Однако существовала и еще одна значительная причина появления ронинов – смерть господина. Если господин умирал от естественных причин, то обычно это не считалось позором для его самураев, поэтому они, либо становились ронинами до того момента, когда найдут себе нового господина, либо поступали в услужение к наследнику своего прошлого работодателя. Но если самурай не смог уберечь господина от насильственной смерти, он терял свою честь и получал очень весомую причину для самоубийства. Собственно, выбор для самурая в такой ситуации был прост – самоубийство или месть. Только так можно было восстановить свою честь.
Георгий сделал паузу и глотнул воды. Дмитрий слушал с интересом, отложив все прочие мысли – ему нравилось слушать друга, когда тот говорил о том, что было таким чуждым для Белкина, но в то же время притягательным и отчего-то знакомым. Как будто он уже знал однажды все эти правила, видел настоящих самураев на улицах, общался с ними, но напрочь забыл об этом и теперь мог вспомнить лишь усилиями Георгия.
– …Тут следует заметить, что часто отношения между самураем и господином выходили за рамки чисто деловых. Так, самурай мог считать себя слугой человека, который спас ему жизнь. Молодые люди, которые лишь учились воинскому ремеслу, часто воспринимали своих наставников как господ. Понимание связи между слугой и хозяином вообще является одной из основ японского мировоззрения. Самурай служит своему господину, но и сам господин – всего лишь слуга императора, который является абсолютным господином. Таким образом, преданность императору практически никогда в истории не конфликтовала с преданностью господину.
Возвращаясь к ронинам – даже если самурай стал ронином, не допустив бесчестия, он все равно воспринимался властью и обществом с опаской, ведь самурай без хозяина подобен мечу в руках слепца.
Итак, далее мы обратимся к одному из самых ярких проявлений природы самурайства на примере истории о сорока семи ронинах из Ако. В 1701-м году Асано Наганори, правитель княжества Ако, расположенного на юго-западе острова Хонсю, был призван в Эдо – это старое название современного Токио. Он был вызван для исполнения чиновничьей службы при дворе своего господина – сегуна Токугавы Цунаеси. В столице у него сложились плохие отношения с другим слугой сегуна Кирой Есинакой. Дошло до того, что в апреле того же года, после очередной ссоры Асано напал на Киру с обнаженным мечом. После этого сегун Цунаеси, который в течение всего своего правления боролся за порядок и неукоснительное соблюдение законов в стране, приказал Асано совершить самоубийство.
Когда Асано исполнил приказ, земли его семьи были конфискованы государством, а все его самураи оказались ронинами. Перед ними встал выбор, о котором я рассказывал. Впрочем, формально эти самураи не допустили бесчестия – их господин погиб не в бою и сам совершил самоубийство лишь для того, чтобы избежать суда над собой. И казалось, что слуги Асано поняли ситуацию именно так – они не совершили самоубийство и не стали мстить Кире.
Ронины Асано занялись отвлеченными делами. Стали торговцами, ремесленниками и монахами. Их лидер Оиси Кураносукэ перебрался из Ако во второй город государства Киото, где стал прожигать жизнь. Он развелся со своей женой и взял наложницу. Оиси предавался пьянству, разврату и увеселениям. С течением времени бдительность Киры, справедливо опасавшегося мести от слуг Асано, ослабла. Он видел вечно пьяного и расслабленного Оиси, торговцев рыбой, лысых священнослужителей и мастеров гравюры, но он не видел одержимых жаждой мщения воинов.
В одну из ночей января 1703-го года полсотни воинов проникли в дом Киры в Эдо. Они прекрасно ориентировались внутри, ведь один из них сблизился с архитектором этого поместья, женившись на его дочери. Все воины были великолепно вооружены, ведь на протяжении почти двух лет они тайно провозили оружие в Эдо, где тогда действовало запрещение на ношение мечей. Вел отряд Оиси, который оставил свою разгульную жизнь так же легко, как принял.
В поместье завязался жаркий бой, в котором ронины одержали победу, но среди убитых и раненых Киры не оказалось. Он скрылся в доме вместе с женщинами, и ронины долго искали его. Наконец, Оиси обнаружил тайный проход за стенным свитком. Проход вел во внутренний дворик, где Оиси поразил последних охранников Киры, а после этого объяснил ему, что все нападавшие были раньше слугами Асано и теперь мстят за него. Так как Кира сам был самураем, Оиси предложил ему совершить самоубийство, но Кира не нашел в себе смелость, которую проявил два года назад Асано, поэтому Оиси сам убил его.
Отрубленную голову Киры ронины принесли на могилу своего господина, восстановив, таким образом, свою честь. За ношение оружия в Эдо и за убийство государственного служащего им не грозило ничего иного, кроме смерти. При этом мнение общества разделилось. С одной стороны, закон, без которого государство невозможно, требовал смерти для сорока семи, но с другой стороны, месть ронинов понималась многими, как верное следование пути воина. В итоге сегун отказался сохранить ронинам жизнь, но позволил им самим убить себя. А сразу после их смерти начали появляться работы, прославлявшие ронинов за их выступление. И государство не стало противиться этому. Из сорока семи был помилован лишь один – ему было приказано выжить и сообщить все подробности мести ронинов на родине их господина в Ако.
С тех пор история сорока семи является одной из самых популярных в японской культуре. Театральные постановки, литературные произведения, живопись – ронины из Ако являются одним из внутренних символов Японии. Хотя стоит отметить, что далеко не все современники, даже из числа самураев, поддержали их выступление. Так, авторитетный самурай Ямамото Цунэтомо уже через несколько лет после гибели ронинов говорил, что те пошли против пути воина, когда решили выжидать, и что им нужно было ударить сразу, пусть даже их удар и не имел бы в таком случае шансов на успех. Мне, честно говоря, это кажется глупостью – еще Миямото Мусаси, умерший за полвека до выступления ронинов, писал, что цель воина – поразить врага любым способом, и средства совершенно не важны, как и время.
10
Лангемарк перевел дух впервые за последние минут сорок. Похоже, он, наконец, закончил свой экскурс. Все эти сорок минут он говорил о том, как история сорока семи тесно вплетена в само мышление японцев. Говорил о преданности и иерархичности. Об абсолютной роли организаций в жизни любого общества. И о важности кодексов, уставов, философских трактатов и комментариев к ним, ведь именно из них складывается культурная часть тела нации. Он произнес слово «нация» и осекся, оглядев аудиторию, потом тряхнул головой и продолжил с того же места.
Белкин слушал, теряя сложные термины по дороге, но не останавливаясь для того, чтобы их подобрать. Георгий говорил о чем-то странном, чем-то притягательном и манящем – о возможности быть преданным. Дмитрий не мог себе этого объяснить, но чувствовал, что прекрасно понимает этих странных самураев с их возведением преданности в абсолют и полным отречением от собственных душевных порывов. Он почувствовал вдруг, что замерзает, но вскоре понял, что это продолжает холодить спину белая стена аудитории.
Георгий между тем упер взгляд в одну точку, приходя в себя после долгого выступления. Спустя минуту он тряхнул головой и спросил:
– У кого-нибудь есть вопросы?
Кто-то позади Дмитрия поднял руку. Лангемарк перевел туда взгляд и отчего-то улыбнулся. Белкин обернулся и увидел, что руку подняла та самая девушка с выгоревшими волосами.
– Вы говорили об отмене самурайства. Это значит, что теперь их нет?
– Совершенно верно. В конце прошлого века император отменил самурайство, как социальный класс. Однако невозможно ведь сказать целой социальной прослойке, что ее больше не существует – бывшие самураи стали государственными служащими. Армейскими офицерами, чиновниками, полицейскими. Многие из них передали свои традиции своим потомкам.
Новый вопрос был от низенького человека, начинавшего лекцию:
– Верно ли будет считать всех бывших самураев ронинами, Георгий Генрихович?
– Нет, Федор Ипполитович, дело в том, что, как я уже сказал, подавляющее большинство самураев стало частью государственного механизма новой Японии, таким образом, правильно было бы считать их не ронинами, а самураями непосредственно на службе у императора.
Низенький человек кивнул, а очередной вопрос вновь последовал от девушки с выгоревшими волосами:
– А как вам кажется, уничтожение императором старой военщины в лице самураев могло быть одним из способов сдерживания империализмом воли японских рабочих масс к свободе?
Белкину показалось, что Георгий сейчас рассмеется, но Лангемарк быстро справился с собой:
– Простите, что отвечаю вопросом на вопрос, но каким же образом это могло помочь императору в подавлении народной воли?
– Ну… крестьяне и рабочие веками были угнетены этими воинами, которые не выполняют никакой работы, лишь пользуясь трудами других. Император отменил их и таким образом сделал вид, что пролетарии теперь свободны.
– Простите, как вас зовут?
– Вольнова Александра. Учащаяся историко-философского отделения МГУ.
– Даже так? А по отчеству?
– А зачем вам?
Георгий вновь отчего-то улыбнулся, а затем ответил:
– Товарищ Вольнова, я понимаю ваше желание провести прямую связь между положением дел в нашей стране и в Японии, но боюсь, что это будет труднее, чем вам кажется. Начать стоит с того, что почти до самого конца прошлого века в Японии фактически не было тяжелой промышленности, так что не было и фабричных рабочих. Сам рабочий класс там был представлен почти исключительно крестьянством. Городских ремесленников правильнее было бы относить к буржуазии. По крайней мере, то, что у нас называют «буржуазным мышлением», им весьма свойственно до сих пор. Что касается угнетения крестьянства самураями – да, оно действительно имело место быть. Именно поэтому упразднение самурайского сословия, а также уничтожение всех феодальных владений императором Мэйдзи нашло огромную поддержку в широких слоях населения. Иными словами, император не подавлял народную волю, а наоборот, удовлетворил ее.
Александра Вольнова торопливо записала что-то и вновь задала вопрос, уже даже не поднимая руку:
– То есть, вы считаете, что император сам начал переход японского общества от феодализма к капитализму? Но зачем ему это потребовалось?
– Для концентрации власти в своих руках, разумеется! Император уничтожил старые дворянские титулы и привилегии, уничтожил феодальную систему, уничтожил ее опору в виде самурайского сословия. Теперь Япония единая страна с развитыми органами местной власти, полностью подчиненная воле императора, поддерживаемого, в том числе, и бывшими самураями.
– А вы говорите, что он не подавлял народную волю – да ведь все его действия направлены на создание жадной капиталистической системы, а не нормального общества!
– Ну, с тем, что реформы Мэйдзи были направлены на создание капиталистического общества я и не спорил. А по поводу подавления народной воли хочется отметить, что к моменту воцарения Мэйдзи Япония была отсталой аграрной страной, почти полностью отрезанной от международного общения. Теперь это развитая промышленно и технологически страна. За прошедшие шестьдесят лет уровень жизни населения вырос на порядки. Были созданы десятки… да даже не десятки – сотни тысяч рабочих мест. Развитие здравоохранения и образования позволило повысить продолжительность и качество жизни. Разве это не есть удовлетворение народной воли?
– Вы как будто защищаете японский империализм!
Как ни странно, этот возглас раздался не от девушки, а от одного из молодых людей, сидевших на заднем ряду.
– Позвольте, я просто отвечал на вопрос товарища Вольновой и констатировал факты. Я вовсе не утверждаю, что японский империализм – это положительное явление. В конце концов, именно из-за успешных реформ Мэйдзи Япония превратилась в угрозу России, а теперь является угрозой Советскому Союзу.
– Ну, уж угрозой! Сейчас не царизм, чтобы каких-то самураев бояться!
После этих слов, брошенных все тем же молодым человеком, Георгий отвернулся от аудитории и начал наливать себе воду из графина. Дмитрий по его фигуре видел, что с другом не все в порядке, но когда Лангемарк обернулся, на лице у него была спокойная улыбка. Он глотнул воды и спросил:
– Еще вопросы?
Больше вопросов не было. Дмитрию отчего-то показалось, что лекция о самураях перешла совсем не в то, во что хотелось бы его другу. У Белкина был по итогам услышанного один вопрос. Он хотел задать его после, когда они будут вдвоем, но теперь рука сама поднялась вверх. Георгий посмотрел на него не без удивления, но кивнул, давая слово.
– А путь воина, о котором вы говорили прежде – им заинтересовался кто-нибудь за пределами Японии?
– Конечно! Я, например!
– Я имею в виду, пытался ли кто-нибудь из неяпонцев по нему идти?
Георгий заглянул другу прямо в глаза, и Белкин не успел спрятаться. Это был жесткий и тяжелый взгляд, как будто Лангемарк увидел в Дмитрии что-то, чего раньше не видел. Наконец Георгий ответил:
– Итальянский писатель Эмилио Сальгари в 1911-м году совершил самоубийство, вспоров себе живот и перерезав горло – традиционным для самураев способом. Но вообще, следование по пути самурая затруднено для европейцев тем, что мы не знаем этого пути – литературного перевода большинства трудов по этой теме до сих пор не существует, а если и существуют, то никогда не публиковались широко. Мы слишком мало понимаем этот путь, чтобы по нему идти. Впрочем, разве так уж он отличается от европейских рыцарских традиций, например? Конечно, есть в самурайстве свои характерные черты, но основные идеи верности, чести и готовности принести себя в жертву своему делу являются общими…
На этом лекция была завершена. Вопросов больше не было, поэтому уже через десять минут Лангемарк вместе с Белкиным покинули институт. Георгий был молчалив, но Дмитрий списал это на усталость – в конце концов, его друг только что говорил больше полутора часов подряд. Неожиданно Георгий бросил через плечо:
– Я не хочу домой. Здесь недалеко есть одно кафе – пойдем туда.
Дмитрий не стал спорить. В действительности ему самому изрядно хотелось пить и пока что не хотелось вновь засовываться в трамвай.
Они устроились в душном помещении и взяли себе по лимонаду. Георгий вдруг с озлоблением дернул верхнюю пуговицу на гимнастерке и бросил в пустоту:
– Неужели трудно было на улице пару столов поставить?!
Ему никто не ответил, и Лангемарк снова ушел в себя. Дмитрию подумалось, что в таком настроении Георгий был очень похож на него самого, находящегося в приступе человеконеприятия.
– А почему ты стал милиционером?
Этот вопрос прозвучал ни с того ни с сего. Белкину не нравилось делиться с другими подобными деталями, но он рассудил, что с Георгием все же можно общаться без стеснения:
– Детская мечта, представь себе! Увидел мальчиком полицейского следователя и решил, что эта работа по мне.
– Почему? Это одна из вещей, которые я не могу понять относительно тебя.
– Не знаю точно. Сначала просто была мечта, а потом… я ведь с детства понимал, что отличаюсь. И родители разное пробовали, чтобы мне было легче сходиться с людьми, но сработало это плохо. А ведь если вдуматься, то работа следователя как раз для меня. Я наблюдательный, у меня хорошая память на детали, а еще у меня есть черта – мне всегда неудобно, когда я не один. Любое окружение мне кажется злым, причем забитый людьми трамвай мне кажется не менее злым, чем комната мертвеца. Может быть это странно прозвучит, но меня за то и ценят на службе, что я не стесняюсь мертвецов и людской грязи. А почему ты спросил?
– Потому, что ты заинтересовался путем самурая.
– А что в этом такого?
– Да ничего… Они все свели к своим любимым разговорам, точнее, к единственным разговорам, на которые способны, а ты спросил о важном. Причем, именно о том, интереса к чему я от тебя не ожидал.
Георгий приложился к холодному напитку. Белкин решил, что раз сегодня день разговоров о прошлом, то можно спросить и ему:
– А ты почему заинтересовался Японией?
– Отец там побывал однажды. Привез несколько книг и безделушек. Я заинтересовался этим всем, но тогда не смог ничего понять. Потом изучал нашу филологию, потом был 17-й… В общем, к 20-му году я уже выучил японский язык и перевел таки старые книжки, привезенные отцом.
– И о чем они были?
– Честно? В основном любовные романы, причем – как бы это сказать? – весьма свободной манеры повествования. Забавно – отец был инженером и вообще-то я в детстве мечтал пойти по его стопам. Сложись по иному, может быть, я сейчас бы проектировал что-нибудь. Ракеты, например.