– Франция, верно?
– Франция в первую очередь.
– А что скажет король?
– Король согласится.
– Ваш отец?
– У вас плохая память, мастер Гонтье. Филипп сказал вам, что в это дело я ввязался лишь чтобы насолить любезному батюшке. Не люблю быть в тени. А он души не чает в этом рохле Людовике.
– Стать наследником Франции – неплохой скачок из тени.
– Вас не обидит не только король. Вас не обижу и я. Итого: вдвое больше людей.
Пьеру подумалось, что зря он тогда связался с Лакомбом. Каморка казалась маленькой. Будет нужно – здесь его и убьют. Наверно, зря он приехал в Париж.
– И ради этого вы готовы жизнью рискнуть? Лечь под нож в этой дряхлой лачуге? И даже если выживете – без сердца останетесь? Не слишком ли большая цена? Остаться с булыжником между ребрами?
Клод Мариньи улыбнулся широко и стал похож на мелкого хищного зверя.
– Мастер Гонтье. Если бы я верил во все эти штучки, я бы первый похлопотал о вашем костре. Ваше счастье, что я скептик до мозга костей. Потому предлагаю – не морочьте голову королю. Я дам вам полсотни денье – я не обманываю, они здесь, прямо при мне – и никаких ножей, мастер Гонтье, никаких ножей. Никаких ваших фокусов. За всю вашу жизнь вы не получили бы столько монет.
Гонтье смотрел на мешочек зеленой ткани на своем пыльном столе. В тусклом сумрачном свете вроде виднелся блеск серебра. Семья Мариньи настолько богата, что человеку-с-кольцом нет смысла предлагать ему фальшивые деньги.
– Полсотни денье, – осмелился он. – Столько стоит ваша верность или моя?
Улыбка стала чуть шире. Оттого и немного чуднее, страшнее.
– Вы не праведник, мастер Гонтье, не богослов, не благородный рыцарь и даже не невинная девственница. Вы забулдыга, обманщик и пьяница, и у вас есть цена – существенно меньше той, что я сейчас предлагаю. Не вам говорить мне о верности. И не вам по силам быть мне врагом. Прислушайтесь к здравому смыслу.
Пьер слушал человека-с-кольцом, все слушал, потом наклонился, присел на корточки и стал рыться в ржавом, пахнущем тиной ведре. Найдя то, что нужно, он улыбнулся и выпрямился.
– Держите, господин Мариньи, – он вложил в руку гостя что-то большое и склизкое, влажное, он чувствовал пальцами тонкую, но грубую нитку. – И ответьте – кто теперь морочит голову нашему королю.
Человек-с-кольцом с омерзением глянул на мокрый ком у себя на ладони. Это была обычная крупная бурая жаба из мелкого прудика в паре улиц отсюда. Местные дети частенько ловили их и подбрасывали соседям в молочные крынки. Вряд ли Клод де Мариньи прежде держал в руках много лягушек и жаб. Его лицо от ярости побагровело, Пьер подумал, его хватит удар. Он ответил на полный заслуженной злобы взгляд:
– Видите шов, господин Мариньи? Переверните жабу. Посмотрите поближе, видите бурую нитку? Да, признаюсь, я не белошвейка из Лилля, мог бы постараться получше, но королю я нужен не для того, чтобы на рубашки ставить заплаты. Знаете, у жабы нет сердца. Утром было, сейчас уже нет. Она жива еще, как можете видеть. Многим друзьям ее не так повезло. Вы хотите, чтобы я о вас сказал королю? Я не против. Но придется, сударь, правда, остаться без сердца. Я не вру монаршим особам. Боюсь, и вы меня не приучите.
Человек-с-кольцом побледнел, и красивое молодое лицо стянуло злобной гримасой. Он шагнул ближе. Пьер отошел бы назад, но сзади стена, да и шаг назад – все равно что побег.
– Вы забываетесь, мастер Гонтье, – процедил молодой человек. – Оглянитесь. Всего лишь жалкая лавка. Ветер в кармане. Из друзей – только жабы из грязной канавы. Вы уверены, что хотите быть врагом сыну коадъютора королевства?
Пьеру внезапно стало довольно смешно.
– Господин Мариньи. Поверьте, вопрос совсем не об этом. Вопрос в том, хотите ли вы быть врагом человеку, который уже знает о вашем желании предать короля. Врагом человеку, за чьей жизнью король следит пристально, будто за собственной?
Клод де Мариньи промолчал. Если дернуться хоть одним мускулом, человек-с-кольцом прирежет его прямо здесь. А после смерти, в целом, без разницы, отрубят тому голову или же нет. Должно быть, после смерти жертв мало волнуют судьбы своих палачей.
Тот придвинулся ближе.
– Думаете, вы знаете короля? – прошипел он на ухо. – Увидели его один раз, вам обещали деньги, защиту – вы сразу почувствовали, будто стоите что-то. Не обманывайте себя, мастер Гонтье, не лезьте в любимчики к Филиппу Красивому, уже были такие, кого он привечал, дарил дорогие подарки, говорил о высоком и тайном, называл друзьями, соратниками. Весь город знает, что теперь осталось от этих друзей. Ни тела, ни памяти – только пепел, втоптанный в землю, да имена, за которые можно оказаться в тюрьме. Недешево нынче обходится быть другом французскому королю. Вы уверены, что вам будет чем расплатиться в конце? Ведь не надейтесь, когда для вас все закончится, я не внесу за вашу жизнь ни единой монетки. Даже палачу не дам взятки, чтобы ваша смерть состоялась быстрее.
– Знаете, сударь, – Пьер успел пожалеть, что делился с этим человеком вином. – Вы хотите трон и корону. Если Фортуна вам улыбнется и отвернется от нас – что ж, мне жаль, что Франция достанется столь глупому юноше.
Он несильно, но все же уверенно оттолкнул Мариньи и, видно, отныне врага. Возможно, даже опасного. За этот поступок любой мог бы убить его без суда – но он теперь под королевской протекцией. Под королевским проклятием, как хочешь, Пьер Гонтье, так и называй теперь это.
– Вы прикрываетесь то именем короля, то вашим благородным и не в меру богатым отцом. Король сказал, вы ненавидите своего батюшку Ангеррана, оттого и спелись теперь против него и наследника. Мне же признались, что желаете французской короны. Может, у меня в друзьях и жабы из придорожной канавы. Но признайте, у вас-то не наблюдается даже таких.
Пьер Гонтье говорил, и с каждым своим словом ему казалось, что на лицо собеседника наползает маска, как те, деревянные, что носит ребятня на неделе перед Великим Постом. Из понятного, жадного и недалекого Клода де Мариньи, молодого вельможи он снова превращался в безымянного человека-с-кольцом, который бил его под ребра и душил тяжелым сапогом на полу в карете. Вот этого человека, может, он и боялся. В этом будет глупо самому себе не признаться.
Когда дверь за Клодом де Мариньи громко захлопнулась, Пьер досчитал до ста. Потом глубоко вздохнул и сосчитал еще раз в такт ударам сердца. Он вышел на улицу, лениво оглядел свою жалкую улицу на окраине города, кивнул прачке-вдове, у которой пол-лица было в оспинах – с тоской понял, что не вырваться ему теперь ни из этого города, ни из этой страны, вплавь через пролив – да и там приветят его отпрыски короля. Дней через десять Филипп пошлет за ним, прикажет назвать ему имя.
Какое имя?
Сдастся ли он? Назовет ли имя человека-с-кольцом?
Пьер не притрагивался ни к чему крепче разбавленного вина все последние дни, чтобы не дрожали руки, и даже справился. Кажется, зря. Может, толстуха-трактирщица снова нальет ему в долг.
Кто-то тронул его за плечо.
Слишком тяжело для знакомых девиц, слишком по-дружески для человека, что хочет убить.
– Пьер?
***
Когда Пьер Гонтье сбегал из своего захолустья в Сорбонну, он не думал, что доведется снова с кем-то увидеться. Там оставалась старуха-мать, что незаметно выжила из ума, пара девчонок, пара товарищей. Он решил, что уйдет, еще в десять лет, а потому в своей родной деревушке не искал себе ни любви, ни друзей.
– Теобальд Оноре?
Детина стоял рядом с ним и был, пожалуй, на целых две головы повыше него. Пьеру не нравилось смотреть снизу вверх, он отошел чуть подальше. Детина кивнул, и его толстый рот растянулся в улыбке. Если бы Филипп на границу отсылал вот таких вот ребят, все проблемы страны решались бы быстро.
Одна беда. Как такого пошлешь?
Теобальд Оноре был дурак.
Не дурак, как недальновидный и жадный Клод де Мариньи, не непроходимо туп, как толстуха-трактирщица, а дурак, которого в лес одного не отпустишь, потому что он не вернется назад. У его пропавшей на болотах мамаши, помнится, сыновей было двое – он и его брат-близнец, так вот, Тео она уронила на доски, оттого у него в голове нынче пусто, как у нищего в котелке. Со вторым в ранней юности Пьер Гонтье ходил порыбачить да изредка сражался на деревянных мечах. Тогда еще он хотел отправиться в армию. Теперь его калачом туда не заманишь. Тео никогда не звали с собой. Тот сперва рвался, но потом перестал. А через пару лет Пьер Гонтье с узлом за спиной сбежал из деревушки в Сорбонну. Там дома покрепче да улицы погрязнее – значит, это город мечты. Из дома больше весточек не было.
– Тео? Ты что здесь забыл?
Вражды с дураком у него никогда не бывало, но если здесь есть его брат, то тот наверняка захочет денег, работы, еды, может крова. За Пьером следит король, следит Мариньи, ему не нужны сейчас старые связи.
– Я рад тебя видеть, – дурак Тео ему улыбался.
Тео сейчас двадцать восемь, а ума не больше, чем у котенка. На улицах Парижа вонь, а в домах кто-то печи топит по-черному, у кого-то на обед подгнившая репа, и каждый день в этом городе кого-то казнят – в Париже не принято улыбаться, принято скалить зубы, цепляться за жизнь и за кружкой ругать англичан. Тогда да, ты будешь хорошим французом.
– Ты ушел из деревни? – Пьер огляделся. – Твой брат здесь? Он все же решил торговать?
Тео Оноре покачал головой.
– Ты здесь один?
Тео кивнул.
«Ну на что мне эта напасть! – подумалось Пьеру. – Я не собирался быть нянькой безумцу».
Он натужно улыбнулся и похлопал того по плечу.
– Знаешь, Тео, я тоже рад тебя видеть. Но, представляешь, мне надо бежать. А ты возвращайся в деревню, вряд ли Париж тебе нравится. Слишком шумно, я помню, ты любил тишину.
Детина смотрел на него и только моргал.
– Тео, возвращайся домой. Я спешу.
Тот развел руками и покачал головой:
– А дома нет, Пьер.
– Как это нет? – Видно, этот юродивый наконец-то спалил свою гнилую лачугу. – Ну, тогда наймись к кому-то работником. Хоть за кров и еду – тебе много ненужно.
– Я не пойду к ним домой, Пьер, – детина испуганно покачал головой. – Я не пойду к мертвецам.
– Да оставь, что ты несешь?
– Они там лежат, все лежат. А я не лежу. И брат мой лежит, я не трогал его. А потом пришли они – и лица закрыты. Они всех сожгли, а я убежал. У всех соседей кожа в черных буграх, Пьер. Все спят.
Пьер цокнул языком и теперь с жалостью посмотрел на Тео-дурака. Пришла чума, а затем пришли доктора, которые сжигают умерших. Это давно уж не диво. То там, то здесь. Каждый раз надеешься, что милует Бог. Он незаметно шагнул чуть подальше. Из глаз дурака текли крупные слезы.
– Тео, скажи, как давно ты бежал из деревни?
Тот нахмурил лоб и задумался.
– Еще цвели яблони.
А сейчас уже осень. От чумы умирают дней через семь, может, десять. Если Теобальд сейчас перед ним и это не призрак из прошлого, то он, Пьер Гонтье, сейчас в безопасности. Париж, впрочем, тоже.
Тео-дурак с любопытством разглядывал, как в его дырявый башмак затекает вода. Вот и поди ж ты: дурак, кому он нужен на свете, но Бог выбирает его и лишь от него отгоняет старуху с косой.
Теобальд громко вздыхал и размазывал сопли. Пьер заметил, что на них уже стали поглядывать. Он похлопал его по плечу. Может, зеваки решат, что он встретил старого друга.
– Тео, дружище. Оставь. Ты, должно быть, голодный? Пойдем-ка с улицы. Я тебя накормлю. Не лучшее место, конечно, но выбирать не приходится.
К толстухе-трактирщице, сдавшей его Мариньи, ему идти не хотелось, но выбор действительно был невелик. В приличные места его просто не пустят, а в оставшихся неприличных не осталось хоть сколько-то мало-мальски пригодной еды.
Она смотрела на него хитро и недоверчиво, снова прикинулась дурочкой. Пьеру удалось втолковать ей, что раз он здесь и в весьма добром здравии, то разумнее будет его накормить. И его приятеля тоже. И разумеется, за предательство она не возьмет с него ни гроша. Тогда они будут в расчете.
Толстуха вынесла им две горячие миски бульона, два ломтя свежего хлеба вприкуску и даже горшочек печеного лука с морковью. Лук был мягким и сахарным. Пьер мазал его на хлеб, точно масло. Озябшие руки оба грели о миски с бульоном. Вряд ли в следующий раз трактирщица накормит задаром.
– Тебе есть где жить, Теобальд? – спросил он без особой надежды.
Тот жевал краюху и держал ее перед собой двумя руками, точно ребенок.
– Сегодня я ночевал в одном стойле. Рядом с коровами было тепло, я не жалуюсь.
Это во многом объясняло запах, от него исходивший. Пьер не обманывал ни его, ни себя, он спрашивал из праздного любопытства. У Пьера Гонтье нет сейчас денег, чтобы ему предложить. У нет денег и на себя, а когда он в следующий четверг не назовет Филиппу желанного имени, может статься, не будет и головы.
– Ты пустишь меня ночевать?
Нет, Пьер не может этого сделать. Хоть одно подозрение, болтливый язык дурачка-Теобальда – и Клод де Мариньи найдет, как с ним рассчитаться. Комнату в таверне ему не сдадут. В милосердие соседей не очень-то верилось. А ночи нынче морозные. Да и эта детина вряд ли по темноте снова найдет дорогу к коровам. И где вероятность, что на него не спустят собак.
– Тео, пойми. Мне недосуг возиться с тобой, – жестко ответил Пьер и почувствовал такой редкий за последние годы стыд.
Дурак пожал плечами и продолжил макать хлеб в бульон.
– Эта добрая дама даст мне соломы и лавку.
Эта добрая дама сама бы у слепого на паперти украла монетку.
– Она? Не рассчитывай.
– Я ее попрошу, – Теобальд улыбнулся. – Скажу ей «пожалуйста». Никто не откажет, если говорить им «пожалуйста».
«Ваше Величество, пожалуйста, оставьте меня в тишине, покое и привычном разгульном разврате».
Вряд ли получится. Теобальд, как любой дурак, был добр и тих. Видно, оттого чума его пощадила. Вряд ли осенний мороз будет столь милосерден. Пьер Гонтье никогда не был святошей и праведником. А сейчас у него не было даже гроша, чтобы попробовать сделаться им. Даже приюти он его на ночь – что дальше? На следующую пришлось бы выставить вон. Ни толики добра он не мог совершить. Оставалось быть честным – это как стакан горячей воды для голодного. Все лучше, чем ничего.
– Теобальд. Я смогу помочь тебе, только если ты поможешь мне тоже.
Тео-дурак поднял голову, посмотрел на него. Светлые глаза были доверчивыми и тихими. Толстуха-трактирщица ушла, они были одни и никто не мог их подслушивать. Пьер вздохнул. Он не знал, что из его слов сможет понять тот, кому от рождения Бог не дал разума. Но он рассказал ему все, совсем даже все, без утайки. Будто хотел честностью покрыть все грехи, что были, а главное, будут.
***
Мариньи не заходил уже третий день, и за то Пьер Гонтье славил Бога.
Третий же день Теобальд Оноре лежал на кровати в его мрачной каморке, пристроенной к мастерской, и первое время Пьер был уверен, что старый приятель умрет. Потом как-то все утряслось. Сегодня утром тот попросил еды и питья, значит, может, и выживет. Дыру на груди он залатал красной ниткой, тугой и добротной, должен же Тео чем-то отличаться от жаб. Пусть он и полный дурак.
Он тогда согласился, действительно согласился, когда Пьер говорил с ним в таверне. Интересно, придется ли ему потом расплатиться за это согласие? Не Тео. Ему. Другого выхода не было, он себя не обманывал. «Действительно, Пьер Гонтье, – он слышал гаденький голос. – Ты себя не обманывал. Ты обманул короля. Король хотел наследника для страны – ты подсунул ему дурака. Вся Франция тебе поклонится в ножки».
Голос был прав, и от этого было противно. Он так хотел переиграть Мариньи, что нечаянно сам обманул короля и корону. Филипп хотел наследника – мудрого, жестокого, хитрого. Казалось бы, Клод де Мариньи идеально подходит. Вместо него теперь будет добродушный дурак.
Он каким-то чудом сторговался с соседкой на крынку свежего молока.
– Пей, Тео, тебе нужно поправиться.
Его сердце он положил в банку, залил крышку воском – король ведь просто так не поверит, захочет увидеть.
Тео-дурак молча пил молоко и смотрел на него доверчиво, словно ребенок. В груди у него теперь обычный камень с французских дорог, как того и хотелось Филиппу.
Сложно понять, все ли хорошо с дураком.
– Тео, кто я?
– Ты Пьер.
– А ты?
Тео хмурился, долго думал, потом забывал о вопросах и следил за поздней мухой в окошке. Кто знает, с Клодом де Мариньи, возможно, было бы так же. А память вернется – у него вместо сердца камень, не вместо мозгов.
Теобальд все лежал и смотрел на бледное холодное солнце. Пьер Гонтье разводил засохшие чернила водой, чтобы черкнуть письмо государю.
Король Филипп явился сам, и Пьер изрядно опешил. Это только в сказках короли заявляются в лачугу к нищему, милосердно дают ему землю и счастье в обмен за труд с добродетелью. Только Пьер о добродетели слыхом не слыхивал. А Филиппа было трудно назвать милосердным.
– Ваше Величество, простите меня. Я ждал Мариньи, а не вас.
Короля нимало не беспокоило, что потолки здесь низкие, а из щелей дует ветер.