На лице её играла полуулыбка. Она обычно улыбается половиной лица, другая остаётся серьёзной.
Она не хочет или не умеет думать о будущем. Она живёт одним днём, а чаще всего только тем, что происходит сейчас, в данный момент. Её не интересует даже то, что будет вечером.
Отец выбрал момент, когда мы остались наедине:
– Ваня, я в принципе против того, чтобы родители лезли в жизнь детей. Но, по-моему, тут особый случай.
– Что ты предлагаешь? – спросил я.
– Я сам не знаю, как бы я поступил на твоём месте, – сказал отец. – Скорее всего, я бы просто не оказался на твоём месте. Я не смог бы сделать то, что сделал ты.
Я сказал, что это, наверное, не тот случай, когда надо думать о последствиях.
Пряхин
Сегодня снова говорили по ящику о ментах-оборотнях. Никак не могу привыкнуть. Сразу тянет выпить.
Когда-то я думал: сделаю в квартире евроремонт и резко завяжу. Хуже других я, что ли? Все в отделе уже живут, как люди.
Сделал! Смотрю, ребята один за другим покупают иномарки. Не подержанные – это пройденный этап. Новьё! А я что, рыжий?
Купил тойоту – свежак. Ну, думаю, пора вязать! Нет, слышу, ребята дачи себе строят…
Короче, это как наркота. Хрен остановишься. Все менты в этом смысле зависимые, за исключением тех, кто боится или не умеет – мозгов и характера не хватает завести себе побочный бизнес. К тому же на это дело надо не только способности иметь. Текущая оперативная работа тоже требует энергии и времени. Я ведь как ловил злодеев, так и ловлю. Пашу по восемнадцать часов в сутки.
Но в данный момент я работаю на себя. Объясняю Эле, что нужно сыграть. Она какая-то вялая, слушает невнимательно.
– Слушай, – говорю ей, – я сейчас встану и уйду. Тебе шанс выпадает, а ты сидишь и лицо воротишь. Какого хрена?
– Я уже всё поняла, мне жевать не надо, – отвечает Эля. – Но я человек, понимаете? А вы сейчас превращаете меня в падлу. Мне нужно время, чтобы сосредоточиться. Мне нужно достать из себя эту падлу. А она пока никак не вынимается. Вас никто никогда не превращал в падлу?
Я говорю:
– Сейчас я тебе помогу.
Замахиваюсь – Эля заламывает тонкие руки:
– Хорошо, хорошо, хорошо!
Даю ей мобильник с набранным номером Вани. Эля закатывает истерику:
– Не трогайте меня! Я скинусь. Я серьёзно, на кой чёрт мне такая жизнь?!
Хватает тарелку и разбивает её об пол. Вопит:
– Я вскроюсь, вы будет отвечать! А-а-а!
Отключает мобильник.
Ору на неё:
– Что ты тут устроила, дура?
Отвечает, хлюпая носом:
– Если бы я попросила сейчас о помощи, он бы мне не поверил. А теперь он знает, что мне плохо. И если ему меня станет жалко, он сам позвонит. Понимаете, сам!
Ладно, обождём.
Сидим, пьём чай, смотрим по телевизору Петросяна с его хохмогонами. Проходит полчаса, час…
– Не жалко Ване тебя.
– Значит, не жалко, – вяло соглашается Эля.
Ваня
Когда раздался звонок от Эли, у нас с Клавой была встреча с парнем, который принёс документы. Не тот момент, когда можно отвлечься. Надо очень внимательно рассмотреть каждый листок, вдруг что-нибудь не так. Нервы на пределе. Кажется, корочки – подстава, сейчас подойдут дяди стёпы и возьмут под руки.
Мы теперь Стратилатовы. Я – Антон, Клава – Ксения.
– Тебе, между прочим, кто-то звонил, – напомнила Клава, когда парень ушёл.
– Это Эля, – сказал я.
Клава очень удивилась:
– Эля?! И что она сказала?
– Ничего, просто орала благим матом.
– Странно. А откуда она знает твой номер?
Я сказал, что это для меня самого загадка.
– Она ни о чем не просила. Просто орала. Угрожала кому-то, что скинется.
– Ну, правильно. Берёт тебя на жалость. Давай, звони, езжай, выручай.
Мне пришлось сказать, что настоящие подруги так не рассуждают. Мы не можем бросить Элю. Ей так плохо, что она готова покончить с собой.
– Ты же сама себе не простишь. Будешь нежиться на море и думать об Эле, что с ней. Надо решить эту проблему, потом только ехать.
Клава сказала, что решить эту проблему можно только одним способом – взять Элю с собой. И добавила:
– Знаешь, у меня такое чувство, будто у нас не страна, а темный лес. Если на тебя напал зверь, помощи ждать неоткуда.
Я сказал, что это не так. Просто у нас особый случай.
– Звони, – разрешила Клава, но когда я набрал номер, отняла у меня мобильник.
Эля
Когда раздался этот звонок, Пряхин был в туалете. Я могла говорить свободно. Когда Клава спросила, откуда я узнала номер Вани, я не стала ничего придумывать.
– Я сейчас приманка.
Клава молчала. Думала. А я в панике смотрела на дверь. Вдруг Пряхин подслушивает. Потом Клава что-то говорила Ване. А Ваня что-то отвечал.
– А ты можешь сбежать? – спросила Клава.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас, – сказала Клава. – Мы будем ждать тебя у метро «Южная».
Из коридора послышался голос Пряхина:
– С кем разговаривала?
Врать было бессмысленно.
– Чего хотела твоя Клава?
– Интересовалась, как живу.
– Что сказала?
– Сказала, что хотите меня использовать.
Пряхин не поверил.
– А серьёзно?
– Сказала, как вы велели. Попросила, чтобы помогли. Клава обещала подумать.
Пряхин взглянул на часы и неожиданно засобирался. Как бы куда-то опаздывал. Он довёз меня до метро и ещё раз предупредил, чтобы я не делала никаких глупостей и выполнила все его условия. Но я его уже не слышала. Пропади ты пропадом, ментозавр! Я не хочу быть твоей рабыней. Я не хочу учиться на актрису. Я не хочу жить в Москве.
Я зашла в метро, бегом спустилась по эскалатору. Если Пряхин передумал меня отпускать, он теперь гонится за мной. Я заскочила в вагон, двери за мной закрылись, прищемив платье.
Клава
Как только Эля сказала, что её используют, как приманку, у меня внутри всё сжалось. Ваня прав: я бы не смогла жить дальше, с мыслью, как там подружка?
Мы накупили разных вкусностей и закатили шикарный ужин. Правда, не могли полностью расслабиться. Продавщица в магазине в Липицах шепнула, что нами интересовался мент, показывал наши фотографии. Судя по описаниям, это напарник Пряхина.
Ваня наскоро поел и пошёл дежурить. Мы с Элькой сидим за столом вдвоём. Делимся пережитым, Элька плачет. У неё глаза всегда на мокром месте. Ранимая натура. А Ваня бродит возле дачи, нас караулит.
Завтра уезжаем. Сядем в Серпухове на любой поезд до Брянска, а там как-нибудь перейдем границу с Украиной. Мы ещё не уверены в документах. Но больше всего я боюсь за деньги. Вдруг начнут шмонать?
Деньги теперь моя головная боль. Можно было бы не брать с собой такую сумму. Но нужно купить где-то квартиру, обстановку, машину. Ста тысяч может даже хватить.
Конечно, неловко тратить эти деньги. Но я думаю: неужели отец ста тысяч для единственной дочери не пожалеет? В конце концов, он должен был меня содержать. Алиментов сколько за восемнадцать лет набежало? Никак не наберусь смелости позвонить ему. И он молчит. Нам стыдно друг перед другом. По-моему, единственно правильный вариант – посмотреть на ситуацию с юмором. Типа, ну, чего в жизни не бывает?!
Пряхин
Я только сделал вид, что куда-то заспешил. Держался на приличном расстоянии: девчонка часто озиралась. Я вынул из кармана берет, натянул на глаза – совсем другой вид.
Мы доехали в соседних вагонах до метро «Южная». Эля встретилась с Клавой и Ваней. Они сели в автобус. Я заметил номер и позвонил Гоше. Он в это время как раз отирался в Липицах.
Через полтора часа Гоша встретил автобус и незаметно проводил троицу до самой дачи.
Оставалось поставить задачу, распределить роли и провести с исполнителями психологическую подготовку.
Задача простая – изъять деньги. Не отобрать, а именно изъять. Я должен был учитывать, что Гультяев, Шепель и Корзун, при худшем раскладе, будут давать показания, употребляя мои слова. «Отобрать» – указывает на корыстный умысел. «Изъять» – всего лишь служебный термин.
Мы сидели, как обычно, впятером, у Гультяева. Просто ужинали. Я велел приготовить обыкновенный борщ со сметаной. Взялись за ложки не сразу. Переглядывались: а где водка?
Я сказал, что предстоит серьезная работа.
Когда я сказал «надо изъять», они поняли, что это означает. Хотя по глазам не скажешь. Глаза у Корзуна и Шепеля серые, похожие на кошачьи, слегка навыкате. Слегка навыкате и неподвижные. Что означает тупость и трусость.
– Так ведь у Вани ствол, – сказал Гультяев.
– У вас тоже будут стволы.
– Он воевал, – заметил Корзун и потёр шею, которую Ваня ему однажды помял.
В таких случаях нужно сказать, как отрезать.
– Зубов бояться – в рот не давать.
Будущие мокрушники молчали.
– Ты когда-нибудь видел, как бабы рожают? – спросил я Гультяева. Тот пожал плечами. – Акушерки щипцами работают. Большие такие щипцы. Но это не всегда помогает. И тогда акушерки начинают выдавливать младенца руками. Но и руками иногда не получается. И тогда выдавливают ногами. Коленками.
Мокрушники поразевали рты. Не верили, думали, что шучу.
Я подвёл итог:
– Вот почему у нас рождается столько уродов.
Мокрушники обменялись невесёлыми усмешками.
«Это хорошо, что они боятся Ваню, – думал я. – Значит, завалят его со страху. Хотя лучше, если бы при этом он завалил кого-нибудь из них. Это было бы просто идеально. Но если у него не получится, или он не захочет, это придётся сделать Гере. А я буду в это время далеко от места происшествия. Мне нужно алиби. А ещё мне нужно, чтобы Гера не боялся, что я уберу его на месте преступления. Он должен действовать в полной уверенности, что ему самому ничто не грозит.
Когда с борщом было покончено, я попросил Геру обрисовать обстановку.
– Значит, так, – сказал Гера. – Дом обычный, деревенский, одноэтажный. Окна, как ни странно, всю ночь открыты. Хотя, чего странного? Овчарка колли спит в доме. Участок небольшой, соток восемь. Соседи с обеих сторон тихие. Если шум, наверняка высунутся из любопытства…
Гера излагал свой подход, как бы он подкрался к Ване. А я думал, что вариант, на котором я остановился, конечно, кровавый. Положить троих – многовато.
Но старый долг…
Мой долг Султану до сих пор в силе. Сволочь, всучил мне фальшивые бабки, но даже слышать не хотел, за ствол хватался, когда я ему об этом говорил. Мол, это всё наши милицейские прокладки. Настоящие деньги были.
Хуже всего то, что и после расчета Султан не оставит меня в покое. Иметь в моём лице крышу в самой Москве – это для него не только удобно и выгодно. Это ещё и престижно. Я – его раб, только не сижу в его зиндане.
Гера выдаёт Корзуну и Шепелю по стволу. Два «Макарова» – из неучтенных, изъятые у бандюганов, должны направить следствие по ложному следу. Третий ствол, у Гультяева, мой ему подарок, браунинг, тоже из неучтенных.
Если честно, мне жаль всех. И Ваню, и Клаву, и Элю. Им бы ещё жить да жить. Но нет другого варианта. Другой вариант – это их добровольный отказ от миллиона. Но ведь не отказываются
Клава
У Эльки как бы отшибло любопытство. О Ване – ни слова. Наконец, прорывается:
– У вас серьёзно?
Я не знаю, что ответить. Ваня за мной не ухаживает. Хотя сейчас не до нежностей, я сама это понимаю. И всё-таки, можно сказать раз в день одно ласковое слова. Если бы мы вели обычную жизнь, я бы от такого отношения давно уже полезла на стенку. Иногда мне кажется, что Ваня ведёт себя так, будто боится вести иначе. Прячет нежность. Он во мне не уверен. Наверно, что-то чувствует.
Если честно, мне мало его ласк. В постели я фантазёрка. Но я боюсь сказать ему об этом. Он может заподозрить испорченность, и тогда я не прощу себе, что была откровенна. Я не люблю испытывать чувство вины. От этого я плохо себя чувствую, это меня гнетёт. Я так воспитана. Я мамино солнышко. В детстве я была уверена, что, если я скажу маме, что мне понравилась звездочка на небе, она мне её тут же достанет.
Мне кажется, мама стала рано болеть из-за чувства вины передо мной. Нам часто не хватало денег. Это меня расстраивало и унижало. Мама придумала мне утешение – научила меня мечтать. Говорила, что мне обязательно встретится мужчина, у которого есть всё. И этому мужчине нужна будет только женщина, которая знает, что с этим всем делать. То есть я.
Повзрослев, я стала искать такого мужчину. Для этого приезжала в Москву. Но потом я поняла, что такие мужчины не ходят по улицам и не бывают там, где бывала я. Шансов встретить практически никаких.
И вот надо же такому случиться. То, что я хотела получить от мужчины-комплекта, теперь есть у меня самой.
Гультяев
Мы ехали на мокрое дело в нормальном настроении. Мандраж, конечно, присутствовал. Всё-таки нам ещё не приходилось убивать. Но панического страха не было. Этот страх Пряхин снял.
Пряхин убедил нас, что убрать Ваню и тёлок в наших общих интересах. Тогда, дескать, он будет больше верить нам и поручать важные, а значит, денежные дела. Внушил, что нам ничего не будет. Он уже придумал, как направить следствие по ложному направлению. Иначе ведь и ему несдобровать.
Мы подъехали к даче засветло. Встали на приличном расстоянии, на краю леса и стали ждать сумерек. Сначала было непонятно, есть ли кто-нибудь на даче, потому что во дворе никто не появлялся. Но вот зажегся свет – не зря караулим!
Пряхин велел стрелять только в крайнем случае. Зачем шуметь, если всё можно сделать по-тихому? Мы запаслись шпагатом, скочем и бейсбольными битами. Наша задача – вырубить, связать и отвезти подальше. Пусть Волнухин думает, что сынок со своими тёлками куда-то уехал. Пряхин всё очень грамотно продумал.
Ваня
Утром мы уедем. Больше оставаться на даче отца нельзя. По-хорошему мы должны были уехать ещё вчера, в крайнем случае, сегодня.
Клава и Эля обсуждают свои дела, а я наблюдаю со стороны за домом отца. Если ты хочешь заметить наблюдение и слежку, ты должен занять удобную позицию раньше преследователей. Тогда ты первым видишь тех, кто хочет увидеть тебя.
Я увидел их, как только они подъехали. Они по одному выходили отливать. Пиво, наверное, пили, уроды. Я их пересчитал. Как и следовало ожидать, их было трое.
А потом в объективы моего бинокля попал Гера. Вот он сделал всё грамотно. Поставил свой «жигулёнок» где-то далеко, подошел поближе к даче пешком, заметил Гультяевский «мерс», но не подошёл, залег в кустах. Складывалось впечатление, что Гультяев, Корзун и Шепель охотятся на нас, а Гера – за ними присматривает.
Я позвонил Клаве и обрисовал обстановку.
– Хорошо, – сказала она, – мы оставляем свет и переходим в сарай.
Последние две ночи мы ночевали в сарае, там же лежали все наши вещи. Из сарая можно было незаметно подойти к забору. В заборе я сделал лаз.
– Нет, – сказал я Клаве, – лучше подойдите к забору и ждите там.
Сердце у меня билось учащённо, но говорил я спокойно. Точнее, старался говорить спокойно. Понять, что нас вот-вот будут брать, было не очень трудно. О том, что нас собираются убить, я почему-то не подумал.
Сумерки сгустились. Теперь я мог поближе подойти к «мерсу». Одна за другой хлопнули три дверцы. Гультяев, Корзун и Шепель вышли из машины и направились к калитке. Они шли тихо и молча. Я держался метрах в тридцати, часто озираясь, нет ли позади Геры. Он был где-то неподалёку, иначе зачем приехал?
Гультяев первым подошел к дому. В свете, падавшем из окна, стала видна его правая рука, сжимавшая ствол. Следом подошли Корзун и Шепель, они тоже были вооружены.
Они подошли к окну, пытаясь что-то увидеть. Но шторы были плотными, ни одной щелки. И тогда они двинулись к входной двери. Дверь, к их удивлению, была открыта, и они вошли в веранду.
Наверно, они удивились, почему так тихо? Потом рывком открыли дверь и вошли в неосвещённую кухню. Никого. Дверь в комнату, где горел свет, была полуоткрыта. Слышался телевизор. Они вошли в комнату. И здесь никого.
Вообще-то, мне надо было идти к девчонкам. Но рядом, в темноте мелькнула чья-то фигура. Я замер за кустом черноплодной рябины возле окна. Чёрт! Я забыл на минуту, что где-то должен быть Гера. Это он! Больше некому. Я сжал в руках короткую металлическую трубу, с которой не расставался последние дни.
Гера заглянул в окно, но ничего не увидел. Зато я увидел. Мент был в полуметре от меня. Он сжимал в правой руке волыну с невероятно длинным стволом. Стопроцентно глушак.
Я сделал это не обдуманно, а инстинктивно, отчасти даже от страха. Двинул ему короткой металлической трубой по правой руке. Гера взвыл и скорчился от боли, выпустив из руки ствол. Я поднял его. Гера продолжал вопить. Надо было делать ноги. Я бросился к забору, где меня ждали девчонки.
Надо было бежать. Но куда? На автобусную остановку? Там нас могли ждать менты. Вдруг нас обложили. И тут я вспомнил про гультяевский «мерс».
Через минуту мы уже сидели в машине и гнали по Симферопольскому шоссе в сторону Тулы.