Правда, сама Клодет этого всего тоже пока не испытала. Но ведь это только пока.
Иногда, сказавшись больной, когда вся семья отправлялась в церковь, она раздевалась донага и бросалась рассматривать себя в большое зеркало в родительской спальне, замирая от сладкого ужаса: что будет, если кто-то из них неожиданно вернется? Щеки горели, когда она на цыпочках бежала обнаженной через анфиладу комнат. А из зеркала на нее смотрела ничем не примечательная девушка с небольшой аккуратной грудкой и стройными бедрами. Ножки, может, были и коротковатые, зато ровные, без этих ужасных толстых бедер и щиколоток. А удлинить их можно каблуками, большое дело! Талия на месте, животик плоский с круглой вмятинкой пупка. Она поворачивалась, чтобы рассмотреть себя сзади и тоже оставалась довольна – есть что похлестать будущему супругу! И смеясь, стремглав бросалась к себе в комнату, выдавая потом родным свои пылающие щеки за болезненную горячечность.
А мать с отцом, попивая чай из тонких фарфоровых блюдец, вполголоса обсуждали, что непонятно в кого Клавдия уродилась такая, вся какая-то нервная, злющая, слова ей не скажи, о чем-то думает, думает все время, да все книжки свои читает, а чего в этих книжках хорошего? От них темные круги под глазами, да глупости в голове. Кто ее замуж такую возьмет? Наказание одно. Мать, конечно, догадывалась, отчего у младшей дочери так горят щеки, но отцу благоразумно ничего не сообщала. Спокойней будет.
За мечтами и раздумьями Клодет не заметила, как началась война. Вернее, заметить-то она заметила, но сама война ее совсем не заинтересовала. Потом, когда она сообразила, что через год оканчивает гимназию, а в Париж теперь не попасть – вся ж Европа воюет! – то чуть не разрыдалась. Ну почему ей так не везет? Окончи она курс годом раньше – уже гуляла бы по Монмартру в шляпе с широкими полями, интересничала с художниками и пила бы абсент. Она не знала, что такое абсент, но его пили все парижские люди искусства. Впрочем, она вообще никакого алкоголя еще не пила, кроме церковного кагора.
Год назад школу закончила сестра Юлия. И, естественно, ни в какой Париж не поехала. Все жениха искала. Самое интересное, что нашла – корнета Рижского драгунского полка, непонятно каким ветром занесенного в их город. А теперь жених вместо свадьбы отправлялся на войну, прямо как в пошлом романсе. Юля, опять же как в романсе, целыми днями рыдала, да еще и по ночам всхлипывала, что было уж совсем невыносимо, спали-то они в одной комнате.
А вот папины дела из-за войны пошли в гору. Клодет понятия не имела, чем он торговал, он что-то рассказывал, но она никогда не запоминала. Зачем? А тут это самое срочно понадобилось для армии. Дом заполнили наглые молодые люди с расширенными зрачками. Они двусмысленно подмигивали сестрам, а один даже попробовал потрогать Клодет сзади, за что получил полновесную оплеуху, но не испугался, как она ожидала, а расхохотался. И ведь и после продолжал свои отвратительные подмигивания, мол, у нас с тобой, девочка, есть маленький секрет, но мы про него никому не расскажем, да? Клодет задыхалась от возмущения, но ничего не могла противопоставить этому мужскому коварству, кроме гордо вздернутого носика и полного презрения. Да что толку-то?
Самое гадкое было, что ей это даже нравилось. Где-то очень глубоко в душе, так глубоко, что она сама себе не была готова в этом признаться, но ведь нравилось же. И маленький дракончик там внизу шевелился и согласно кивал. Ему тоже нравилось, поганцу эдакому.
Чем ближе приближалась желанная дата конца учебы, тем тревожнее становились знамения. С одной стороны, наши отобрали у австрияков Перемышль. Где этот Перемышль находится, Клодет понятия не имела, но все вокруг только и гудели: «Перемышль! Перемышль! Перемышль!» Наверное, это была очень значительная победа. С другой стороны, в газетах написали ужасное: германская субмарина потопила «Лузитанию», утонула целая тысяча человек. Сестра Юлия залилась слезами, представив, что там был ее корнет (что он там мог делать – непонятно, но Юля теперь ревела при каждом удобном случае, Клодет прямо ненавидела уже этого корнета несчастного). Сестра Катя, беременная и сильно подурневшая, тоже переживала из-за этой «Лузитании», как будто там были ее родные. А вот Клодет, сколько ни старалась, никак не могла вызвать в себе жалость к утопшим. Нет, конечно, их было жалко. Но так сильно из-за этого переживать? Война же. А на войне…
И еще она все время писала стихи. Старалась не подражать кумиру, найти что-то свое, но не получалось, все время выходило «как у Ахматовой», то есть конечно, не как у Ахматовой, а намного, намного хуже. И от этого становилось страшно: а вдруг она бездарна? Неужели она не сможет писать песни на свои стихи, неужели никогда толпа поклонников не будет умолять ее спеть на бис, ну, хотя бы один куплет? И она бесконечно заполняла аккуратным гимназическим почерком листок за листком в толстой тетрадке, но потом перечитывала, и от прочитанного хотелось завыть как сестра Юля.
Он сошел со ступени авто,
Улыбнулся, светлея лицом.
А она прошептала: «Не тот!»
И при всех назвала подлецом.
– Какая пошлость! – чуть не плача говорила она себе. – Господи, ну, откуда во мне эта пошлость?!
«Нет, – уверяла она себя. – Дело не в отсутствии таланта. Дело всего-навсего в том, что я не пережила ничего из того, о чем пишу. Чтобы от моих строк девушки покрывались гусиной кожей, нужно хотя бы раз самой ей покрыться – от мужских прикосновений, от нестерпимой боли измены, испытать, что чувствует женщина, когда ее бросают. Чтобы знать, как пахнет дым тонкой дамской пахитоски, надо хотя бы раз подержать в руках мундштук с сигаретой. Чтобы знать, как кружится голова от шампанского, надо бы этого шампанского выпить, может быть, даже целую бутылку. Как кружить голову мужчинам, если ты и не целовалась ни разу? Откуда возьмется порочный, сводящий с ума взгляд, если ты этого порока и не нюхала? Я ничего не знаю. И когда кончится эта проклятая война, когда уже можно будет вырваться из этого гадкого мирка, я стану совсем старой. Не старухой, но старой. Разве можно в 20 лет испытывать те же чувства, что в 16?!» И ей становилось дурно от того, что жизнь проходит бессмысленно.
В Самару приехал московский театр. Весь городской бомонд, расфуфырившись, надушившись отвратительными сладкими духами, отправился в театр на Дворянской – смотреть спектакль из купеческой жизни. Ну, а что еще должны были привести в их город из старой столицы? Ясное дело, только про купцов.
Но Клодет неожиданно понравилось. Особенно тонкий ироничный актер, игравший Жадова. Симпатичный такой. И она, немея от собственной отчаянности, решилась. После спектакля у служебного выхода кружили в нетерпении поклонницы с ужасными толстыми букетами цветов. Глупость какая. Клодет всем своим видом старалась показать, что она к этим идиоткам не имеет никакого отношения, у нее свой интерес! Нервно теребила тетрадь со стихами: а вдруг произойдет чудо и он скажет: «Это прекрасно! Вам надо писать! Вы – талант!». И очень боялась, что он равнодушно пожмет плечами и пробормочет что-то вежливое. Ужасно. Это будет ужасно. После этого незачем будет жить.
Молодой актер вышел, идиотки завизжали и ринулись к нему. Он благосклонно принял букеты, подписал несколько афишек, и когда толпа поклонниц заметно поредела, к нему с деланно равнодушным видом подошла и Клодет.
– Я бы хотела показать вам кое-что из написанного мной, – строго сказала она.
Он внимательно посмотрел на нее, и даже в неярком свете газового фонаря стало видно, что он далеко не так молод, как казался, и что у него печальные глаза все в морщинках.
– Девушка, милая, я всего лишь актер, я ничего в этом не понимаю.
И она растерялась.
– Так кому же мне показать?
Он пожал плечами.
– Я не знаю, красавица. Попробуйте почитать нашему режиссеру, он в этом уж всяко больше моего смыслит.
– И как мне его найти?
– Ну, как? Или в театре, или в гостинице. Скажите, что это я вас направил.
Она кивнула, судорожно сглотнув.
Еще не хватало! Отправиться к мужчине в гостиницу!
И тут же разозлилась на себя: чем она лучше этих купеческих клуш? Такая же ханжа, как и все, так же дрожит: а что про нее скажут?! Выше этого надо быть, художник должен быть свободен от этих глупостей! И, чувствуя себя Ифигенией, добровольно всходящей на жертвенник, отправилась наутро в гостиницу.
Как она потом смеялась над той зажатой провинциалкой, которой была!
Все оказалось проще, чем она думала. Никто не стал тащить ее в номера, чтобы немедленно овладеть, сорвать, так сказать, цветок невинности. Режиссер, плотный мужчина средних лет, с дурно повязанным галстуком, спустился к ней в холл, взял тетрадь, сказав, чтобы приходила завтра вечером, он, конечно, почитает и непременно выскажет ей свое мнение.
– Как вас зовут? – поинтересовался он.
– Клава, – по привычке ответила она, и тут же выругала себя. «Клава!». Хоть бы Клавдия! И добавила – Клавдия Сорокина. Клавдия Серафимовна.
Думала выйдет солидно, а вышло ужасно глупо.
– Очень приятно, Клавдия Серафимовна, – кивнул он. – Я – Даниил Петрович Десницкий.
И довольно бесцеремонно оглядел ее с головы до ног, отчего она покраснела. И опять возненавидела себя за этот стыдливый румянец.
– А вы никогда не думали о том, чтобы стать актрисой, а, Клавдия Серафимовна?
У нее пересохло во рту. Вот оно!
– Думала, – она старалась держаться свободно, но чувствовала, что выходит не свободно, а развязно.
– Что вы говорите?! – изумился режиссер. – А что же вы умеете представлять? Поете? Танцуете?
– Я пою, – снова получилось неловко.
– Но это же прекрасно! Я могу вас послушать?
– Если хотите.
– Мечтал бы, – он галантно поклонился. Неужели он над ней издевается? Или все же пытается соблазнить? А может все проще, и он взаправду ищет певицу?
– Так как? – он настойчиво смотрел на нее.
– Да хоть сейчас, – она не верила, что сказала это.
– Тогда пойдемте.
Он провел ее в общую гостиную, где стоял рояль. Открыл крышку, придвинул скамеечку, сел, положив руки на клавиши.
– Что бы вы хотели спеть?
– Я, знаете ли, пишу песни сама, – ей по-прежнему казалось, что все это происходит не с ней. В голове было мутно, и она – очень странно! – видела саму себя, как бы со стороны. Это она, Клава Сорокина стоит перед московским режиссером и будет ему петь свои стихи? Или это рождается новая звезда, Клодет Сорель?
Примечания
1
Речь идет об Анне Андерсон (1896–1984) – одной из наиболее известных женщин, выдававших себя за дочь последнего российского императора Анастасию. Появилась в Берлине в феврале 1920 г. По одной из версий, в действительности Анна Андерсон являлась Франциской Шанцковской, рабочей берлинского завода, выпускавшего взрывчатые вещества.
2
Матвей Давыдович Берман (1898–1939) – высокопоставленный сотрудник ЧК-ОГПУ-НКВД СССР, комиссар госбезопасности 3-го ранга. Начальник ГУЛАГа с 1932 по 1937 г. г…
3
Комуч – Комитет членов Всероссийского Учредительного собрания. Первое антибольшевистское всероссийское правительство России, созданное в 1918 году в Самаре. В сентябре 1918 г. преобразован в Уфимскую Директорию, объединившую и заменившую собой Комуч. Директория разогнана Колчаком в ноябре 1918 года.
4
Подвойский Н. И. (1880–1948) – видный партийный и военный работник. Член РСДРП с 1901 г., большевик, в Октябрьские дни – член Петроградского Военно-революционного комитета, один из руководителей штурма Зимнего дворца. После революции – член Комитета по военным и морским делам, командующий Петроградским военным округом. В 1919 г. – нарком по военно-морским делам Украины. Последние годы жизни вел пропагандистскую и литературную работу.