– Это очень популярные в Англии цветы. Они их подле домов растят. Там таких зим, как у нас, не бывает, и фуксии практически круглый год цветут. В Москве их только в оранжереях да комнатах встретить можно… Вам удобно? Хорошо. Я сделаю несколько набросков в альбоме, а после уже на холсте начну рисовать. Постарайтесь не двигаться. Когда устанете, скажите.
– А разговаривать можно? – торопливо спросила Катерина.
– Конечно, – улыбнулся своей обворожительной улыбкой Руднев.
Он взобрался на высокий табурет и принялся делать наброски в альбоме.
– У вас тут столько женских портретов, – кокетливо начала Катерина. – Вы, наверное, часто с натуры рисуете?
– Нет, – возразил Руднев, не отрываясь от своего занятия. – Я чаще пишу по памяти. Иногда в художественные классы хожу, чтобы делать зарисовки с натуры.
– Я что же первая, кого вы вот так рисуете?
– Ну, не первая… – тему развивать Руднев не стал.
– Почему же вы захотели меня нарисовать? Почему, например, не мою подругу Зинаиду. У неё такая необычная красота.
– Да, пожалуй, – бестактно согласился Дмитрий Николаевич. – Но вас рисовать интереснее. В отличии от Зинаиды Яковлевны, у вас в лице есть необыкновенная живость. У неё же лицо красивое, но бесстрастное.
Комплимент, если это был, конечно, комплимент, показался Катерине сомнительным, и она решила перевести тему.
– Вы очень необычные картины пишете. Я таких никогда раньше не видела.
– Это такое особое течение. Оно не так давно появилось в Англии, а в России известно мало. Называется «прерафаэлиты». Это своего рода приверженцы идей эпохи Возрождения, но только пересмотревшие их и придавшие им современное отражение.
Катерина ничего не поняла из этого пространного объяснения.
– Занятно, но отчего же вы современными сюжетами не интересуетесь? Зачем вам вся эта сказочность?
– В сказочных образах проще изобразить красоту и духовное величие, – пожал плечами Руднев.
– Я с вами не согласна! – пылко возразила Катерина. – Разве же в современных героях меньше духовности, чем в ваших рыцарях?
– Под современными героями вы кого имеете в виду?
– Например, народовольцы, – смело заявила девушка.
Изумленный её заявлением, а ещё пуще его пылкостью, Руднев опустил карандаш.
– Вы, стало быть, революционеров почитаете героями?
– А вы нет? Вам чужды идеи свободы и справедливости?
– Идеи мне, пожалуй, нравятся, но вот только методы их претворения в жизнь вызывают сомнения. Насилие никакими светлыми помыслами быть оправдано не может, да и к добру оно не приводит.
Катерина презрительно фыркнула.
– Значит, вы не готовы бороться за всеобщую справедливость? – с вызовом спросила она, дерзко вздернув подбородок.
– Не двигайтесь, пожалуйста!.. Я, любезнейшая Екатерина Афанасьевна, не готов бороться за всеобщую справедливость, поскольку справедливость всеобщей быть не может. Всеобщим может быть закон, а справедливость – это суть понимание отдельного человека. Она у каждого своя.
– Но закон же может быть справедливым или таковым не быть! – не сдавалась Катерина.
– Нет, закон может быть разумным, целесообразным, логичным, исполнимым, но справедливости в нем нет и никогда не будет. Даже в самом замечательном. Потому что закон пишут для того, чтобы большое сообщество людей могло сосуществовать с минимальными конфликтами и с наибольшей безопасностью для всех в целом и для каждого в отдельности. Справедливость же всегда зависит от точки зрения и личной ситуации. У вас вот она одна, а у меня другая. Наши представления о справедливости в каких-то вопросах могут совпадать, а в каких-то наверняка станут расходиться. Так что в законе справедливость не прописать, и для всех одну справедливость не придумать. Утопия это.
Катерину ужасно злил менторский тон Дмитрия Николаевича. Ну кто, скажите, дал ему право говорить с ней, будто бы она девчонка-гимназистка, а он её учитель?!
Пока она придумывала, как-бы ему так ответить, чтобы сбить спесь, Руднев закончил рисовать в альбоме, еще раз поправил Катерине волосы, драпировку, цветы и перешёл к холсту.
– Ой, а покажите, пожалуйста, что получилось! – воскликнула она.
– Да это же только наброски, – ответил Руднев, но альбом показал.
В нём, вопреки ожиданиям Катерины, никакого портрета не было, а лишь какие-то совершено незначительные на её взгляд фрагменты: линия подбородка и губы, прядь, прикрывающая уголок брови, широко распахнутые глаза, задрапированное плечо с ниспадающими волосами, усыпанными странными английскими цветами, изящно сложенные руки, в которые была вложена едва распустившаяся роза. Руки Катерине понравились более всего, она и не подозревала, что они у неё такие красивые.
– Как здОрово у вас руки получились! – восхитилась она и, воспользовавшись моментом, спросила. – Дмитрий Николаевич, а почему вы всегда перчатку на правой руке носите?
Руднев ответил равнодушно:
– У меня шрамы на руке от ожога, неприятное зрелище. Не хочу никого смущать.
– Ой, простите мне мою бестактность!
Он пожал плечами:
– Я к этому привык.
– А как случилось, что вы обожгли руку?
На этот раз Руднев поморщился и ответил так, что Катерина поняла, что и впрямь допустила бестактность.
– Это был пожар, – сухо сказал он и вернулся к холсту. – Вы еще не устали, Екатерина Афанасьевна?
– Нет, что вы!
Руднев принялся рисовать углём на холсте.
Некоторое время они молчали, потом Катерина снова заговорила:
– Мы с вами про справедливость и закон спорили.
– Я с вами не спорил, – Руднев мотнул головой. – Я лишь вам свое мнение высказывал и отвечал на вопрос про готовность вступить в революционную борьбу.
– Я так поняла, что это не для вас?
– Правильно поняли.
– Но разве же вы считаете наше государство замечательным? Разве вы не видите, сколько вокруг зла творится?
– Отчего же? Вижу. Но уверен, что одно зло другим не вылечишь.
– Так, по-вашему, революция – зло?
– Как любое насилие. Зло и глупость! – невозмутимо ответил Дмитрий Николаевич.
Катерина снова начала злиться. Этот Руднев был решительно невозможен! Она никогда ещё не встречала мужчину, который бы ей c одной стороны очень даже нравился, а с другой, невероятно раздражал.
– Вот вы любое насилие злом называете, а между тем рисуете своих рыцарей сражающимися с драконами и прочей нечестью. Как же так?
– Сражение и насилие – вещи разные. Сражение – это когда человек защищает себя или своих близких от реальной опасности, или сильный защищает слабого, или когда безусловное добро бьется с безусловным злом. А когда один пытается другому свою правду или волю навязывать – это насилие.
– Так вы же говорите, что у всех своя правда. Значит, добро и зло тоже у каждого своё. Разве не так?
– Я про безусловное добро и зло говорю. Есть то, что все и во все времена считали злодейством, ложь или убийство, например.
– Это вы про семь смертных грехов?
– Ну, в какой-то мере, и про них.
– Так разве же угнетение одних людей другими вы к числу безусловных злодейств не относите?
Руднев на мгновение задумался:
– Пожалуй, что отношу. Но только это злодейство не личностное, а общественное. Оно существует на уровне государства. Государство изменить можно, только поменяв закон и только через закон.
– Неужели вы думаете, что те, в чью пользу законы писаны, захотят их менять?
– При определенных обстоятельствах захотят. А вот если государство принуждать к этому насилием, оно только больше станет сопротивляться. Вот чего добился Гриневицкий своим взрывом, если уж вы изволили народовольцев вспомнить? Да того, что товарищей его отправили кого на каторгу, а кого на виселицу, а законы, между тем, только ужесточили. Вы вот про угнетаемые классы изволили говорить. Сколько, к примеру, при Александре II разночинцев стало в гимназиях учиться, а потом – всё! Циркуляр о кухаркиных детях. И примеров таких, к сожалению, множество. Так что, Екатерина Афанасьевна, в революционные методы борьбы я не верю.
– Вы просто сноб и ретроград! Сто лет пройдет, прежде чем у нас в России что-то изменится!
– Тут я, пожалуй, с вами соглашусь. На счёт ста лет, конечно.
Руднев улыбнулся, и улыбка это показалась Катерине возмутительно снисходительной. Она обижено замолчала, но продержалась недолго.
– Я не могла подумать, что вы такой зануда! – фыркнула она.
– Так ведь вам меня таким образом ещё при первой встречи отрекомендовали! – рассмеялся невыносимый Дмитрий Николаевич.
– Вот вы рисуете свои героические картины, а сами исключительно про закон твердите. Неужели вам никогда не хотелось взять закон в свои руки?!
К изумлению Катерины, вопрос Руднева задел. Он престал рисовать и после паузы ответил очень серьёзно:
– Хотелось.
– И что же вы сделали?
– Убил негодяя.
Катерина потрясенно воззрилась на Дмитрия Николаевича.
– Убили? Совсем? – растерянно спросила она.
Руднев отвечать не стал.
– Странный у нас с вами, Екатерина Афанасьевна, разговор получается, – вздохнул он. – Может, перейдём на какие-нибудь более мирные темы? – Катерина смешалась и робко кивнула. – Не двигайтесь, пожалуйста… Вот вы, например, знаете легенду о том, как появилась традиция выбирать Королеву мая?
Оставшееся время они беседовали исключительно про средневековые легенды и кельтские мифы. Вернее, Дмитрий Николаевич рассказывал, а Катерина слушала, но вполуха, потому как её сильно отвлекали мысли об этом странном человеке. Она уже жалела, что так настойчиво пыталась его раздосадовать, словно неразумная капризная девчонка. И вовсе он не зануда и не сноб, а совсем особенный, ни на кого не похожий, вероятнее всего, скрывающий шрамы не только под перчаткой, но и в душе.
В образе Королевы мая Катерине пришлось провести немногим более получаса, но и этого хватило, чтобы у неё начало ломить спину, а руки и ноги затекли так, что не сразу захотели слушаться. Жаловаться она, конечно, не стала, но Дмитрий Николаевич все равно заволновался.
– Я вас утомил, Екатерина Афанасьевна! Простите, Бога ради! В следующий раз… Если вы, и тконечно, соблаговолите уделить мне ещё время… В следующий раз мы обязательно будем делать перерывы.
– Не беспокойтесь, Дмитрий Николаевич! Всё было прекрасно! Я буду рада к вам ещё прийти! С вами так интересно! – пылко воскликнула Катерина и зарделась.
– В таком случае, может быть, вы… вместе с Арсением… Арсением Акимовичем придете ко мне как-нибудь провести вечер? И Зинаиду Яковлевну с Петром Семёновичем позовём! – предложил Дмитрий Николаевич, и прозвучавшая в его голосе робость заставила сердце Катерины биться сильнее. – Как раз, скоро двадцать пятое января. Отпразднуем Татьянин день. Наспоритесь вдоволь с Никитиным и Кормушиным, у них это лучше, чем у меня получается. Придёте? Я тогда их приглашу.
Катерина, конечно, согласилась, хотя пока ещё не очень понимала, как же ей так исхитриться и провести вечер с двумя кавалерами сразу.
– Я провожу вас и посажу на извозчика, – любезно предложил Руднев.
– О, замечательно! А то этот ваш Дракула меня пугает, – поблагодарила она.
– Дракула? – не понял Руднев. – А-а! Белецкий! Он не Дракула, а замечательный человек, который меня с детства растил и воспитывал, а теперь ведет все мои дела. Белецкий только выглядит строго, но с женщинами абсолютно галантен.
Он проводил Катерину, помог ей сесть в сани и ещё раз заручился обещанием прийти в гости в Татьянин День.
Когда он вернулся, в дверях его поджидал Белецкий.
– Стало быть, Дракула? – недовольно спросил он.
Руднев рассмеялся:
– Ты и правда чем-то на него похож. К тому же, я уверен, ты был излишне строг с Екатериной Афанасьевной.
– Я был с ней предельно вежлив. Иного вы, Дмитрий Николаевич, от меня требовать не в праве.
– Я и не требую! Но отчего, скажи мне на милость, она тебе не нравится?
– Я старомоден и считаю, что, если женщина соглашается позировать после недели знакомства, это ungehörig (неподобающе), – отчеканил Белецкий.
Дмитрий Николаевич всплеснул руками:
– И ты туда же! Хотелось бы напомнить, что сам ты изволишь посещать госпожу Яблочкову.
Белецкий пожал плечами:
– Госпожа Яблочкова – дама замужняя, а Екатерина Афанасьевна – Fräulein.
Руднев только головой покачал. Он был не в силах постичь этические воззрения Белецкого, который в вопросах любви придерживался принципов солдата на марше: чувства должны быть яркими, пылкими и скорыми, а, главное, оставлять после своего сгорания у обоих сторон исключительно приятные воспоминания без всяких там страданий и сожалений. Посему Белецкий не приемлил отношений с трепетными девицами, предпочитая им дам опытных и, желательно, в личном плане благополучно устроенных.
– Какая же она, Белецкий, Fräulein? Это для Екатерины Афанасьевны слишком сухо, – произнес Руднев, мечтательно вздохнув. – Она Королева мая!
Глава 3.
На следующий же день Руднев решил переговорить с Никитиным и Кормушиным и пригласить их к себе.
Он и сам не смог бы ответить, чего в этой затее было больше: демонстрации намерения примириться с Никитиным или желания увидеть Екатерину Афанасьевну в своем доме иначе, чем позирующей для портрета. Обычно Дмитрий Николаевич старался избегать этических дилемм, выбирая то, что диктовали законы чести, но в сложившейся ситуации выбор оказался не таким простым. Не сказать, что его так уж сильно мучила совесть, в конце концов, отношения Екатерины Афанасьевны и Никитина природу имели туманную и неопределенную. Свои же чувства к Королеве мая он считал возвышенными и исключительно благородными.
Разговор с товарищами, однако, пошёл не по плану. Едва Руднев заговорил о приглашении, всё ещё терзаемый ревностью Никитин удалился под каким-то, очевидно надуманным, предлогом, не дав никакого ответа, да и Кормушин встретил предложение Дмитрия Николаевича без энтузиазма.
– Дмитрий, тут такое дело, – замялся он, – может, мы в какой другой день соберёмся?
Руднев, который был не большой любитель сборищ, понял, что Татьянин День как повод может пропасть, а придумать другой ему, редко кого-либо к себе приглашавшему, найти будет сложно.
– Только не говори мне, что вы, как другие остолопы, собираетесь в кутежах участвовать!
– Разумеется, нет! – заверил Кормушин. – Просто у нас запланирована встреча кружка.
Про кружок-то Руднев, конечно, позабыл.
– Да Бог с ним, с кружком! Вы и так в нём сколько времени проводите! Ну, что у вас там нового может быть? Все одно!
Кормушин насупился.
– Извини, не хотел тебя обидеть! – поспешил смягчить свою бестактность Руднев. – Ваше дело! Но, право же, вы туда как богомольцы на воскресную службу. Ну, что там без вас двоих один раз не обойдутся?
– Без троих, к твоему сведению, – заметил Кормушин. – Зинаида Яковлевна к нам присоединилась.
Руднев только руками всплеснул. Развивать тему он не хотел, зная, что кончится всё спором, который он со своими товарищами вёл уже не раз.
Дмитрий Николаевич политических убеждений Кормушина и Никитина не осуждал, но считал бессмысленными и безрассудными. Эти забавы – а иначе, как забавы, подобные увлечения он не воспринимал – были помимо своей никчёмности ещё и чреваты серьезными последствиями, подставляться под которые из-за пустопорожней болтовни в сомнительном обществе казалось Рудневу глупостью.
– Дмитрий, а чего бы тебе к нам не присоединиться? – меж тем вдохновенно предложил Кормушин.
– Нет уж! Уволь!
– Ну ты же ни разу у нас не был!
– Мы это обсуждали уже, Пётр. Не по мне все эти ваши разговоры слушать!
– Погоди отнекиваться! В этот раз всё иначе будет! У нас теперь вообще всё по-другому. С нами теперь такой человек! Ты даже не представляешь!
– Не представляю и не хочу представлять, – Руднев уже пожалел, что завёл разговор. – Коль не сможете прийти, значит, не сможете. В другой раз соберёмся.
Раздосадованный, он распрощался с Кормушиным и поспешил домой.
До Татьяниного Дня оставалось менее недели. В студенческом сообществе начиналось брожение. Активнее всех были первогодки, коим предстояло поучаствовать в праздничном беспределе в первый раз. Одни заранее начинали пить, другие, кто посмирнее, собиралась группами и взволновано обсуждали предстоящий загул.
Москва к студенческим гуляниям готовилась так же основательно: торговцы сколачивали ставни для витрин, кабатчики заказывали брагу подешевле да выставляли в заведениях мебель попрочнее.
Против обыкновения Университетское начальство в этот раз решило в стороне от вековых традиций не оставаться, однако вовлечённость свою выразило, к неудовольствию студентов, в указе о дисциплинарных наказаниях для особо рьяных да весёлых. Кроме того, в аудиториях всё чаще стали дежурить инспектора, которые строго наблюдали за общей атмосферой и, как поговаривали, ставили на заметку смутьянов и неблагонадёжных.