Более страшное грузило представить себе было сложно.
На колесе болтался труп Сёмина, зацепившийся за доски воротом рубашки.
– Силы небесные! – ахнул Терентьев, отпустив колесо. – Нашёлся!
Краем глаза он заметил, что Митеньку ведёт к обрыву мостков, рука молодого человека неловко ухватила воздух в поисках опоры. Едва успев среагировать, сыщик удержал юношу за локоть, не дав тому свалиться в реку. Митенька был мертвенно бледен, ноги под ним подламывались.
– Тихо-тихо-тихо! – Терентьев помог Митеньке сесть. – Ну-ка, присядьте-ка, а то еще в воду упадёте.
– Простите, – побелевшими губами прошептал молодой человек.
– Да чего уж тут? Экая страсть с непривычки-то! Хотя вы, Дмитрий Николаевич, последнее время очень успешно мертвецов находите, – толи в шутку, толи всерьез сказал Терентьев и доверительно добавил: – У меня в писарях бывший околоточный. Хороший мужик, крепкий, да вот только покойников совсем видеть не может, сразу чувств лишается. Даже к доктору ходил. Ему сказали, что это у него некрофобия. Не лечится она. Вот и перешёл из околоточных в писари. Ну что, полегчало вам?
Митенька слабо кивнул, головокружение его и вправду почти отпустило.
– Как он там оказался? – хрипло спросил Митенька, – Он… Он это сам с собой сделал?
– Это без медицинской экспертизы наверняка сказать нельзя. Может, случайно упал в воду, хотел выбраться по колесу, зацепился да и утонул. А может, в разум вошёл, ужаснулся содеянному и руки на себя наложил. Только это уже не важно. Убийца мертв и даже похищенный предмет найден, дело окончено.
«Окончено!» – повторил про себя Митенька, испытывав несказанное облегчение, но не от установления истины, столь вожделенной для него всего лишь несколько часов назад, а от открывшейся возможности забыть весь этот кошмар.
Тут вернулся Белецкий с докладом о безрезультатности своей разведки. Терентьев рассказал о страшной находке и отправил его с Митенькой вызвать в помощь московскому сыщику капитана-урядника Кашина да прислать мужиков, чтобы вытащили тело Сёмина.
Митенька более не проявлял желания участвовать в расследовании и был рад побыстрее убраться как можно дальше от реки, тихие воды которой таили в себе скорбную тайну. Уныло бредя за своим наставником, Митенька думал только об одном: как стереть из памяти образ висящего на мельничном колесе утопленника.
Глава 8.
Прежде чем совсем уж завершить следствие, Терентьев ещё раз переговорил с обитателями Милюкова, на этот раз особо уделив внимание профессору Левицкому. Хотя умозаключение Митеньки о недопустимой для лестничной эквилибристики комплекции Фёдора Федоровича и выглядело вполне убедительным, сыщик решил все-таки проверить версию убийства из мести за подпорченную репутацию.
Профессора учинённый ему допрос крайне возмутил, хотя Терентьев был предельно деликатен и повернул все так, будто выяснял возможные причины конфликта Сёмина и Борэ.
На прямой вопрос, знал ли Левицкий о скандальной статье, профессор ответил бурно и многословно, перечислил все свои заслуги перед наукой, университетом, Россией и самим его императорским величеством и потребовал от Терентьева назвать хотя бы одну причину, по которой «этот низкий человек» посмел марать его имя. У сыщика таковых причин не нашлось, зато обнаружилось предположение о том, что профессора такая бессовестная клевета наверняка до крайности возмутила. Едва лишь он высказал эту мысль, как тут же был разжалован из «приличных образованных людей» в «бесчестных смутьянов, смеющих намекать на невесть что». Терентьева эта атака нимало не смутила, и он уже в более настойчивой форме потребовал от профессора объяснений, почему тот предпочёл умолчать об инциденте со статьёй при их первом разговоре. После столь недвусмысленного обозначения подозрений, которые «господин ищейка», очевидно, имел наглость питать в его отношении, Левицкий окончательно вышел из себя и заявил, что разговор продолжать не намерен.
Тогда Терентьев напомнил, что он чиновник московской сыскной полиции, и что он не светскую беседу изволит вести, а расследование одного убийства и одной смерти при невыясненных обстоятельствах, и что его полномочия позволяют пригласить профессора для беседы в канцелярию, что, вкупе со статьёй, выглядеть будет совсем уж скандально.
Левицкий гнев свой не умерил, но далее выказывал своё возмущение лишь в форме нарочитой надменной вежливости. Да, он знал о статье ещё до гибели писаки. Да, сообщать об этом никому не собирался, дабы не расстраивать любезнейшую Александру Михайловну, которая, естественно, не знала, какой подлец оказался под её крышей. Да, единственным посвященным в историю был Рихард Яковлевич Штольц, с которым Фёдор Фёдорович приятельствовал во время встреч в Милюкове. И да, ему бы очень хотелось понять, откуда всё это известно господину сыщику.
Терентьев выдавать Митеньку не стал, ответил уклончиво, и в свою очередь спросил, может ли кто-нибудь подтвердить местонахождение Фёдора Фёдоровича в ночь убийства Борэ и в предшествующий вечер. Оказалось, что в тот вечер профессор Левицкий и доктор Штольц, в отличии от остальных гостей, разошлись не сразу, а оставались какое-то время в гостиной, пили коньяк и курили. После же Левицкий пошел к себе, однако спать не лег, а засел за свою новую научную работу, поскольку имел привычку работать по ночам.
Всю эту историю повторил Терентьеву и доктор Штольц, которого подозрения сыщика возмутили столь же сильно, как и профессора. Когда же о допросе профессора стало известно Александре Михайловне, Терентьеву дали понять, что в Милюкове он persona non grata. Анатолий Витальевич высказал хозяйке свое почтение, поблагодарил за содействие, пообещал вернуть Яшмовый Ульгень по окончанию всех требуемых процедур и покинул дом Рудневых. С этого момента все вздохнули с облегчением, и, хотя тень двух смертей все ещё витала над поместьем, с отъездом сыщика страшный морок начал рассеиваться.
Митеньку же вся эта история отпускать не хотела. Как ни гнал он от себя тяжелые воспоминания, они возвращались, превращаясь из тягостных образов в гнетущее предчувствие грядущих несчастий. Беспокойство свое молодой человек выплескивал на холст, рисуя мрачные картины со всякой мифической нежитью. Белецкий наблюдал за этим с нарастающей тревогой, а когда увидел в альбоме Митеньки зарисовки странного алтаря, найденного на мельнице, взволновался не на шутку. Он поделился своими тревогами с Александрой Михайловной, и та приняла решение вернуться в Москву до начала сезона, и это, как выяснилось позднее, было не единственное её решение.
– Фридрих Карлович, друг мой, мне нужен ваш совет, – произнесла она, глядя не на Белецкого, а на свои руки, нервно теребящие салфетку.
Беседа, по обыкновению, состоялась за утренним чаепитием, за которым кроме них двоих, как правило, никого не бывало.
Белецкий почтительно поклонился:
– Почту за честь быть вам полезным, Александра Михайловна.
Руднева долго молчала, стараясь совладать с волнением. Наконец, справившись с собой, она посмотрела Белецкому в глаза и решительно произнесла:
– Фридрих Карлович, я хочу расстаться с коллекцией и архивом Николая Львовича… Подождите! Не перебивайте меня! – она нетерпеливым жестом остановила пылкие возражения, готовые сорваться с уст Белецкого. – Мне тяжело это говорить, но я хочу, чтобы вы меня поняли. Всё это для меня не имеет иной ценности, кроме как память об Николае Львовиче. В этих бумагах и предметах для меня сохранялась частица его души. Я могла прикоснуться к ним и знать, что он тоже их касался. Но это неправильно, голубчик! Ведь память, она в сердце, а в этих вещах его труд, его наследие. Он делал это для науки, для тех, кто так же, как он, увлечен и стремится познавать. Разве же не эгоизм с моей стороны хранить всё это под замком из-за одной лишь женской слабости? Так продолжаться не должно, я решила передать архив и коллекцию географическому обществу. Я уж даже и письмо написала Константину Павловичу с просьбой приехать. Я назначу его куратором наследия Николая Львовича.
Теперь уже Белецкий не смотрел на свою собеседницу. Гневаться за это решение он на неё не мог, да и в глубине души считал правильным, давно назревшим, но сердце его разрывалось от мысли, что вместе с архивом он утратит зыбкую связь со своим покровителем, которого до сих пор боготворил и почитал как родного отца.
– Вы это из-за трагедии с Яшмовым Ульгенем решили? – не то спросил, не то констатировал он глухим, внезапно охрипшим голосом.
Александра Михайловна задумалась.
– Право и не знаю, что вам сказать. Это несчастье, скорее, укрепило меня в моём решении. Я уже давно его приняла.
– Если вы все решили, какого же совета вы хотите от меня?
– Ах, Фридрих Карлович, я не знаю, как всё это сказать детям! – она прижала руки к груди, в глазах её блеснули слезы.
У Белецкого совсем перехватило горло, и, прежде чем ответить, он был вынужден глотнуть чая.
– Александра Михайловна, – начал он, стараясь говорить как можно мягче, – они вас поймут. Они уже взрослые и глубоко уважают вас.
– Но это будет для них удар! Они так любили отца, так свято чтили память о нём! Я не хочу расстраивать Софи, когда она так счастлива и готовится к свадьбе! Я боюсь за Митеньку! Он и без того подавлен! Но я должна это сделать и сделать это сейчас! Второй раз у меня не хватит ни решимости, ни сил!
Белецкий помолчал, прислушиваясь к голосу разума и велению сердца, и наконец ответил твердо и уверено:
– Софья Николаевна и Дмитрий Николаевич вас поймут и поддержат. Да и шаг этот для них ещё более важен, чем для вас. Не пристало им быть хранителями реликвий. Это участь для одиноких стариков, а не для молодых людей. Но сами они этого шага сделать не посмеют. Освободите их. С Софьей Николаевной поговорите сами, а с Дмитрием Николаевичем поговорю я.
Руднева посмотрела на Белецкого с такой бесконечной благодарностью во взгляде, что у того сжалось сердце. Он подошёл к ней, взял её руки в свои.
– Вы самая сильная и благородная женщина на свете! – произнес он с несвойственной для себя пылкостью.
Александра Михайловна порывисто поднялась, прильнула к Белецкому и разразилась слезами.
Белецкий оказался прав: Рудневы-младшие решение матери поддержали, хотя и переживали из-за него каждый по-своему: Софи проплакала целую ночь, а Митенька ещё больше замкнулся на своем рисовании.
Через неделю в Милюково приехал Невольский. Он был предельно корректен, но деловит. Затягивать передачу архива и коллекции смыла он не видел.
– Любезнейшая Александра Михайловна, все хлопоты я на себя возьму. Архивариусы все опишут, все аккуратно упакуем и в хранилище перевезём. Не за чем вам здесь при этом присутствовать. Что вам, голубушка, душу надрывать? Я же все понимаю, не просто вам со всем этим расстаться. Но пора вам, душа моя, отпустить Николая Львовича.
Однако Александра Михайловна все никак не могла решиться на отъезд. Она постоянно искала для себя какое-нибудь занятие в архиве: то лично желала упаковать какие-нибудь артефакты, то вдруг вспоминала, что хотела ещё раз просмотреть какие-то бумаги. Невольский, конечно, понимал, что все эти предлоги надуманны, и мягко, но настойчиво, шаг за шагом отстранял Рудневу от архива. Он неизменно сопровождал все её активности, всячески стараясь перехватить инициативу и продемонстрировать Александре Михайловне свою полную компетентность и абсолютное участие. Днями напролет эти двое не выходили из архива.
Наконец день отъезда был назначен. Дети и Белецкий всячески отвлекали Александру Михайловну сборами и ближайшим планами по приезду в Москву. Накануне отъезда Руднева заявила, что хочет забрать с собой в Москву журналы из последний экспедиции, поскольку за все одиннадцать лет, минувших с трагической гибели мужа, так ни разу и не решилась прочитать их. Идея эта, конечно, никому не понравилась, но возражать никто не посмел. Чтобы хоть как-то остановить болезненную суету Александры Михайловны, Невольский предложил посвятить вечер игре в театральные шарады. Не то чтобы настроение обитателей Милюкова располагало к салонным играм, но все охотно согласились, лишь бы занять себя и Рудневу чем-то кроме разговоров об архиве.
После вечернего чая все разошлись, чтобы переодеться в вечернее и через полчаса встретиться на террасе, где, по причине дивной погоды, решили развлекаться до ужина.
Однако в назначенное время на месте оказалось только трое: Белецкий, Митенька и Невольский.
Константин Павлович явился, когда первые двое раскладывали на столе театральный реквизит: шали, веера, парики, маски и рапиры.
– Я смотрю, господа, у вас все готово! – он нацепил маску Арлекина и продолжил писклявым фальцетом: – А где же трепетная Изабелла и несравненная Коломбина, без них свет солнца меркнет?
– Матушка во флигель ушла, – ответил Митенька, схватил одну из рапир и, подражая браваде Скарамуша, наставил её на Невольского. – О трепещите, сударь, вас неминуемо пораженье ждёт! – продекламировал он.
Невольский отшатнулся.
– Во флигеле?! Как во флигеле?! – воскликнул он.
Белецкий, единственный не поддавшийся лицедейству, покачал головой:
– Сказала, что хочет немного посидеть в кабинете Николая Львовича перед отъездом. Софья Николаевна за ней пошла. Не переживайте, Константин Павлович, завтра всё это безумие закончится.
Невольский и в правду был крайне расстроен. Он отбросил маску, всплеснул руками, теперь уже не театрально, а вполне искренне, но прежде, чем он успел что-то сказать, томную вечернюю тишину разорвал истошный крик: «Горит! Пожар! Помогите!» Крики раздавались со стороны флигеля.
Невольский схватился за сердце, а Белецкий с Митенькой сорвались с места и кинулись через заросли сирени.
Чтобы добежать до флигеля, им потребовалось не более пары минут. К тому времени пожар охватил весь второй этаж. Из окон валил дым, кое-где прорывались языки пламени. Огонь безжалостно пожирал старое деревянное строение.
Вокруг флигеля метались люди. Кто-то орал: «Воду! Воду тащите! И топоры!» Однако пожар нарастал с такой быстротой, что флигель уже, очевидно, ничего не могло спасти.
Белецкий схватил за грудки одного из мужиков:
– Софья Николаевна где?! Александра Михайловна?!
Мужик заголосил:
– У-у! Барыня с дочкой та-ама! Го-оре-то какое-е!
Белецкий с Митенькой кинулись к сбитой с петель двери флигеля. Из темного проема валил дым. Белецкий выхватил из чьих-то рук мешковину, прикрыл ей голову и ринулся внутрь горевшего здания. Митенька, задержав дыхание, последовал за ним, прикрывшись сорванным с себя пиджаком.
Просторный зал первого этажа был весь в дыму. Сверху полыхала резная галерея второго этажа, на которую вела массивная дубовая лестница. Огонь стремительно распространялся, перекидываясь на потолочные балки и тяжелые портьеры.
Белецкий бросился вверх по лестнице. Митенька старался от него не отставать, но ему уже не хватало воздуха. Молодой человек судорожно вдохнул, горло и легкие обожгло едкой гарью. Согнувшись пополам от разрывающего грудь кашля, Митенька был вынужден остановиться на первых ступенях. Белецкий за это время успел добежать до верха.
Тут раздался треск. Дубовые балки, поддерживающие галерею, полыхая, полетели вниз. Лестница обвалилась.
Митенька оказался на полу среди горящих обломков. В нескольких шагах от него неподвижно лежал Белецкий. Отбросив пиджак, от которого в этом аду уже не было никакого прока, задыхаясь и кашляя, Митенька кинулся к своему наставнику. Он перекинул руку Белецкого себе через плечо, обхватил его и, проседая под тяжестью бесчувственного тела, потащил к двери. Тут рухнула ещё одна балка, и проход оказался закрыт.
Митенька оглянулся. Единственным путём к спасению оставалось огромное французское окно, чтобы добраться до него, нужно было преодолеть всего каких-нибудь три сажени. Вокруг продолжали валиться огненные обломки. Того гляди должна была обрушиться крыша.
В паре шагов от окна Митенька споткнулся и упал, но теперь спасение казалось совсем близким. С трудом поднявшись на ноги, он понял, что снова взвалить на себя Белецкого у него не хватит сил. Митенька схватил наставника под мышки и оставшееся расстояние до окна проволок по полу.
У французского окна на манер английских гостиных стоял изящный декоративный столик с фарфоровыми статуэтками и массивной медной масляной лампой с круглым, желтоватым, похожим на луну плафоном.
Митенька схватил тяжелую лампу и из последних сил замахнулся, чтобы разбить ей стекло, но кинуть не успел. Сверху на него полетел, сбивая с ног, огненный полог горящей портьеры. Тяжёлый бархат выбил лампу из руки упавшего молодого человека, масло выплеснулось ему на рукав и моментально загорелось, но боли Митенька уже не почувствовал.