Глава 9.
Жизнь возвращалась к Митеньке с трудом. Он то ненадолго приходил в себя, не в силах понять, где он и что с ним произошло, то вновь проваливался в черную бездну забытья. Иногда в его зыбкое сознание врывались какие-то голоса и лица, оставаясь для него неразличимыми и неузнанными. Единственным, что в этом мороке оставалось ярким и чётким, была боль, яростная, почти нестерпимая, не отпускающая его в минуты просветления ни на мгновенье.
Наконец сознание к нему вернулось.
Митенька проснулся в незнакомой светлой комнате, лежа на жесткой постели. До его слуха долетал непривычный деловитый гул голосов и шагов. Пахло чем-то резким и приторным.
С трудом повернув голову, он увидел сидящего рядом с его кроватью Аркадия Петровича Зорина.
– Дмитрий Николаевич, вы меня слышите? – обратился он к Митеньке, напряженно вглядываясь в лицо молодого человека.
Ответить Митеньке не хватило сил, и он лишь слабо кивнул.
– Вы в больнице… – Зорин запнулся и продолжать не стал.
Вместе с чувствами к Митеньке постепенно возвращалась память. Сперва в голове мелькали рваные обрывки и мутные образы, но внезапно с болезненной остротой они сложились в мучительную картину.
– Пожар! – хрипло выдохнул Митенька и попытался сеть, но Зорин его удержал.
– Лежите, Дмитрий Николаевич, вам нельзя пока вставать.
– Что.. Что произошло? – Митенька хотел схватить Аркадия Петровича за руку, но его пронзила острая боль.
Только теперь Митенька увидел, что вся его правая рука от плеча до кончиков пальцев перевязана бинтами, на которых проступали какие-то ржавые пятна. Рука сильно болела.
– Что со мной?
– Вас вытащили из-под горящих обломков. У вас очень сильный ожог. Руку еле удалось спасти. Сейчас уже всё не так плохо, но не шевелите ей пока, иначе рубцы опять начнут расходиться, – помолчав, Зорин добавил, – возможно, вы никогда не сможете владеть правой рукой в полной мере. Мне очень жаль.
Митенька его не слушал.
– Что с матушкой и Софи? – одними губами спросил он, не в силах произнести вопрос вслух, но Зорин его понял.
Он отвернулся и несколько мучительных секунд смотрел в сторону, а когда снова посмотрел на Митеньку, по щекам его текли слёзы.
– Я вам соболезную, – проговорил он сдавленным голосом, – Александра Михайловна и Сонечка… Софья Николаевна, они… – произнести страшные слова Зорин не смог, закрыл лицо руками, плечи его сотрясались от беззвучных рыданий. Наконец, совладав с собой, он глухо произнес: – Их схоронили десять дней назад.
Митенька закрыл глаза. Слёз не было, только мучительная боль сжала грудь тугим ободом, не давая вздохнуть.
– А Белецкий? – спросил он, не открывая глаз.
– С ним все хорошо, только пара рёбер сломаны и сотрясение. Он придёт к вам позже.
Митенька ничего не ответил. Ни тоски, ни горя он не чувствовал, казалось, душа его онемела. Зорин похлопал молодого человека по здоровой руке.
– Отдыхайте, Дмитрий Николаевич, – произнёс он уже с профессиональной докторской интонацией, – вам нужно набираться сил.
Физические силы и впрямь возвращались к Митеньке с каждым днём все больше, но душевный паралич его не отпускал.
Теперь, просыпаясь, он каждый раз обнаруживал подле себя Белецкого. О пожаре они не разговаривали, да и вообще говорил преимущественно Белецкий, а Митенька молчал. Когда скудные новости у Белецкого заканчивались, он начинал читать молодому человеку вслух.
Митенька испытывал по отношению к Белецкому тусклое раздражение. Почему тот не оставлял его в покое?! Митеньке хотелось просто остаться одному, закрыть глаза и раствориться в безграничном небытии, где не было кошмарных снов и постоянной ноющей боли. Но голос наставника немилосердно удерживал его в этом мучительном мире.
Наконец Митеньке сняли повязку.
Рука выглядела ужасно: кожа изуродована глубокими шрамами, пальцы скривились и едва двигались. Митеньке было всё равно. Лицо же Белецкого при виде изувеченной руки посерело и исказилось, словно от нестерпимой боли.
На следующей день он принес своему воспитаннику альбом и вложил в непослушные пальцы карандаш. Не то чтобы рисовать, даже просто зажать карандаш в руке у Митеньки не получалось, но Белецкий настаивал с тем же непоколебимым упорством, с которым когда-то заставлял малахольного мальчишку закалять тело постоянными упражнениями и ледяной водой.
Сопротивляться Митенька сил в себе не находил. Лишь однажды, вконец измотанный безрезультатными попытками провести ровную линию, он отшвырнул непослушный карандаш и потребовал прекратить его донимать, но Белецкий был безжалостен.
– Возьмите себя в руки, Дмитрий Николаевич! – резко прикрикнул он на своего подопечного. – Если хотите, чтобы подвижность пальцев вернулась, нужно тренироваться.
– С чего ты взял, что я этого хочу? – угрюмо огрызнулся Митенька, не глядя не Белецкого.
Тот осёкся, а через мгновение глухо произнес:
– Вы меня тоже ни о чём не спрашивали, когда из огня вытаскивали. Берите verflucht карандаш!
Митенька вздрогнул, закусил губу, но карандаш взял. Белецкий же нервно вскочил и стремительно вышел из палаты, хлопнув за собой дверью значительно громче, чем позволяли приличия.
В пустом больничном коридоре Белецкий уткнулся лбом в холодную стену и стоял так несколько минут, пока сердце не поутихло, а слезы не перестали жечь глаза. Ему-то казалось, что он свое отгоревал, когда хоронили Александру Михайловну и Софью Николаевну, да когда первые дни после трагедии сидел у постели Митеньки, исступленно молясь всем известным ему святым, православным и лютеранским, прося сохранить жизнь рабу божьему Димитрию.
Когда Митеньку наконец отпустили домой, ему уже удавалось делать наброски рваными, но вполне уверенными штрихами, а вернувшись в особняк на Пречистенке, он начал пробовать браться за кисть.
Воодушевленный успехами Митеньки, Белецкий принялся наседать на него ещё больше. Он возобновил уроки фехтования, занятия по стрельбе и гимнастику. Митенька, по своему обыкновению, особого рвения к атлетическим упражнения не проявлял, но был привычно усерден. Он все еще был замкнут и всячески избегал темы постигшей его утраты, однако время и регулярность занятий, казалось, потихоньку возвращали его к нормальной жизни.
Однажды в особняк на Пречистенке зашёл Зорин.
– Я пришёл попрощаться, – сказал он, – уезжаю в Америку, наверное, навсегда. Там есть русская община. Им хотелось иметь русского врача. Меня уже давно друг туда звал. Мы даже с Софи думали… – Аркадий Петрович осёкся, потом заторопился, – прощайте, Дмитрий Николаевич. Пришлю вам письмо, когда обустроюсь на новом месте, но часто писать не обещаю.
Отъезд Зорина встряхнул Митеньку. Его безразличие и пассивность сменились лихорадочной разработкой планов на будущее. Более всего его прельщала идея уехать куда-нибудь в Англию и пойти в ученики к кому-нибудь из своих любимых прерафаэлитов. Белецкий относился к этим прожектам откровенно скептически, он не любил опрометчивые и непродуманные решения. Зато активную поддержку Митенька получил со стороны Невольского. Константин Павлович в изобразительном искусстве смыслил мало, но в путешествиях видел проверенное лекарство от невзгод и лучший способ взросления для мужчин.
Жизнь в Рудневском особняке стала веселей. Хрупкую гармонию нарушило внезапное появление чиновника московского сыскного отделения Анатолия Витальевича Терентьева.
Он явился без предупреждения, чрезвычайно строгий и официальный. Скупо выразил Митеньке соболезнования от имени сыскного отделения и себя лично, передал ему опечатанный свёрток и попросил расписаться в официальной бумаге.
– Что это? – спросил Митенька, опасливо поглядывая на свёрток и документ. До печальных событий ему вовсе не приходилось никаких бумаг подписывать, а все его нынешнее дела велись через семейного поверенного.
– Это улики, которые в ходе следствия были изъяты в вашем поместье, – объяснил Терентьев, – Я возвращаю их вам, о чём и прошу расписаться в соответствующем акте. Можете посмотреть, это ваше.
Митенька сорвал со свёртка сургучную печать, разрезал бечёвку и развернул плотную, сложенную в несколько слоев грубую бумагу. Перед ним оказался Яшмовый Ульгень, журнал «Овод» и книга доктора Ф.Т. Анищина. Все эти предметы казались Митеньки какими-то нереальными, словно из чужой жизни или полузабытого сна.
– Журнал и книга не мои, – произнес он, отложив каменного божка и отодвинув остальные улики к Терентьеву.
– Это значение не имеет. Я забрал это у вас в поместье, об изъятии роспись ваша матушка ставила, поэтому вернуть я их должен вам, как законному наследнику. А вы уж тут сами решайте, что с ними делать, хотите отдайте родственникам погибших, а хотите – в печь. Я бы, честно говоря, на вашем месте сделал последнее. Вряд ли это кому-нибудь нужно. Но воля ваша.
Митенька подписал бумаги. Терентьев откланялся и ушёл.
Митенька долго разглядывал разложенные на столе свидетельства событий не таких уж и давнишних, но отделенных от него некой непреодолимой и непостижимой для его понимания пропастью. Будто и не с ним все это произошло, а с каким-то другим человеком, про которого он прочёл в книжке грустной и страшной.
Он осторожно взял в руки Яшмовый Ульгень. Так вот и рождаются суеверия, подумал Митенька. Странный артефакт, овеянный мифами и ставший причиной смерти двух человек, оказался единственным сохранившимся экспонатом из уникальной коллекции Руднева. Остальное погибло в огне пожара, унесшем ещё и жизни жены и дочери исследователя. Митенька суеверен не был, но оставлять каменного божка у себя в доме не хотел.
Ещё меньше ему хотелось иметь дело с книгой и журналом, хотя, конечно, отправлять их в печь, как посоветовал бесцеремонный Терентьев, он счёл неправильным. Нужно будет поручить Белецкому найти наследников Сёмина и Борэ и отдать им, решил он.
Отставив Ульгень в сторону, Митенька взял книгу и пролистал её. Из книги выпал уже знакомый ему конверт с обратным адресом некоего московского ателье. Конверт был не запечатан, а в нём лежали какие-то сложенные листы.
Митенька несколько секунд разглядывал открытый конверт, не решаясь притронуться к чужой корреспонденции. Однако что-то в этих листах было не так. На счета это было не похоже, слишком уж качественная бумага, а для благодарственного письма клиенту листов, казалось, было уж слишком много.
Не устояв перед искушением, Митенька вынул бумаги и развернул.
В заголовке значилось, что это есть выписка из бюджетного реестра географического общества, выданная кабинетским регистратором Архипкиным Прокофием Павловичем по запросу титулярного советника Сёмина Платона Юрьевича, для составления последним отчета о затратах на освоение Западно-Сибирских земель за последние пятнадцать лет. Далее, видимо, шёл перечень экспедиций, под которыми шли столбцы с указанием постатейно потраченных денег: продовольствие, лошади, фураж, довольствие участников экспедиции и так далее.
Скорее всего, это был не полный документ, а лишь небольшая выдержка.
Митенька уж было хотел засунуть листы обратно в конверт, но тут его внимание привлек подзаголовок: «Москва, 1888 г, месяца апреля. Экспедиция под руководством статского советника Николая Львовича Руднева». Вся последующая бухгалтерия, аккуратно выведенная каллиграфическим почерком кабинетского регистратора Архипкина, была в пометках, сделанных другой рукой. Большая часть цифр была подчеркнута или обведена, а напротив стояли другие, меньшие.
Семья Рудневых была богата и потому Митенька, никогда не знавший нужды, в деньгах ничего не разумел, но считал отлично. Прикинув в уме, он понял, что при сложении исправленных цифр получается значение на треть меньшее, чем указанное в справке первоначально.
Митенька, как любой молодой человек его возраста, абсолютно не интересовался министерскими конфузами и скандалами, однако про махинации с государственной казной, конечно, слышал. Похоже, он держал в руках свидетельство какой-то очень солидной аферы.
Мысли в голове у Митеньки понеслись вскачь. Память перетасовала произошедшие в Милюкове события в совсем ином порядке и выстроила в очевидную и логичную, но страшную картину.
Митеньку словно ледяной водой обдало. Потрясенный своим прозрением, он задохнулся от накатившей ярости. Вся накопившаяся в нём боль ринулась наружу, сжигая душу и туманя разум.
– Белецкий! – заорал он и кинулся на поиски наставника, – Белецкий!
Они столкнулись в дверях гостиной.
– Что случилось? – встревоженный шумом Белецкий ещё больше заволновался при виде бледного искажённого Митенькиного лица.
Молодой человек схватил Белецкого за отвороты сюртука и втолкнул в кресло.
– О чём спорили Сёмин и Борэ в архиве? Дословно! – вскричал он, не разжимая рук.
– Да что происходит?! Verdammt! – богохульничать и сквернословить Белецкий позволял себя крайне редко и только на немецком языке.
– Отвечай же! – рявкнул Митенька и, немного придя в себя от растерянного вида своего наставника, выпустил его сюртук. – Белецкий вспомни, что говорили Сёмин и Борэ?! Что именно они говорили?
– Да я же вам всё рассказывал! Сёмин настаивал, что Борэ следует отказаться от написания статьи, а тот отказываться не собирался.
– Подробнее!
– Да не помню я уже! Объясните, Бога ради, что происходит?
Митенька вопрос проигнорировал.
– Ты рассказывал, что Сёмин говорил, что Борэ не знает, с чем имеет дело. Так?
– Да, точно! Борэ сказал, что статья произведет фурор, что ему ещё никогда не попадался такой ценный материал, а Сёмин кричал на него, что статью выпускать нельзя, что всё это не шутки. Он, похоже, был уверен, что публициста ждёт кара со стороны Ульгеня.
– Кара со стороны Ульгеня? Ты так думаешь или он так сказал?
– Нет, так он не говорил, но это было понятно. Сёмин просто не в себе был, как вы сейчас! Я больше ни слова не скажу, пока вы не объяснитесь!
Митенька по-прежнему ничего не собирался объяснять.
– А что было потом? Ты говорил, хлопнула дверь?
– Дмитрий Николаевич, это неприемлемо! К чему все эти вопросы?!
– Белецкий, отвечай! – Митенька снова сорвался на крик.
– Zum Teufel! – процедил сквозь зубы Белецкий и подчинился. – Их спор накалился до предела, я уже хотел вмешаться, но тут хлопнула дверь. Сёмин оторопел и как будто испугался. Борэ это заметил, зло рассмеялся и сказал, что это ушёл дух Ульгеня, который устал слушать весь этот вздор. После этих слов Сёмин выскочил из архива, как ошпаренный. Это всё! Дальше Борэ снова начал рыться в бумагах.
Митенька смотрел куда-то в сторону и нервно кусал губы.
– Дмитрий Николаевич, что происходит? – осторожно повторил свой вопрос Белецкий, выбираясь из кресла.
Митенька не отвечал. Спустя несколько секунд напряжённого молчания он подошел к секретеру, открыл крышку, быстро написал что-то на листке бумаге, сложил и отдал Белецкому.
– Белецкий, это нужно срочно передать Анатолию Витальевичу Терентьеву.
– Я распоряжусь.
– Нет, ты должен передать ему это лично из рук в руки. Это крайне важно!
Белецкий протянул записку обратно.
– До тех пор, пока вы мне все не объясните, Дмитрий Николаевич, я отказываюсь выполнять ваше распоряжение, – твердо заявил он.
Митенька гневно сверкнул глазами, с его уст была готова сорваться очередная резкость, но он сдержался.
– Белецкий, я клянусь, что всё тебе объясню! Но не сейчас, позже. А сейчас ты должен передать мою записку Терентьеву. Я прошу тебя! – последние слова были произнесены с особым нажимом.
Белецкого колебался.
– Белецкий, я знаю, что делаю! Ты должен мне доверять!
– Хорошо, – наконец согласился Белецкий, – но пообещайте, что вы ничего необдуманного не предпримете.
– Обещаю! – голос Митеньки дрожал от нетерпения. – Поторопись же!
Белецкий хотел что-то еще сказать, но промолчал, коротко кивнул, повернулся на каблуках и стремительно вышел.
Глава 10.
Убедившись, что Белецкий отправился с поручением, Митенька зашёл в оружейную комнату, выбрал из богатой коллекции огнестрельного оружия револьвер Лефоше, зарядил и сунул за пояс, прикрыв полой пиджака. Его план точно бы не понравился Белецкому, но он был обдуман и взвешен, а, значит, данного обещания Митенька не нарушал.
Молодой человек вышел из дома, поймал извозчика и пообещал ему заплатить в два конца, если тот поторопится. Целью поездки был особняк на Старой площади, где располагалась московская штаб-квартира Русского Императорского Географического Общества. В это время, как было известно Митеньке, там председательствовал в Картографическом Комитете Константин Павлович Невольский.
Посетителей в присутствии не было. Митенька прямиком направился к кабинету Невольского и попросил доложить о своем визите. Константин Павлович сам вышел из кабинета, чтобы поприветствовать молодого человека.