкой.
Судя по восторженным лицам, торчавшим над плетнём, до Ильи на этом дворе побивали если не всех, то очень многих из прохожего люду, желавших размяться в честном поединке с могучими братьями. Илья встал супротив Ледолома и приготовился.
– Ну? – раздался неподалёку голос старосты. – Коли готовы, сшибайтесь да правила блюдите.
И Ледолом тут же пошёл на Илью. Тот было начал раздумывать, как бы ловчее обойти противника, как вдруг понял, что привычный до поры ход мыслей сбился и вовсе исчез. Илье на миг показалось, что тут его и сомнут, ко всеобщему неудовольствию, скоро прекратив потеху, но внезапно осознал, что его тело уже начало действовать само по себе.
Ледолом решил пойти напрямик, попытавшись свалить противника ударом в плечо, однако Илья ловко увернулся, сделав неуловимое гибкое движение в сторону и немедленно совершив нечто, от чего Ледолом мгновение спустя предстал перед всеми лёжа на пузе. Селяне удивлённо выдохнули, как один человек. Восходившая над лесом луна заглянула во двор, пытаясь рассмотреть поединок получше. Ошарашенный скорым падением, Ледолом поднялся на ноги и снова пошёл вперёд.
…Уже после, разбирая по брёвнышку поединок, Илья понял, как именно случилось так, что Ледолом упал столь легко и быстро. Он вспомнил, как его тело увернулось, всего-то чуть отступив в сторону, а рука просто помогла сопернику пойти дальше, аккурат на отставленную ногу Ильи…
А Ледолом тем временем, уже порядком осерчав, норовил залепить Илье кулаком по уху. И снова руки Ильи сами собой сотворили движение, что Вежда именовал красиво да ловко, словно калика с гуслями: «Красавица смотрится в зеркало», чтобы тут же шагнуть вперёд, одновременно проводя удар «золотая звезда в углу». Ледолома развернуло, он качнулся и грузно осел в пыль. Из носа у него потекла кровь.
Притихшая было сельская орава за плетнём взревела, кто в восторге, кто с досады, однако было ясно, что продолжать поединок Ледолому дальше нельзя. Больше удивлённый, нежели раздосадованный, старший брат убрался на избяную завалинку, уступая место младшему, утирая нос поданной матерью тряпицей.
Ломоть, успевший кое-что смекнуть в повадках Ильи, попытался совершить для начала обманное движение. Сказать по правде, и Ломоть, и Ледолом бойцами были тёртыми и, несмотря на свою ширину да тяжесть, в поединке оказывались легки да скоры на руку (правда, в поединке таких же добродушных деревенских увальней, какими были сами). А с таким противником, как Илья, им до сего дня встречаться не приходилось. Илья хоть и уступал им в плечах, но брал не силой, а совсем уж невиданной доселе братьями быстротой и ловкостью. Илья и сам был этим удивлён, и когда Ломоть тоже, как и старший, оказался на земле, задумался, давая привычный ход мыслям. Вмешавшись головой в действо своего тела, он немедленно был за это наказан: споро поднявшийся на ноги Ломоть крепко приложил его по скуле. Зубы Ильи клацнули, он пошатнулся, услыхав в одном ухе протяжный звон, а в другом радостный ор селян, приветствующих удачу земляка.
– Бей муромских! – послышался писк какого-то мальца и вслед за тем шлепок затрещины, коей вразумляли несмышлёныша – негоже так с гостем-то.
Ломоть же, воодушевлённый оплошностью противника, решил продолжить, однако Илья, понявший уже свою ошибку, легко ушёл от двух «крюков», что пытался ему навесить тот. И пошло: Илья просто играл с Ломтём, кружась вокруг него и время от времени поддавая то по загривку, то по мягким местам. Зеваки улюлюкали от удовольствия, не подозревая, что поединок со стороны Ильи давно стал потешным, ненастоящим. Илья, привыкший к грозной собранности Вежды, словно молния готовому поразить его при любой маломальской ошибке и заставляющему быть настороже всегда, тут дал волю чувству безнаказанности, исходившей от смешных потуг Ломтя хоть чуточку дотянуться до него. Он играл с ним, как некогда играл с самим Ильёй степной стрелок. И давно позабыл Илья про тот страшный урок.
Он толкал Ломтя всё ощутимее, проводя удары всё жёстче, распаляясь сам и чувствуя, как распаляется противник, даже не замечающий этих удвоившихся по силе, но всё ещё шуточных ударов. И луна лезла всё выше, заменяя отсвет вечерней зари своим серебряным свечением, и всё меньше разумного расчёта оставалось в голове Ильи.
«…бей наверняка, – говорил Вежда. – Каждый твой удар должен принести противнику такой урон, после которого он не сможет подняться. Воин никогда не бьёт вполсилы. Он всегда намерен одним ударом разделаться с противником…»
Говоря «противник», учитель имел в виду врага. Но перед Ильёй сейчас был не враг, а простодушный деревенский парень, в доме которого Илья нашёл приют на ночь. Но не помнил уже этого Илья, и в какой-то момент между одним ударом сердца и другим время словно остановилось. Он отчётливо увидел открывшееся горло Ломтя, старавшегося дотянуться до него, умело присевшего, услышал тишину, повисшую над двором и торчащими за плетнём селянами, ощутил свет луны, зорко и недобро смотревшей на него сверху, и ещё почувствовал в середине живота жгут, начавший стремительно раскручиваться. И ещё он будто со стороны увидел, как начинает выпрямляться, вставая навстречу Ломтю, и как правая рука идёт снизу вверх прямо в кадык несчастного и уже обречённого парня, превращаясь в «ядовитую змею, выбрасывающую яд». А страшная сила из живота, раскручиваясь всё стремительнее, плавно и невероятно быстро перетекает в руку, готовясь выплеснуться из самых пальцев, и вдруг…
Яркая вспышка озарила сознание Ильи. На миг вся эта жутко медленно и неотвратимо движущаяся картина замерла на месте, и Илья отчётливо услышал голос учителя: «Стой, ученик. Дальше – смерть».
…«Ядовитая змея» так и не выбросила свой смертельный яд. Илья увёл руку в сторону, чувствуя, что это даже не он, а сам Вежда прихватил его запястье. И замер от другого видения, повисшего на тонких нитях-паутинках в его голове: на залитом лунным светом дворе жутко кричит женщина, держа на руках мёртво откинутую голову младшего сына…
И тут всё встало на свои места. Ломоть уловил непонятное замешательство Ильи и всадил ему в лоб весь заряд боевого задора и досады от постоянных неудач в этом поединке. Илья, не произнеся ни звука, опрокинулся навзничь и остался лежать.
…Его тормошили, и лили колодезную воду на лицо, и били по щекам.
– Эй, парень, ты чего?.. Ты это брось!
– Сынок, что же ты, милый? Как же ты… Берегиня-матушка!.. Перун-заступник!..
Когда он открыл глаза, увидев испуганные лица обоих братьев, живых и невредимых, нависших над ним, и их матушки, суетившейся рядом, он счастливо рассмеялся.
– Эвон!.. Смеётся! Что это он?.. Крепко ты его приложил, брательник… Зря…
Встрял голосишко старосты:
– На живот, на живот лей, дурень! Ну, я вас, братцы-костоломы! Ужо померитесь силушкой впредь! Ужо…
– Цел я, люди добрые, – услышал свой голос Илья. – Спаси боги, цел…
– Ну, молоде́ц, и напугал ты нас! – увидел Илья озадаченное и добродушное лицо Ломтя. – Как же ты так, а? Такой ловкий поединщик, и нá тебе…
Илья ухватился за его протянутую руку, поднялся, пошатываясь и радостными глазами всё шаря по лицу деревенского богатыря.
– Живой, дурень… Живой, Леший тебя напугай! – бормотал Илья.
– Теперь-то видим, что живой… – улыбнулся Ломоть, так и не поняв, что вёл Илья речь о нём самом.
Быль четвёртая:Плата за добрый меч
Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо.
Ибо так поступали со лжепророками отцы их.
4
Илья шагал по лесной дороге и всё думал о поединке с братьями. И всё никак не мог успокоиться от того, что чуть было не убил одного из них.
«Применять это искусство ты можешь лишь в том случае, – говаривал ему Вежда, – если опасность грозит тебе или кому-то беззащитному. Ты должен помнить, что наверняка принесёшь смерть тому, против кого выходишь на бой. Это не прыжки через костёр в ночь на Купалу, это тяжёлое бремя – лишить кого-то жизни. Это поступок, за который ты должен научиться отвечать. Если ты попадёшь в бою в плен и твои недруги, окружив тебя, спросят, почему ты убил их товарища, ответ будет прост: ты бился с врагом и сделал бы то же самое, окажись он снова перед тобой с оружием в руках. И если тебя спросит женщина, за что ты убил её сына, ты должен ответить то же самое. Потому что это должно быть правдой. Тебе ясно?»
– Ясно, – прошептал Илья, угрюмо глядя себе под ноги. Он гнал себя дальше, не давая роздыху, словно стремился обогнать стыд, мучивший его. Он вспомнил, как тепло провожали его мать с сыновьями, а он боялся смотреть им в глаза.
«Почему ты убил моего сына?» – «Мы мерились силой, и я оказался сильнее».
– Леший меня задери, – позабыв, что он в царстве лесного хозяина, выругался Илья.
Погода стояла славная, сухая да тёплая, и можно было надеяться добраться до Мурома без дождя. Лес стоял совсем зелёный, приветливый, тяжёлые думы понемногу таяли, и Илья скоро перестал горбиться и зашагал прямо. И только теперь заметил, что идёт вовсе не по дороге.
Это был какой-то глухой просёлок, которым если кто и ходил, так только лесные добытчики да зверьё. Илья остановился и осмотрелся. «Где же это я маху дал?» – почесал он в затылке, повернулся и пошёл обратно. Но сколько ни шёл, никакой дороги и в помине не было. Ага, смекнул Илья, зря я лешего помянул, обидел. Он остановился, переобул лапти, надев на правую ногу левый и наоборот. Потом снял рубаху, вывернул наизнанку и снова надел. Пройдя ещё с версту, Илья понял тщету своих стараний выбраться так запросто. Он пошарил прямо на ходу взглядом по деревьям, надеясь отыскать дупло, и тут же невесело усмехнулся: как же, будет осерчавший Леший своё ухо дураку подставлять. Тогда он остановился, стащил со спины котомку, положив её у ног, и негромко позвал:
– Батюшка Леший! Прости дурака. Спрями кривую дорожку, с лица наперёд выверни да выпрями, сними морок, смилуйся…
И тотчас затрещало что-то огромное совсем рядом, заорали потревоженные птицы, разлетаясь кто куда, и огромная тень загородила солнце. У Ильи забрало дух, он поднял голову, стараясь не закрыть от страха глаза, и увидал над деревьями невероятных размеров руку в меховом рукаве: рука показывала в сторону, откуда только что пришёл Илья. Снова затрещало по кустам, меховой рукав метнулся в бок, скрываясь за верхушками деревьев, и всё стихло, будто и не было ничего. Илья немного постоял, умеряя дыхание и бег сердца, и сказал, стараясь, чтобы голос не дрожал:
– Спаси бог, хозяин. Прости, что рассердил.
Потом подхватил свой мешок и, на ходу забрасывая за спину, поспешил в сторону, куда указал Леший.
На потерянную дорогу он вышел сразу и только тут облегчённо вздохнул и утёр выступивший с перепугу пот рукавом. О такой встрече с Лешим ему доводилось только слышать, но чтобы самому быть заведённым, а потом невесть с чего заслужить прощение хозяина – о таком он и помыслить не смел.
Илья бойко двинулся по дороге, стараясь не сбавлять шага: Муром был недалеко, и он надеялся уже назавтра быть на месте.
Скоро к посвисту птиц и шороху ветра в вершинах добавился ещё один отзвук: впереди шли лошади и ехала повозка. Прибавив шагу, за следующим изгибом дороги он увидел телегу, влекомую по ухабам неторопливо шедшей кобылой. Ещё одна лошадь шагала позади, привязанная к задку телеги, в которой Илья разглядел трёх человек. Среди них были баба и ребёнок, и Илья решил, что ему повезло найти безобидных попутчиков.
– Мир вашим домам, люди добрые, – громко сказал Илья. Все трое тревожно обернулись.
Правил телегой плешивый дедок в меховой душегрейке. Рядом на каких-то мешках сидела женщина, совсем недавно, как определил Илья, гулявшая в девках, а чуть ближе к задку пристроился малец лет десяти. Каждый испуганно обшаривал Илью глазами, отыскивая оружие.
– Да не бойтесь, не обижу, – попытался успокоить их Илья, подходя ближе. Дедок натянул вожжи, принуждая кобылу остановиться, и сошёл на дорогу, обнаружив свой невеликий рост.
– И тебе подобру, – глухо отозвался он, с недоверием вглядываясь в лицо Ильи и неловко извлекая из тележного передка старый кнут, пытаясь сделать вид, что это вовсе без умысла. Илья улыбнулся:
– Не надо, дедушка, не потребен тебе будет кнут. Разве с кобылы своей слепня снять на ходу.
– Мой кнут, сам разберусь, чего с ним делать, – отозвался дед, смелея и пряча кнут за спиной.
Женщина, решив, что бояться путника не стоит, засмеялась, показывая на него:
– Ты, молодец, впотьмах, что ли, одевался? Рубаха-то на тебе навыворот.
Вторя ей, загоготал и малец. Илья спохватился, скинул мешок и принялся переодеваться, объясняя:
– Да это я лешего огорчил сдуру. Он меня и покружил по лесу.
– И долго ли кружил? – спросил дед, засовывая кнут на прежнее место.
– Недолго, полдюжины лучин не прогорели бы, – ответил Илья, оправляя на себе рубаху.
Дед покачал головой:
– Свезло тебе, удалец. Прошлой осенью у моего брата лесовик невестку заморочил. Через три дня только еле живая в Вершках вышла. Теперь в лес не суётся. Ну да хватит об этом, – оборвал он сам себя, оглядывая лес, – не то не ровён час…
– Садись рядком, что ли, чего лапти-то зря топтать, – сказала женщина.
– Спаси боги, – кратко ответствовал Илья, потрепав привязанную лошадь и пристраиваясь на задке.
– Ты откель, да кто таков будешь? – уже деловито спросил дед, залезая обратно на передок и трогая. Илья, качнувшись в лад закряхтевшей телеге, назвался.
– Нездешний, значит, – заключил дед.
Деда звали Самоха, женщину Любой, пацан приходился Самохе внуком, Люба была невесткой Самохи, потому как приходилась женой его младшему сыну. Возвращались они домой, в село Белое, а ездили на ярмарку, да не одни: был с ними мужик из их же села, старший брат Любиного мужа, сын Самохи и отец пацана по имени Юро́к. У Ильи голова пошла кругом от этих родственных нитей, но он всё же уразумел, что мужик этот занедужил, ещё когда ехали на ярмарку, и его пришлось оставить у тамошних добрых людей, к тому же приходившихся Самохе какими-то родичами. Так ездоки до ярмарки остались без призору – крепкого мужского слова да дела – и возвращались до дому одни, на свой страх и риск.
– Места-то у нас тут, вообще, тихие. Да в тихом омуте, сам разумеешь, что водиться может, – рассудительно вещал Самоха, глядя в кобылий зад. – А ты-то куда путь держишь?
Но услышать ответ Ильи суждено им было не сейчас.
Впереди, прямо из лесу, на дорогу вышел заросший до бровей рыжим волосом мужик, сказал лошади «тпру» и прихватил под уздцы. У мужика под рукой болтался увесистый кистень, который он, едва лошадь стала, перехватил сподручнее и тогда сказал уже всем:
– Всё, робяты. Приехали, значит.
Его кудрявая огненная борода встопорщилась, и всем стало ясно, что он улыбнулся – недобро и многообещающе.
Тотчас после этого справа и слева вышли к телеге ещё два мужика и ещё один сзади, с удовольствием разглядывая Любу, к которой сразу прижался Юрок. Люба испуганно и тихо выговорила в спину Самохе:
– «Места тихие»! Накаркал…
Самоха скособочился на своём передке, втянув голову в плечи.
– Что везёте, селяне? – спросил тот, что подошёл сзади – долговязый в перепачканных сажей портках, с болтающимся на поясе длинным ножом хорошей работы в добротных ножнах.
– Да так, везём тут… всяко… – прогудел в бороду Самоха, не оборачиваясь и даже не думая лезть за кнутом.