– Видишь, Клод. Лишь об отце. Собственно, Гонтье, именно поэтому сей господин сейчас здесь, рядом с нами.
– Чего ждать от отребья с окраин Парижа, – процедил молодой человек. – Он не признал даже своего короля.
Филипп поднял голову.
– В лицо не признал. Но о Филиппе наслышана каждая Божья тварь не только на французской земле. Не равняй себя с королем, Мариньи. Будь мудрее и не повторяй отцовских грехов.
Клод де Мариньи побледнел еще сильнее, но лишь поклонился. Пьер знал, что и за меньшие речи сегодня грозила опала.
– Как я сказал, он здесь потому, что о Клоде де Мариньи не слышал никто за пределами дома. Тень отца слишком длинна, молодой Мариньи его ненавидит. Отец – мой добрый друг и помощник, но приструнить его я не против. Оттого его сын теперь вечно при мне, – король повернулся к нему. – А теперь скажите мне, мастер Гонтье. Я слышал о вас от Лакомба. Старый пьянчуга говорил о вас хорошо, так докажите же мне. Докажите, что он не обманывал, покажите свой ум. Ответьте, почему я, король Франции, говорю обо всем так свободно, так просто. Без единой утайки. Хотя многое из этого в строжайшем секрете. Многие ли простолюдины знают тайны короны?
Пьер смотрел в спокойные стальные глаза короля и понимал с отчетливой пугающей ясностью, что тот бесконечно далек не только от него, но и от человека-с-кольцом. Далек ото всех в этой сильной, но нищей, больной, как старик на смертном одре, стране, от семьи, сыновей, от покойной жены и духовника, к которому он, должно быть, ходит каждую среду и пятницу.
Ответ тогда показался простым.
– Королю нечего скрывать от такого, как я. Ваше Величество выложит передо мною все карты, как перед малым ребенком, эдакий карточный домик, зная наверняка, что мне не по силам сдвинуть даже одну. Так чего же бояться. Все остается при вас. Поэтому мой король со мной откровенен. Он ничем не рискует. Ни единой монеткой, ни толикой честного имени. Когда по земле идет лев, он не боится, что крысы утащат крошку мяса добычи. Крыса даже не двинется с места от страха.
Подобные короли, наверное, лести не любят. У них на то есть шуты – чтобы нашептывать на ухо, что льстецам доверия нет. Только Филиппу известно, что лести тут нет ни на грош. Голая правда, простое сравнение. Этих слов тот, наверное, ждал.
Король кивнул. Рассеянно прокрутил на пальце кольцо.
– Покойный Лакомб не соврал – вы действительно неглупы. Но вопрос за вопрос – хотите что-то узнать?
Пьер хотел бы узнать, уйдет ли он отсюда живым, а если уйдет, то как долго таковым и останется. Увы, кукушек в подземелье не было, а задавать подобный вопрос было слишком наивно.
– Откуда Ваше Величество знает Лакомба?
– Лакомб мне служил. Делал новый порох для войны с англичанами. Должно быть, он и правда был мне верным слугой, если об этом не знает даже его подмастерье.
Пьер вспомнил, как мастер ночами не спал, что-то смешивал и гнал его вон. Он был уверен, что так поступают безумцы, и просто не вмешивался. Не лез ни в грязные котелки, ни в запаянные сосуды в подвале. Пьяница и распутник-старик на службе короны, а весь рыцарский орден сжигают на потеху толпе – воистину в забавное время родила его гулящая мать.
– У вас еще остались вопросы?
Всего лишь один. Сейчас его не грех и задать.
– Для чего вам я, мой король?
Филипп глядел на него взглядом слишком спокойным и просто молчал. Будто рыба, что подняли со дня самого глубокого моря.
– Для того же, для чего и Лакомб? – после молчания Пьер продолжил. – Делать порох для англичан? Вернее, для Франции и для вас. Может, я смог бы. Но до старого пьяницы мне далеко. К тому же, Лакомб ничего не записывал. Будет нужно полгода, может быть, год, чтобы что-то продолжить. Вряд ли Кале и Нормандия будут ждать, но я не знаток королевской политики.
– Скажите мне, Пьер Гонтье, – король не смотрел на него, а сам вертел между пальцев монетку. Ту самую, в которой серебра теперь столько же, сколько в фальшивой. Может, это его награда за неудобства, синяк под ребром и под глазом и просто как милость нищему. – Как много ваших бастардов может гулять на французской земле?
Пьер поднял брови. Он не ослышался, и король не шутил. Как много? Об этом не знают ни он, ни они. Если и есть, то старшие гоняют петухов по двору, а младшие еще сидят в животах у мамаш. Может с десяток, может нисколько. Он пожал плечами.
– Мне неизвестно, Ваше Величество.
– Разумеется, вам неизвестно. Но, может, удача так повернется, что однажды хоть кто-то из ваших ублюдков будет достоин французской земли, – король поднял голову от стола и монеты. – Моя дорогая жена-королева подарила мне троих сыновей. Троих сыновей и одну прелестную дочь. Все четверо стоят теперь не больше гроша.
Пьер мельком взглянул на человека-с-кольцом. Клод де Мариньи был бесстрастен, будто не его король говорил перед всеми, что наследники Франции – сор под ногами. Может, король сболтнул лишнего? Может его, Пьера Гонтье, тело вскоре найдут в реке и без головы, чтобы не опознала даже дура-трактирщица? Но король Франции не походил на болтуна и не походил на безумца. К счастью его или нет.
– Ответьте мне, вы знаете поименно принцев короны?
Он напряг память. Это начало походить на старые дни в проклятой Сорбонне. Принцессу Изабеллу он знал. Собственно, так и назывался кабак той толстой трактирщицы – Филиппу, наверное, об этом знать ни к чему. Наследного вроде звали в честь деда, Людовиком. До прочих же ни одному французу не было дела. Вернее, любому французу с окраин Парижа и на всей прочей французской бедной земле. Он назвал подряд принцессу и принца. Филипп молчал. Пьер напряг память и добавил еще, что Изабелла теперь носит корону врагов-англичан. Больше сказать было нечего. Не говорить же взаправду про трактир «Изабелла-красотка». Тем более ему там подали, похоже, вареную крысу.
Король пожал плечами и возмущаться не стал.
– Все верно, – кивнул он. – Еще два сына – Карл и Филипп, как и я. Казалось бы, куда нас, дворян, заводит гордыня. Выскочка с улицы не знает ни о тебе, Мариньи, ни о своем сюзерене. В этом мое спасение, мастер Гонтье. На крайняк, ваше тоже.
Король обмолвился, подумалось Пьеру.
– Ваше Величество, я не мастер. Я подмастерье. И лавка Лакомба еще, может, не мне отойдет.
– Помолчите секунду, мастер Гонтье. И послушайте вот что.
Король встал и начал шагать по сырому подвалу, будто по тронному залу. Пьеру до одури захотелось оказаться на месте Лакомба – в тишине и покое. С другой стороны. Если он не будет почтителен, то очень скоро там и окажется.
– Вы показали, что не глупы. Поверьте, мне встречались дворяне много глупее, и почти все они заседают в Совете. Так что, вы понимаете – о наследниках и печалях я говорю не затем, чтобы вызвать кого-то на жалость.
Два дня назад король сжег целый рыцарский орден за ересь. Пьер не думал, что ему нужна жалость. За доброе слово он скорее отправил бы сердобольца на дыбу.
– Я сказал, что не дал бы за детей и гроша – что же, возможно, я не лучший отец. Но лучшим королем я вполне могу стать. Чем была Франция до меня? Лет пятнадцать назад. Двадцать. Тридцать, сорок, не важно. Если соперничать – только с лучшими, вам ли не знать. Господь мне судья, Пьер Гонтье, вряд ли грешно мне гнаться за Карлом Великим. И как меня назовут после смерти? Эта страна была как одеяло из драных ненужных кусочков, которые шьют по зиме старухи и вдовы. Каждый барон в своем замке считал, что лучше своего господина, умней и богаче. Вы вспомнили англичан, Пьер Гонтье. Эту смешную страну, варваров с острова, жалких потомков норманнов-безбожников. Давно ли несколько неразумных слуг пришли на той земле к Божьему помазаннику и потребовали от него все, вплоть до гордости с царственной честью? Magna Carta могла быть только на английской земле, и на французской не будет подобного. Я вырвал жало и зубы у всех них, Пьер Гонтье. У баронов, что считают себя умнее Филиппа, а сами едва ли умеют читать. У всех, кто прежде жил в крепости Тампль и думал, что король – лишь игрушка в короне. Где теперь власть де Моле и где его деньги, даже Папа от него тогда отвернулся, прах еретиков и предателей развеяли по ветру. Я остался один, и я победитель, я очистил свои владения, как пахарь поле свое от камней и сорной травы. Осталось дело за малым, передать это поле наследникам. А они, да простит меня Бог, никудышные. Я знаю, как меня называют во Франции. О чем шепчутся по углам. Говорят, что сердце у меня из железа, что не ржавеет от крови и даже не бьется. Железный король вместо Филиппа Красивого – так кто-то звал меня в юности. Это лучше. Красоты никто не страшится, железо же режет без промаха. И вот он я, Железный Филипп, на кого я оставлю страну? Трем из моих сыновей изменяют их жены. Они заперлись по покоям и, должно быть, рыдают в подушки. Не жены их, Пьер, не жены. Они сами, мужчины. А у Изабеллы муж ничтожен и глуп. Он крадет ее драгоценности, порой бьет в тронном зале при всех, а у нее не хватает зубов отстоять свою честь. Хороша королева. Сплошные слезы в моем доме, Пьер Гонтье, и ни капли здравого смысла. Я давно не молод. Мне ни к чему заводить другую жену, ждать от нее младенцев в надежде, что что-то удастся. Что не будет наследник мой размазней. Что не пошлет ко дну Францию, как утлую лодчонку. У меня нет времени на попытки. Первые четыре были не слишком удачны.
– Чего вы хотите? – Пьер решился спросить, когда молчание затянулось.
Король секунду помедлил.
– Однажды наш любезный Клод Мариньи высказал вслух презабавнейший факт. Сегодня, впрочем, он его повторил. Страна не знает в лицо наследного принца. Не знает даже своего короля. Во всем королевстве наберется лишь двадцать мужей, что видели Людовика лично. Они верны мне. Они никогда не пойдут против меня и короны. Мой сын будет под стражей, Пьер Гонтье. Может, он добровольно уйдет в монастырь за женой. Заливать свое нелепое горе. А ты, Пьер Гонтье, ты добудешь мне нового сына, второго Людовика, которому по моей смерти присягнет каждый на этой земле.
Воистину дикие причуды богатых.
– Я не ворую младенцев из колыбели, Ваше Величество. И не знаю, чего вы хотите.
Филипп смотрел на него, как на ребенка. Капризного, глупого. Как хорошо, что Пьер Гонтье не сын короля.
– Лакомб говорил мне, чем ты занимался прежние годы в Сорбонне. Что продолжал тайком в его лавке. Он убеждал меня с пеной у рта, что это не ворожба и не магия, что это просто природа. Такая же, как когда врач и целитель пускают больному кровь, чтобы выгнать заразу. Как когда зашивают глубокую рану, и тело заживает само. Я верю, что это не магия. Я знаю, что ее не бывает. Но ты знаешь, мне достаточно только слова, чтобы те, кто верит, тебя разорвали. Я не желаю тебе участи де Моле. Не желал никогда и Лакомбу. Потому что он был полезен. Ты, Пьер Гонтье. Ты мне будешь полезен?
Пьер, к сожалению, знал, о чем говорил ему французский король. Знал и уже не видел смысла упорствовать. В их с Лакомбом каморке наверняка уже побывала рота солдат, все найдено и расписано, и трактаты из Упсалы тоже. Странно, что пьянчуга Лакомб это знал. Странно, что в тот же день не погнал его прочь со двора. Господа северяне были чудные ребята. Жили, как медведи в берлогах, но во многом были умнее его родных соотечественников. Врачи оттуда были отменные. Их отчего-то не жгли на кострах. Пьер помнил, как впервые вырезал сердце из тела жабы, а она осталась жива. Также дрыгала ногами, была в шоке от боли, но он заштопал ее, и она прожила еще целых полдня. Это было полгода назад. До этого мертвых лягушек, крыс, ворон с перебитым крылом были сотни. Один успех, о котором не знает никто. Не писать же взаправду книгочеям из Упсалы.
– Мне говорят, что я Железный король, но при этом мое сердце из плоти. Если у кого-то оно будет из камня, то он будет даже лучше меня. Такой наследник мне нужен.
Пьер молчал.
– Иначе ты передашь мой привет тамплиерам, и на своем же смертном одре я тебя прокляну дополнительно. Может ли проклятый быть проклинающим – вам угодно проверить?
Во рту было сухо и кисло.
– Что, если я соглашусь?
– Палач не получит сапог, – Филипп пожал плечам. – Не более. Если согласишься и выполнишь… У тебя не будет повода сомневаться в щедрости короля.
– Новая лавка.
– Да.
– Новые книги.
– Даже доступ в библиотеку короны.
– Место в Сорбонне? – Пьер чувствовал, что пора пасть ниц и заткнуться, но их разговор давно уже вышел за рамки обыденного.
– Когда будет седина в волосах. Ни мне, ни вам не нужны вопросы и слухи. Пока разрешу разогнать алхимиков в городе. Неучи каждый месяц учиняют пожар у себя в подворотнях. Мне не нужно сожжение города.
Выбор «да» или «нет» не стоял перед Пьером. Он еще слишком молод, чтобы гореть на костре. Речь лишь о том, чтобы сторговаться получше.
– Чего хочет Ваше Величество? Вырезать сердце первому бродяге с окраин Парижа, чтобы сделать его наследником французского трона?
Филипп кивнул, и юноше стало неловко. Он ведь нарочно сказал это, точно бред сумасшедшего. Не думал, что это окажется правдой.
– Все так. Только на место сердца вы вложите камень. Любой, какой хочется. Булыжник с французских дорог. Докладываться будете Клоду де Мариньи. Я уверен, вы точно поладите. О любом обмане он доложит мне тут же. Но мне не нужно отребье на французском престоле. У вас в Сорбонне была прорва полезных знакомых, я рассчитываю на кого-то из них.
Король встал. Похоже, разговор был окончен.
– Мне просто вырезать сердце у кого-то из старых товарищей? – Пьер смешался. – А вдруг кто-то из них просто умрет?
Король пожал плечами и сделал знак Мариньи, чтобы тот отпер дверь.
– А это, мастер Гонтье, уже ваша забота. Потрудитесь, чтобы не умерли. Чтобы никто не узнал. Франции будет очень неловко рубить вам голову за убийство.
***
Со встречи в подвале разрушенного дома прошло две недели. За это время Клод де Мариньи успел зайти к нему дважды. Человек-с-кольцом – так все еще Пьер называл его про себя – стоял в дверях, прислонившись к косяку, и с презрительной ухмылкой осматривал лавку Лакомба. Теперь его лавку. За это время он почти успел навести здесь порядок. Странно, был Лакомб жив, он никак не мог заставить его убираться. Старик лежит на кладбище – и вот Пьера потянуло к тряпке и щелоку. Все выскоблено, даже три раза. Битые стекла и банки закопаны где-то на заднем дворе. Где-то же рядом он закопал и Платона, и книги на греческом, завернув их предварительно в три грубых холста. Ничего нет преступного в словах старых греков, но Пьер не хотел лишний раз это кому-то доказывать – он не доверял королю. И проблемы ему не нужны.
Они уговорились на месяц. Через месяц Пьер Гонтье хотя бы назовет ему имя. Имя того счастливца, кому достанется Франция. Или несчастного, которому он вырежет сердце и вложит в отверстие камень. Или же трупа, если тот просто умрет под ножом. Пьер пока никого не нашел, признаться, и не искал. Как это выглядит? Он пишет письмо кому-то из старых товарищей, а потом предлагает ему корону Филиппа, если тот обменяет сердце на камень? В Париже и деревеньках в округе полным-полно отчаянных малых. Но вряд ли найдется хоть один, кто поверит ему.
А Клод де Мариньи так и стоял в дверях, ждал каких-то ответов, строчил кляузы и доносы Филиппу Красивому. У короля с железным сердцем будет наследник с сердцем из камня, вот уж сюжет для дешевой комедии. Мариньи же особо с ним не беседовал, но драться больше не лез. Впрочем, и за синяки на ребре и под глазом извинений тот не принес. Во второй свой приезд молодой человек процедил сквозь зубы, что хочет воды. Пьер лишь кивком указал на прогнивший колодец на улице и протянул ему флягу дрянного вина. Оно было кислым до ужаса, как физиономия соседки-вдовы, но лучше выпить от жажды его, чем травиться тухлой водой. Взгляд человека-с-кольцом выразил в тот момент многое, но флягу он принял. Пьер узнал потом, что молодой Мариньи был в армии восемь месяцев. И даже делал в ней что-то. А меч ему выдали не как игрушку ребенку. В армии быстро меняют привычки и вкусы в еде, он не неженка с серебряной ложкой во рту.
Сейчас был третий визит, и Пьеру Гонтье было совершенно нечего передать своему доброму господину и королю, кроме пары дешевых отговорок, которые не обманут даже мальчишку.
– Все почти что готово, – Пьер отвел глаза в сторону. – Но не будем лишний раз обнадеживать короля. Это дело нелегкое.
Клод де Мариньи еле заметно кивал, слегка улыбался, походил на сытого кота рядом с затравленной мышью и ни на минуту не притворялся, что верит хоть единому слову.
– У меня есть человек на примете.
– Никого у вас нет, – вяло перебил Мариньи. – Видно, дела Франции настолько плачевны, что Железный Филипп обратился за помощью к бродяге и проходимцу. Он верит в ваш ум – я бы его не увидел даже под лупой. Вы глупец, Пьер Гонтье. Иначе бы вы не тянули так долго.
За все их знакомство он не слышал от него столько слов. Сын второго человека в стране либо бил его, либо кивал ему, говорить – это новый уровень. Клоду де Мариньи от него что-то нужно. Либо дрянное вино, которое ему снова было предложено, развязало наконец-то язык. Вырвать бы его под корень да выбросить.
– Тянул бы с чем, ваша милость?
Иногда быть дурачком безопасней всего. И называть его «милостью», которой тот не является. Мариньи, разумеется, не стал его поправлять.
– Его Величество дал вам понять свою волю – имя, когда пройдет тридцать дней. Будет досадно вам провалиться на самом первом задании. Я предлагаю вам мелкую помощь.
– Добрый самаритянин? – не выдержал Пьер.
– Скорее, добрый француз. И слуга короля, – человек-с-кольцом улыбнулся; было непривычно и жутко. – Я обеспокоен не меньше Его дорогого Величества в этом деле. Вы напишете Филиппу сейчас, назовете ему лишь мое имя – и он не будет больше гоняться за призраками. Принца Людовика действительно мало кто знает в лицо. Меня же, – он скривился, – и того меньше знают. План не изменится ни на дюйм. Просто, кто должен, останутся в плюсе.