Из разговоров Руднев понял, что университет был оцеплен ещё со вчерашнего вечера, и что все ждали появления ректора.
Спустя полчаса жандармская цепь отступила ближе к крыльцу. Толпа хлынула в сквер. Стали раздаваться требования пропустить студентов в здание, однако вступать в конфликт с блюстителями порядка никто не решался.
Наконец на университетское крыльцо вышла группа из десятка человек: ректор, деканы, глава попечительского совета и московский обер-полицмейстер.
Ректор, профессор Павел Алексеевич Некрасов, поднял руку, призывая студентов к тишине. Тревожный гул сперва усилился, а после распался напряженной звенящей тишиной, в которой стал слышен скрип снега под ногами.
– Господа студенты! – воззвал Павел Алексеевич сильным лекторским голосом и сделал паузу. Казалось, тишина сделалась осязаемой. – Господа студенты! Вчера произошло ужасное, трагическое событие, унесшее жизни ваших товарищей, – по скверу прокатился вздох, ректор снова на несколько секунд замолчал. – В минуту скорби я обращаюсь к вам! К вашему разуму и к вашим сердцам! Я прошу вас, господа, проявить выдержку и благоразумие! И требую прекратить любые выступления и иные проявления бунта. Ради вашего же блага я вынужден ввести суровые меры по выявлению и пресечению всякого рода политических движений. В связи с чрезвычайной ситуацией я допускаю к университетским разбирательствам службы министерства внутренних дел и снимаю неприкосновенность как со студентов, так и с преподавателей.
Сквер взорвался возмущенными криками. Жандармы оттеснили студентов от ступеней на несколько шагов. Ректор выжидал.
– Тише! – наконец гаркнул он, перекрывая гул толпы. – Слушайте меня! С сегодняшнего дня я ввожу запрет на сборища в количестве более пяти человек и наделяю инспекторов факультетов особыми правами учинять допрос любому, кого они сочтут неблагонадежным. В случае отказа подчинятся или дерзкого поведения им предписано незамедлительно передавать смутьяна полиции, которая будет до особого распоряжения господина обер-полицмейстера дежурить во всех корпусах университета. Всякий, кто будет хотя бы заподозрен в причастности к заговорщицкой деятельности или к агитации, будет подвергнут аресту как политический преступник и исключен из университета без права восстановления или поступления в другое учебное заведение. Все эти меры будут действовать до тех пор, пока ряды наши не будут полностью очищены от нигилистской скверны, а наш славный университет не превратится вновь из очага смуты в храм науки и колыбель прогресса! – толпа гудела, но мощный голос ректора было слышно во всех уголках университетского сквера. – Я призываю вас, господа студенты, вспомните, зачем вы вступили в эти священные стены?! Что вело вас?! Жажда знаний?! Стремление служить России?!.
– Дмитрий Николаевич, – кто-то дёрнул Руднева за рукав.
Он обернулся и увидел перед собой Зинаиду Яковлевну Линд.
– Мы можем поговорить? – тихо спросила девушка, умоляюще глядя на Руднева. Лицо её было скорбным.
Руднев взял Зинаиду Яковлевну под руку и провёл через толпу в угол сквера, где народу практически не было.
– Зинаида Яковлевна, я слушаю вас. Что-то случилось? С Петром? – поддерживая девушку за локоть, он чувствовал, что та дрожит.
Она отрицательно качнула головой.
– Про Петра я ничего не знаю со дня его ареста, – глаза её наполнились слезами, несколько секунд она молчала, стараясь совладать с собой, потом ухватила Руднева за руку и сбивчиво зашептала. – Дмитрий Николаевич, мне нужна помощь! Происходит нечто страшное! Я боюсь! Я не знаю к кому обратиться!
– Расскажите мне всё! Я помогу вам! – пылко заверил Руднев.
Зинаида Яковлевна закусила губу. Взгляд её сделался затравленным.
– Я боюсь! – повторила девушка, слёзы текли по её щекам.
– Чего вы боитесь? Скажите же! Я смогу вас защитить!
В этот момент испуганный взгляд Зинаиды Яковлевны остановился на чём-то за спиной Руднева и наполнился таким ужасом, что Дмитрий Николаевич содрогнулся. Он резко обернулся, проследив за взглядом девушки, и увидел стоящего за оградой сквера Рагозина.
– Это он вам угрожает? – спросил он.
– Нет-нет… – Зинаида Яковлевна замотала головой. – Нет! Простите! Я просто истеричная дура! Забудьте! Мне нужно идти.
– Да не стану я ничего забывать! – Руднев удержал девушку за локоть. – Что вас беспокоит?! Расскажите!
Она отстранила его руку.
– Прошу вас! Пожалуйста, забудьте! – прошептала она и коснулась его разбитой скулы холодными, как лёд, пальцами. – Держитесь от всего этого подальше!
– Зинаида Яковлевна, молю вас, доверьтесь мне! Я же вижу, что происходит что-то нехорошее! Я ваш друг!
– До свидания, Дмитрий Николаевич!.. Ангел ждёт меня за седьмой печатью, – прошептала Зинаида Яковлевна и метнулась по направлению к калитке, прежде чем ошеломленный Руднев успел её остановить.
Руднев увидел, что Зинаида Яковлевна вышла к Рагозину. Они коротко о чём-то переговорили, Григорий Алексеевич взял девушку под руку, и они заспешили вниз по улице.
Дмитрий Николаевич решительно ничего не понимал, но на душе у него было неспокойно. Он всё ещё не мог решить, как правильно поступить – последовать за Рагозиным и Линд или не делать этого – и тут увидел соглядатая. В десятке шагов от него, между стволов деревьев метнулась тень, в которой он узнал Филимона Антиповича Коровьева.
– Да что здесь, черт возьми, происходит?! – воскликнул Дмитрий Николаевич и кинулся за инспектором, но тот словно сквозь землю провалился.
Молодой человек несколько минут безрезультатно пометался по университетскому скверу, пока его не остановил резкий окрик.
– Руднев!
Со стороны бокового входа к Дмитрию Николаевичу шёл профессор Строгонов.
– Я хочу с вами переговорить, господин Руднев, – повелительно произнес он, подходя ближе, – но не здесь, тут шумно. Следуйте за мной.
Уставший удивляться странностям этого дня, Руднев пошёл за профессором. Тот провёл его к Казаковскому корпусу, но, вопреки ожиданиям Дмитрия Николаевича, в здание заходить не стал, а, не сбавляя размашистого шага, прошел во внутренний двор университетских строений.
– Вот что, господин Руднев, – без предисловий заговори Михаил Петрович. – Я наслышан о вас, как о человеке с большим потенциалом.
– Спасибо, господин профессор, вы слишком щедры к моим скромным заслугам, – Руднев был вынужден ответить, чтобы заполнить возникшую паузу. К чему клонил профессор, он пока не понимал, и в свете последних событий это его сильно беспокоило.
– Бросьте! Это не комплимент, а констатация вашей исходной позиции. Вы талантливый молодой человек из благородной семьи и с репутацией, по нынешним временам так просто совершенно идеальной. Вас ждёт блистательное будущее, если только вы разумно распорядитесь своей судьбой и сделаете правильный выбор.
Профессор снова замолчал, испытующее глядя на Руднева.
– Простите, господин профессор, но я не понимаю, к чему этот разговор, – осторожно ответил тот.
– Вы уже избрали для себя карьерный путь?
– Нет, господин профессор.
– Что ж, у вас ещё есть время. Однако, уверен, вы понимаете, что для успешной карьеры вам будет нужна протекция? Вы же хотите добиться успеха и славы? Не правда ли, молодой человек?
– Боюсь, я не так амбициозен, как вы обо мне думаете, – уклончиво ответил Руднев, которому разговор нравился все меньше и меньше.
Дмитрия Николаевича беспокоил не только оборот, который принимала беседа, но и выбранный Строгоновым маршрут. Пройдя через внутренний двор, они свернули на боковую аллею, ведущую как было хорошо известно Рудневу, прямиком к бывшему дому княжны Волконской, в котором ныне располагался анатомический корпус. Места этого Руднев откровенно страшился. Всё, связанное со смертью, с детства вызывало в нём иррациональный панический ужас.
– Амбиции, друг мой, дело наживное, – меж тем продолжал Михаил Петрович. – Как говорится, аппетит приходит во время еды. Однако, не имея должного старта, потом уже поздно надеяться на достойное удовлетворение своих ожиданий. Вы меня понимаете?
– Простите, господин профессор, но нет. Вернее, я не понимаю, почему вы со мной об этом говорите.
– Осторожность – полезное качество для юриста! – похвалил Строгонов. – Хотя, судя по разбитому лицу, осторожны вы не всегда и не во всём, – профессор саркастически улыбнулся. – Не сверкайте на меня глазами, Руднев, я не собираюсь вам морали читать. Напротив, у меня к вам предложение. Я располагаю очень хорошими и, так сказать, надежными связями в самых разных ведомствах и готов предложить вам своё покровительство и обеспечить протекцию.
Руднев остановился, идти дальше он не хотел.
– Ваше предложение крайне лестно для меня, господин профессор.
– Но?..
– Но я по-прежнему не понимаю, чем обязан такому вниманию с вашей стороны.
– Что же, на чистоту так на чистоту. Вы правы. Мое предложение не бескорыстно… Почему вы остановились? Идемте.
Строгонов снова зашагал по направлению к дому Волконской, и Руднев был вынужден следовать за ним.
– Куда мы идём, господин профессор? – не выдержал Руднев, чувствуя, как в нём поднимается паника.
– В анатомический театр. Лучшее место для приватных разговоров. Там никого никогда не бывает в неучебное время, и нам никто не помешает.
– Но мы и так разговариваем!
– Пока говорю я, а вы, молодой человек, слушаете и задаете вопросы. Мне бы хотелось поменяться с вами ролями, и что-то мне подсказывает, что случайные свидетели нам при это не нужны. Особенно вам!
– О чём вы, профессор?
– О той информации, которой вы располагаете, и которой поделитесь со мной в обмен на моё покровительство. Не прикидывайтесь дураком, Руднев, вы понимаете, о чём я. Почему бы вам не быть откровенным со мной? Тем более, что это будет полезно для вашего будущего.
К тому времени они уже дошли до дверей анатомического корпуса, и Михаил Петрович гулко постучал в неё кулаком. Дверь открыл старый привратник. Судорожно глотнув воздуха, Руднев вошёл вслед за профессором. Сердце у Дмитрия Николаевича билось как-то неправильно, то припускаясь вскачь, то замирая где-то в горле. Больше всего на свете ему сейчас хотелось оказаться как можно дальше от этого тихого и пустынного особняка, но неприятный и опасный поворот разговора заставлял его следовать за Строгоновым.
– Господин профессор, я правильно понимаю, вы предлагаете мне доносить на моих товарищей? – спросил он, стараясь, чтобы голос его звучал твердо.
– Если вам нравится это так называть, то извольте.
– А вы это как называете?
– Я, сударь мой, называю это сознательностью и участием в восстановлении чести и величия московского университета. Я, видите ли, глубоко уважаю нашего ректора, но меры, принятые Павлом Алексеевичем, считаю бессмысленными. Что толку стращать студентов полицией?! Это только подхлестнет волну недовольства. Достаточно просто проявить публичную жёсткость в отношении радикалов и публичную же гуманность в отношении колеблющихся, и смута сама собой уляжется. Вы не согласны?
– По крайней мере я не согласен быть доносчиком, в остальном я с вами дискутировать не стану.
– Не хотите быть доносчиком? Стало быть, вам есть что доносить? Что вам известно, Руднев? Отвечайте!
Строгонов внезапно остановился и повернулся, они оказались с Дмитрием Николаевичем лицом к лицу. От неожиданности Руднев отпрянул и налетел на дверь, которая поддалась под его спиной. Он обернулся, на двери висела табличка: «Морг». Руднев в ужасе дёрнул ручку, словно обитатели покойницкой могли выскочить и напасть на него.
– Так вам есть, что мне рассказать? – повторил свой вопрос Михаил Петрович, внимательно наблюдая за судорожными движениями молодого человека.
Панический ужас полностью захватил Дмитрия Николаевича, лишив возможности не то что говорить, но даже дышать. Ему казалось, что если он сейчас не окажется на воздухе, то умрёт. Ничего не ответив Строгонову, Руднев на ватных ногах направился к выходу, придерживаясь рукой за стену.
Лишь когда тяжёлая дубовая дверь захлопнулась за его спиной, Дмитрий Николаевич смог вздохнуть. Не смея обернуться, он прошёл до угла Казаковского корпуса, от которого уже не было видно ни особняка Волконской, ни ведущей к нему аллеи, привалился спиной к стене, сполз на снег и просидел так несколько минут, пока не смог выровнять дыхание и унять дрожь.
Глава 6.
Руднев вернулся домой с твердым намерением ещё раз переговорить с Никитиным. Дмитрия Николаевича терзали серьезные подозрения, что участники кружка оказались замешанными в игру куда более опасную, чем им казалось.
Дома же его ждал еще один сюрприз – стопка книг и записка от Екатерины Афанасьевны: «Любезнейший Дмитрий Николаевич! От всего сердца благодарю вас за ваше участие! Ваши книги оказались для меня крайне полезны. Более того, тема моего реферата оказалась интересной и для моей подруги, хорошо вам известной особы. Она просила меня договориться с вами о встрече для обсуждения ключевых тезисов. Если найдете возможным, приходите завтра к Воскресенской церкви, что на Семеновском-Камер-Коллежском Валу. Мы будем ждать вас после утренней службы. С глубоким почтением, слушательница женских высших курсов Екатерина Афанасьевна Лисицына».
Перечитав дважды, Руднев отдал записку Белецкому, тот пробежал глазами строки, выведенные витиеватым, но немного детским почерком:
– Не помню, говорил ли я вам уже, Дмитрий Николаевич, что все эти игры в Робеспьеров мне решительно не нравятся, – проворчал он. – Я так понимаю, вы не сможете отказать дамам в научное беседе? Будете писать ответ?
Ответ писать Руднев счёл излишним.
– Когда пришла записка? – спросил он, желая понять, состоялся ли его странный разговор с Зинаидой Яковлевной раньше составления записки или позже. В том, что речь шла о ней, он не сомневался.
– За полчаса до вашего прихода.
Ответ Белецкого ситуации не прояснял, послание могло быть написано, когда угодно.
Разговор с Никитиным получился скомканным. Идти на откровенность Арсений Акимович не желал, упирая на то, что де и без того вовлек Руднева в неприятности. Тем не менее он подтвердил предположение Дмитрия Николаевича о том, что еще накануне Татьяниного дня никаких планов демонстрации не было и возникла она стихийно в ответ на аресты и досмотры. Не знал ничего Никитин и про листовки, оказавшиеся на лекции профессора Дашкевича.
– Клянусь тебе, Дмитрий, из наших бы никто Дашкевича не подставил! – пылко заявил Арсений Акимович. – Да и типографии у нас нет. Мы массовую пропаганду не приемлем, считаем, что такие методы чреваты непредсказуемыми последствиями.
– А шествия по Тверской вы таковыми не считаете? – не сдержался Руднев. – Ну да ладно, если не вы, значит в университете есть и другие организации, подобные вашей, но более радикальные. Ты про них знаешь?
– Есть, конечно, – огласился Никитин. – Но про них я мало что знаю. Мы старались соблюдать конспирацию.
Руднев прикусил язык, чтобы не прокомментировать и этот пассаж.
– Как-то вы не организованно существуете, – заметил он. – Друг про друга не знаете. Действуете порознь, не согласованно. Это неразумно!
Никитин хмыкнул:
– Вот и он так же говорит.
Дмитрий Николаевич навострил уши, но Арсений Акимович продолжать по существу вопроса не стал.
– Ты, Дмитрий, определись. Если хочешь быть с нами, давай. Мы тебя с Петром уж сколько зовём. Если нет, то лишнего не подставляйся.
Больше Рудневу от друга добиться ничего не удалось.
На следующий день по пути к Воскресенскому храму Дмитрий Николаевич размышлял о странностях жизни. Последний раз в церкви он был почти четыре года назад на поминальной службе по матери и сестре и уж никак не думал, что снова его туда приведет революционная история.
В отличии от большинства своих сотоварищей Руднев не был атеистом и как-то по-своему в Бога веровал, но к религиозности его вера отношения никакого не имела. Божественность для Дмитрия Николаевича заключалась исключительно в двух вещах: в гармонии форм, в чём бы она ни проявлялась, и в высшей справедливости. Как именно то или другое может быть связано с церковными правилами и службами, он решительно не понимал и относился к церкви как к любым народным традициям или государственным нормам, то есть с уважением, но без почитания.
Ещё на подъезде к Семеновскому-Камер-Коллежскому Валу он понял, что происходит что-то странное. Со всех сторон к Семеновскому кладбищу стекались группы молодых людей и девушек с траурными повязками на руках, а перед самой церковью собралась нешуточная толпа, тихая и скорбная. Призывно ударил колокол, а после окрестности огласил унылый поминальный звон.
Руднев понял, что в церкви служат панихиду по студентам, погибшим в Татьянин день. Из распахнутых дверей неслись слова молитвы, раскатистый голос священника перечислял имена.
Осмотревшись, он увидел Екатерину Афанасьевну. Девушка одиноко стояла в стороне, у кладбищенских ворот, кутаясь в шубку и вжав голову в плечи. Подошедшего к ней Руднева она сперва даже не заметила.