Филипп молчал и смотрел на огонь, а Пьер смотрел на Филиппа. Говорят, что дочь – отражение матери, еще говорят, что отцы их любят безмерно, даже больше, чем сыновей. Король, похоже, не видел свою кровь в королеве.
– Значит, зубы она отрастила.
Всего четыре слова, но его сыновья не дождались и такой похвалы.
***
Королеве Изабелле было лет двадцать. У нее был муж, был сын и корона – она не хотела ни первого, ни второго, а третье со временем ей пришлось по душе. На английскую землю она ступила давно, больше не видала ни братьев, ни отца, ни Парижа, ни своего крестного де Моле, что недавно сожгли на костре. Она знает об этом, не может не знать. О казни тамплиеров все слышали. Ее муж Эдуард потирал, должно быть, руки от радости – французский король хотел их денег, богатства, их власти – но золото будто исчезло, а проклятье из сердца не вымыть. Пусть даже оно лишь злая шутка казненного. Эдуард ненавидел Филиппа, а Изабелла ненавидела мужа. Эти чувства были, впрочем, взаимны.
Пьер это знал, и это знал каждый. Слухи ползут слишком быстро, о чем еще говорить в этих шумных тавернах, как не о грязном белье сильных мира сего. Этим не брезгуют ни крестьяне, ни даже министры. Пьер сам о ней говорил пару слов, пару мерзких скабрезностей, когда еще учился в Сорбонне. Быть может, ему будет стыдно при встрече, но это не точно.
Изабелла приехала два дня назад со всей суматохой, шумом и лоском, свойственным королевам. Свита у нее, правда, была небольшая. Об этом не преминул высказаться Клод и расплыться в гадкой улыбочке. Что ж, в своем королевстве Изабелла – persona non grata, Эдуард смеется над ней в тронном зале и крадет драгоценности, книги и письма, в ее постели был пару раз за все это долгое время лишь для наследника – а королева прекрасна.
Слухи слухами, и, может, даже сплетни правдивы, но она чудо как хороша. Пьер Гонтье видел ее день назад с галереи, он замер, лишь бы не пришлось объясняться со всеми ее англичанами, он их не любил и с трудом понимал их язык. А она говорила что-то французским слугам своего отца-короля, и голос ее звучал звонко и громко.
И волосы мягкие, точно шелк.
И щеки белые, точно снег.
И губы сладкие, точно мед. Должно быть.
Он не знал, разумеется. Но, может, осмелится сегодня это представить.
Филипп же не испытывал радости по поводу дочери, подобно простому народу. Принцесс всегда любят. Даже взрослых, даже замужних, которых не видели десять лет. Люди слышат слово «принцесса» и как-то забывают про цены на хлеб, про прокисшее пиво и про то, что дети ходят в обносках. Да, здесь все еще ее звали принцессой, будто забыли, что она королева их злейших врагов.
– Мы не можем позволить ей оставаться.
Клод де Мариньи вчера влетел в покои Филиппа. Это было весьма опрометчиво. Пьер в очередной раз подумал, что Клод идиот, что наивно верит в свою безнаказанность.
– Кто это «мы», господин Мариньи? – спокойно спросил его французский король, не поднимая головы от Марка Аврелия. – Вы или я? Или вы и мастер Гонтье? Если вы с ним – то кто вы такие? Если вы и я – то опасно ставить свое имя рядом с моим.
Человек-с-кольцом закусил губу, сделал два круга по комнате и снова встал у дверей. Его батюшка Ангерран отлично ладил с бывшей французской принцессой, грузный барон Артуа, впрочем, тоже. Один слух, один единственный слушок, одно слово Изабеллы, королевы английской, своему ненавистному мужу – и война разразится опять. Война изнутри и снаружи – что потом останется на камнях, не знает никто.
– Отошлите ее обратно, Ваше Величество. Прочь из Парижа. В Кале, подальше в Нормандию – или вы думаете, в ней взыграли дочерние чувства?
– Не думаю. Думаю, жаль, она не мой сын. Тогда бы обошлось без услуг нашего доброго мастера. Она моя дочь, это единственный ее недостаток. Держите ухо востро, она никогда не питала ко мне дочерней любви.
«Он гордится ей, – думалось Пьеру. – Гордится и никогда не простит, что она не мужчина».
Филипп встал.
– Отослать я ее не могу. Она приехала как дипломат. По крайней мере, так говорит. Мне не нужны беспорядки.
– А как же тогда Теобальд?
Король повернулся к нему. Пьер тихо ругнулся. Он никогда не привыкнет.
– Как же принц Людовик, Ваше Величество?
– Принц Людовик должен знать, что он принц. Мастер Гонтье, вы усвоили это?
Пьер усвоил, что его ждет костер. В лучшем случае яд.
– Мы разыграем ту же карту, что впервые нам подбросил наш друг Мариньи. Наш единственный козырь и нашу надежду. Изабелла была здесь совсем еще юной девчонкой и брата не видела десять лет. За десять лет… она его не узнает. Преимущество знати, мастер Гонтье – родители не видят детей, а дети друг друга. Она скорее вспомнит своих нянек и старую свиту.
Пьер поклонился. Ему в это верилось слабо.
– Ничего не меняем, – промолвил Филипп. – Ничего, вы усвоили? Через пять дней мой сын предстанет перед двором после долгой болезни. И счастлив будет прижать к сердцу сестру и отца.
Пьер не услышал привычных слов про жестокость холодного сердца из камня, но махнул на это рукой. В меланхолию короля он не верил. Он уже пару недель не верил, что монарх – живой человек. По вечерам в своей новой каморке, когда он пил и вспоминал свою прошлую жизнь, точно любовницу, Пьер спорил сам с собою на все лады – кого ему напоминает Филипп? Вавилонян, что в гордыне своей строили башню, или же тех, кто с глупой надеждой ждал, когда же проснется Артур, погребенный на Острове Яблок, или же Charlemagne, Аттила, да кто еще, мало ли баек ходит по свету.
Теобальд-«Людовик» был разряжен, точно король. В то, что он действительно наденет корону, верилось плохо. За последние дни дурак убедился, что он действительно принц, говорил слугам, что Господь уберег его от страшной болезни, что он жизнью обязан мастеру Пьеру Гонтье. Он и теперь неловко мялся возле дверей, ждал, покуда зазевавшийся герольд назовет наконец его имя. Дурак-Тео ждал этот праздник. Он боялся и жался к стене, но улыбался. Пьер же просто боялся. Он королевский лекарь. Он спас наследника Франции от старухи с косой. Ему сегодня тоже перепадет изрядная доля внимания.
– Его королевское Высочество принц Людовик!
Теобальд побледнел, но глупая улыбка никуда не делась с лица.
– Иди, – шепнул ему Пьер. Потом добавил: – Идите, Ваше Высочество, вас заждались.
Тео шагнул вперед. Раздался одобрительный гул, он на миг застыл на месте, будто испуганный заяц, но затем пошел снова. Пьер прошмыгнул через соседнюю дверь. Ему нужно было здесь быть, но, но к счастью, ни с кем говорить он не должен.
«Это пир, – говорил себе Пьер. – Всего лишь пир. Все едят, все пьют и смеются. Никому нет дела до друга за соседним столом, если только у него еда не вкуснее. Это не экзамен в Сорбонне, где за ошибки на греческом будут бить, а доктор богословия рассуждает о филиокве».
Тео нужно было лишь улыбаться и вести себя, точно принц. Поклониться отцу-королю. Дурак предстал перед Филиппом, как учил его Пьер, и даже склонился. По лицу короля было сложно прочесть его чувства. Серые глаза его смотрели пристально, будто что-то искали. Затем Филипп просто кивнул.
– Милостью Божьей, наш возлюбленный сын Людовик снова здоров!
Дальше последовало столько убедительной лжи, что Пьер поспешил налить себе выпить. Филипп говорил красиво и чисто, тут бы позавидовали и старухи-торговки, что пытаются продать тебе тощую курицу по цене хорошей свинины. В конце Филипп обмолвился, что вскоре подыщет сыну новую партию, взамен злополучной Маргариты Бургундской, прозябающей ныне в темнице. Прекрасно, подумалось Пьеру, и он пригубил бокал. Вслед за сыновьями король решил избавиться еще и от внуков. Подберет поди какую-то княжну из Наварры. То-то будет потеха несчастной девице! «Красавица и дурак»! Таких сказок крестьяне знают немало.
– Ее Величество королева английская!
Пьер пролил себе на рубаху вино и понял, что не бывает у королей и монархов просто пиров. Не бывает просто праздников, просто радости, просто свадеб и просто смертей. Изабелла вошла в этот зал, а вместе с ней вошли его костер, королевский скандал и война.
Платье на королеве было темно-зеленым, и сегодня во сне Пьер Гонтье целовал ее нежную шею. Когда она прошла мимо, он потупил глаза. Не хватало ему еще таких обвинений – двух смертей он, пожалуй, не выдержит. Перед королем она не склонилась. Что ж, видно, так принято. Филипп усадил ее по другую сторону от себя, чтобы она не видела своего нового брата.
– Пейте, мастер Гонтье! Король объявил, вы спасли его сына. Недурно, очень недурно. Глядите, в скором времени еще войдете в Совет, – кто-то из надравшейся знати смеялся и хлопал его по плечу.
Ему наливали, а он пил и все пил, стараясь заглушить голос страха. Разум оставался чистым, как стекло витража. Краем глаза он косился на стол королевской семьи. Король что-то негромко говорил Теобальду, Теобальд ел, молчал, иногда кивал и смотрел на десятки свечей, будто малый ребенок. Какой из него сын Железного короля. Он не обидит и мухи. И очень скоро Филипп Красивый это поймет.
Свечи стали короче в два раза. Кто-то позвал пару придворных лютнистов. Заунывные звуки летели под потолок вместе с дымом, пока оба они перевирали «Песнь о Роланде» или что-то еще. Пьер никогда не любил баллады с легендами. В них и бедняк получает принцессу, и король милосерден. Сейчас его тошнило от подобных идей. Еда была съедена, люди бродили по залу, встречали знакомых, делали вид, что не видят друг в друге врагов. Он отошел от стены, двинулся наобум по каменным плитам.
– Ты не сказала мне, что приедешь.
– Я отчитываюсь лишь перед королем Эдуардом, а моему супругу все равно, где я и с кем. Это называется семейное счастье.
– Осторожнее, дочь моя. Твоему брату Людовику это тоже было неважно, и Маргарита Бургундская отныне в тюрьме за прелюбодеяние. Не оступись, как она.
Пьер замедлил шаг, чтобы его не заметили. В его мыслях Изабелла оступалась раз за разом – кто будет винить его за подобное, он давно уже не чувствовал ничего кроме страха. Так впору и дураком заделаться, как Теобальд. Невыносимо, когда мысли все несутся и несутся по кругу.
– Зачем ты приехала? В дочернюю любовь я сейчас не поверю.
– Ее и не было никогда, только верность. Мне всегда казалось, что ты ценишь ее больше любви.
Король кивнул. Изабелла продолжила.
– Ты знаешь, что я его ненавижу. Я не прошу тебя писать в Рим, подавать на развод, это будет долго и сложно, почти невозможно. Меня отошлют в монастырь – и я не думаю, что ты бросишься спасать свою кровь. Нам не позволят, мне не позволят… У меня есть сын, и мой брак завершен. Никто его не расторгнет.
– Так чего же ты хочешь?
– Пожалуй, того же, чего и ты. Дай мне людей и поддержку. Для начала армию Артуа. Думаю, многие захотят отстоять честь французской принцессы.
Филипп сжал ее руку. Пьер видел, что ей больно, но она лишь поджала губу.
– Ты перестала быть французской принцессой десять лет назад, – еле расслышал Пьер. – Когда лишь обручилась и годы жила на чужой стороне, ожидая замужества. Будет нужно, я введу людей на английскую землю. Но это будет решение французского короля, а не малодушной девчонки, уставшей от одинокой постели.
Изабелла вырвала руку.
– Очень хорошо, что ты скоро умрешь, – прошипела она на английском. – Людовик в детстве всегда был добр ко мне.
– Желать гибели королю – это измена.
– Тогда хорошо, что больше не ты мой король. Тебе ведь страшно, признайся… Ты знаешь, что слова моего крестного не более чем крики казненного. Но этот страх убьет тебя изнутри быстрее, чем если бы это действительно было проклятие!
– Наш дорогой принц – просто счастливчик!
Пьер вздрогнул и отпрянул назад, чей-то захмелевший голос будто вырвал его из тяжелого сна.
– Удрал от старухи с косой, да еще скоро разживется новой женой! Остается верить, что хоть эта рогов не наставит.
Товарищи пытались угомонить перебравшего друга, но у того, похоже, была луженая глотка. Он хохотал, стучал кубком по столу и призывал всех выпить за Маргариту Бургундскую. Пьер отвернулся и приложил ладонь к вспотевшему лбу. Мало радости видеть, как кого-то потащат в темницу, а на другое утро казнят. Граф Ангулемский был неприятный тип, он заходил к нему как-то раз с больным желудком. Но это не повод желать ему смерти.
– Ги, замолчите!.. – шептали ему, но того не смущала ни тишина, ни то, что лютни замолкли.
– Видите, Пьер, – тот вздрогнул и чуть было не пошатнулся; меньше всего ему хотелось слышать над ухом тихий голос монарха. – Это Ги Луизиньян. Я специально держу его при себе последние месяцы, а дурак как будто и рад. Он думает, я не знаю о его письмах через Ла-Манш к королю Эдуарду. А я знаю и через пару недель буду его судить за измену. Какая удача. Теперь можно не ждать, мой новый сын его уничтожит сейчас.
Пьер с опаской посмотрел на Теобальда. Тот привык, что его звали Людовиком, знал, что Ги обращался к нему, отлично помнил имя Маргарита Бургундская, об этом Пьер позаботился. Он смотрел на вельможу, своего подданного с любопытством, будто мальчишки на слепого щенка. И стража ждала. Она знала, что делать, нужно отдать лишь приказ.
А потом Пьер понял, что напрасно, все напрасно. Когда все рушится, когда наступает начало конца, становится легче и страх неизвестности отступает. Когда ты упал, то незачем уже страшиться земли. Будто во сне дурак Теобальд улыбнулся и поднял вслед за пьяным вельможей бокал. Выпил за свою пропащую женушку, принимая в себя оскорбление, сам разгоняя его по крови.
Ги де Луизиньян забормотал извинения. Тот неловко похлопал его по плечу. Назвал своим другом, пообещал с улыбкой, что Бог того непременно простит. Будто было обычное воскресенье перед Великим Постом. А он будто и вовсе не принц, который печется о чести. Где твое каменное сердце, Теобальд Оноре? Впрочем, Пьер всегда знал, что от него толку нет. Равно как и жестокость Филиппа в его голове из плоти и крови, а не оттого, что он Железный король.
Народ зашептался. Нет ничего опаснее, чем шепотки по углам. Пьер с каким-то странным облегчением почувствовал: вот оно. Тихий отзвук той лавины, что скоро накроет их толщей снега. Он отошел, а Филипп не мешал. Он не смотрел сейчас на своего мастера. Обойти одну даму, вторую, третью. У самого выхода он врезался в Клода де Мариньи. Человек-с-кольцом улыбался.
– Спасибо вам, мастер Гонтье, спасибо, – шептал он. – Вот он, ваш провал, как будто бы у меня на ладони. Я думал, придется ждать еще пару месяцев. Что скажет Филипп, наш добрый король?
Пьер оттолкнул человека-с-кольцом и наконец-то вышел из зала. Этот толчок – всего лишь еще один гвоздь в крышке его неготового гроба. Бежать уже не представлялось возможным. Если бы он мог, он сбежал бы еще после первого обмана Филиппа, но его не выпустят за пределы этого замка. Значит, надо думать. Думать и думать, играть на тщетной, слепой надежде монарха, извратить ее, обмануть, сделать все то, что король проделывал с ним, жалкой пешкой. Он с Мариньи пока еще снова на равных. Главное, чтобы не дрогнула чаша весов.
– Мастер Гонтье.
Пьер обернулся. «Принц Людовик», его детище и победа, стоял перед ним.
– Мастер Гонтье, я все сделал правильно? Как вы меня и учили?
Какая разница, что сейчас он ответит ему?
– Конечно, Ваше Высочество, – пересохшими губами ответил Пьер. – Вы принц, вы не можете ошибаться.
– Тебя всегда любили учителя.
Она тихо вышла из зала следом за ними. Его невольное отвлечение, головная боль короля, он еще ни разу не был так близко, пора прекращать мечтать и смотреть отныне в другую сторону. Он потупил глаза и поклонился так низко, как было возможно.
Изабелла смотрела на мнимого брата через мутную пелену в десять лет, куда-то назад во времени, когда они были вместе лишь на Пасху и Рождество, две недели в году, а в прочие дни обменивались длинными письмами со словами, не свойственными для юных детей. Она его не помнила, это верно. Она и сейчас смотрела мимо него, стараясь выплыть из мыслей о ненавистной дороге домой, прочь от отца, что не подал ей руку помощи.
Теобальд поклонился и прижал к губам ее бледную руку.
– Здравствуй, сестра.
Дурак, он действительно был рад ее видеть, думал, что она ему, правда, родная. Что у него есть отец и прочие братья. Изабелла коротко его обняла, затем отступила.
– Не гневайся на него, милый брат. Он не просто дурак, а пьяный дурак. Таких кувырком спускают с лестницы, но не отправляют на казнь.
Либо Изабелла не знает, что за дела у Луизиньяна с ее милым супругом, либо после ссоры с отцом окончательно выбрала сторону. Свою собственную.
Теобальд улыбался и слушал ее нелепые женские новости, которые дома было некому слушать. Что-то про сына, у которого глаза, как у деда. Про то, что Артуа прислал на его второй день рождения лошадок из серебра. Двадцать четыре, на каждый месяц, что прожил. В ларце, где она теперь хранит письма из дома.