Пересчитывая на ладони мелочь, я нырнул под огромный синий зонт, стоящий на длинной ножке с пригрузом. Зонт был настолько велик, что под ним не только укрывалась от солнца продавщица с холодильным прилавком, но еще хватало места для холодильника с напитками и двух высоких столиков, рассчитанных минимум на четверых посетителей. Подняв глаза на мороженщицу, я поначалу растерялся, и было от чего – передо мной стояла, грозно уперев руки в покатые бока, толстая, неряшливая тетка в заляпанном разноцветными пятнами халате и в розовом фартучке, зажеванном под свисающим животом, а в ее светлых волосах запуталась белая форменная наколка – это была продавщица из детского кафе-мороженое «Буратино».
Я быстро совладал с эмоциями и произнес:
– Здравствуйте! А можно мне щербет, пожалуйста?
Подумать только, столько времени прошло, а она тоже меня узнала. Наградив меня свирепым взглядом из-под прищуренных век, мороженщица процедила сквозь сжатые губы:
– Значит, щербета тебе захотелось, да? А больше ничего тебе не надо?
– Нет, спасибо, – ответил я, не теряя самообладания.
– А может быть, тебе еще жалобную книгу дать? Может быть, ты хочешь написать на двух страницах о грубом обслуживании? Пис-с-сатель…
Она сдвинула в сторону стеклянную дверцу холодильного прилавка, взяла в руку круглую ложечку на длинной ручке – такую, какой делают шарики из развесного мороженого, – в самом деле зачерпнула ей ванильный пломбир и ни с того ни с сего с силой залепила им в меня, со словами:
– Вот тебе обслуживание…
Я не ожидал ничего подобного, поэтому мороженое смачно шлепнулось мне прямо по лбу и растеклось по всему лицу. Пока я протирал залипшие глаза, мороженщица входила в раж от первого попадания.
Она вновь зарядила ложечку пломбирным шариком и наотмашь запустила им в меня, сказав:
– На, получи сдачу…
Так повторялось снова и снова, пока я дезориентированный метался в поисках выхода, но натыкался то на холодильник с напитками, то на прилавок, то на столики.
А она все обстреливала и обстреливала меня шариками мороженого, приговаривая:
– Вот тебе твой щербет, сладкоежка… Вот тебе еще и сдача… Вот тебе жалобная книга, писатель… Напиши вот и об этом…
Белая наколка давно слетела с головы мороженщицы и упала на землю, совершив в воздухе тройной переворот, ее блондинистые волосы растрепались, халат лишился двух пуговиц, и пупок, как третий глаз, следил за происходящим, подпрыгивая вверх-вниз и колыхаясь из стороны в сторону вместе с массивным животом, под которым бесследно исчез розовый фартучек… а одержимая мегера все не останавливалась ни на секунду.
Наконец я вырвался из заколдованного круга и дернул в сторону ближайшего переулка. Я бежал по бульвару, а растрепанная тетка голосила мне вслед, как будто оправдываясь перед десятком продавцов и посетителей, высыпавших на бульвар из торговых павильонов, чтобы поглазеть на необычное происшествие: «Меня из-за него из "Буратино" сослали на этот чертов бульвар… А он и здесь меня достал… Ишь ты, писа-а-атель нашелся… Грамотный больно… Пошел бы мороженым поторговал…»
Я добежал до аптеки и свернул за угол. Крики стихли. Оглядевшись по сторонам, я нашел глазами то, что было нужно, и побежал вверх по улице к небольшому фонтанчику, расположенному возле входа в Пушкинский сквер. В это раннее время людей в сквере, к счастью, не было. Вокруг было тихо и спокойно.
Лишь из будки по продаже театральных билетов, стоявшей у самого бульвара на углу сквера, слышался монотонный женский голос, усиленный громкоговорителем: «Уважаемые жители и гости курорта! Театр музыкальной комедии города Горноморска приглашает вас на заключительное выступление труппы Оймяконского театра оперы и балета. Вашему вниманию представлена оперетта Имре Кальмана "Сильва". Ждем вас десятого октября в девятнадцать часов. Желаем всем хорошего настроения».
Я огляделся по сторонам, быстро стянул с себя липкую рубашку и наспех кое-как застирал особо жирные пятна, а потом смыл с лица и тела остатки ванильного пломбира. Удовлетворившись результатом, я прошел вглубь зеленого сквера, растянул на лавочке рубашку и сам растянулся рядом.
Не успел я расслабиться, как под ажурной аркой входа появились две дамы почтенного возраста в кислотных топиках сверху, обвислых складках по бокам и в коротких шортах и с целлюлитом на ногах. Проходя мимо, чуть замедлившись, они осуждающе посмотрели сквозь зеркальные стекла ультрамодных солнцезащитных очков на обнаженного по пояс нахала. Я привстал и вежливо отвесил дамам полупоклон с реверансом, и они, возмущенно перешептываясь, поспешили поскорее скрыться в зеленой тени сквера, звонко шлепая резиновыми сланцами по грязным пяткам.
Откуда-то из-за густых деревьев вновь послышался монотонный голос билетерши из будки, оклеенной театральными афишами: «Уважаемые жители и гости Горноморска! Приглашаем вас на заключительное выступление лауреата конкурса молодых исполнителей "Пищинка" Ларой Карой. Концерт состоится в зеленом театре в субботу семнадцатого октября в двадцать часов. Желаем вам хорошего настроения». Подобные объявления звучали через каждые пять минут, и, несмотря на пожелание хорошего настроения, мне стало немножко грустно: все звезды завершали летние гастроли и разъезжались на зимовку по столицам да по заграницам, оставляя горноморцев наедине с их доморощенными Жориками Похмелько, Авасиками Авасипянами да Киликами Крутидзе – исполнителями ресторанных песен.
Минут через двадцать солнце сделало свое дело, и я вновь облачился в относительно чистую и уже не такую липкую рубашку. Знакомой дорогой, через хитросплетения проездов и проходных дворов старого города, я вышел на Каштановый бульвар. Здесь было многолюдно за счет местных жителей, редко когда выходящих на Приморский бульвар. Я пересек мощеный серой плиткой бульвар, протянувшийся между двумя газонами с высокими каштанами, и вышел на площадь. Впереди белел офисный центр «Бизнестаун», резко выделяясь на фоне ярко-синего неба. Я автоматически поднял голову и посмотрел на окна моего офиса на девятом этаже.
«Удивительно, – поймал я себя на мысли, – но с той недели я так ни разу и не зашел в офис». Чтобы не нарушать сложившийся ход вещей, я и в этот раз решил пройти мимо, несмотря на мой внешний вид. И не беда, что пол, стол, три стула, шкаф и диван покрылись за это время слоем пыли, зато будет чем заняться на досуге, вместо того, чтобы от безделья запускать из окна бумажные самолетики.
Я неспешно шел по центру города, то и дело поглядывая на свое отражение в витринах магазинов и кофеен: все казалось, что я странно выгляжу после пломбирной атаки. Через три квартала наконец показалась куполообразная стеклянная крыша «Сухогруза», выглядывающая из-за Главпочтамта. Радостно насвистывая какой-то мотивчик, я ускорил шаг. В этот раз у входа меня никто не караулил, и я беспрепятственно вошел внутрь рынка.
Глава 13
И все же, как это и заведено в нашем безумном мире, новый день принес-таки новую проблему и на «Сухогруз». Не успев зайти внутрь, я сразу поморщился. На рынке странно пахло: в воздухе явственно ощущался какой-то неприятный запах вперемешку с ароматическими отдушками моющих средств. Я поднялся по лестнице к шашлычной и застыл перед закрытой дверью.
Витринные стекла изнутри были завешены газетами, а на двери скотчем было приклеено объявление, написанное от руки:
«Закрыто на санитарную обработку».
Запах исходил именно отсюда, это несомненно.
«Ну вот, как Бухгалтер накаркал, так и сбылось», – подумал я и несолоно хлебавши пошел в додерную. Попутно я замечал, что рыночники сегодня как-то странно выглядят: у всех были осунувшиеся лица и припухшие, нездорово красные глаза, которыми они, как мне казалось, недобро провожали меня на протяжении всего пути.
В додерной звучала любимая радиостанция владельца закусочной – «Хиты минувших лет». Романтичная Таня Буланова пела о том, какие странные бывают встречи, но хозяин сегодня не пританцовывал под музыку по обыкновению, а сидел за прилавком и, понуро свесив голову, смотрел в одну точку перед собой. Серая войлочная шапочка, прошитая белой суровой ниткой крест накрест, была надвинута почти на самые глаза, а лицо выражало вселенскую тоску.
Я как всегда устроился напротив дяди Додика и не успел даже поздороваться, как в один миг он ожил и возбужденно затараторил, видимо, обрадовавшись, что станет первым, кто сообщит мне свежую новость:
– Сёмочка, привет. Слушай, случилось то, чего ты не ожидал, точнее, ожидал, но именно этого ты пока не ожидал, хотя и догадывался, что может произойти нечто подобное. Я не стал тебе звонить… такая новость… надо лично…
Я совсем забыл, что дядя Додик был не только талантливым кулинаром, но и интересным рассказчиком… только когда не волновался. Поэтому я его нетерпеливо перебил:
– Ну что там еще произошло, дядя Додик, не томите? и почему Бабосян закрыт?
Он укоризненно посмотрел на меня и заговорил более осмысленно:
– Пока ты там плескался в море и объедался мороженым, – внимательный дядя Додик разглядел-таки пятна ванильного пломбира на моей рубашке и ткнул пальцем в одно из них, – наслаждаясь последними теплыми деньками этого лета, на «Сухогрузе» произошло… Бэ-э-э… – и он очень точно жестом, мимикой и характерным звуком изобразил нечто крайне неприятное.
Я сразу же догадался, о чем идет речь, и в шутку заметил:
– Эметологи назвали бы это рефлекторным опорожнением желудка.
– Не знаю таких, – отрезал он, а затем, ухмыльнувшись, спросил: – Ну а как бы эти самые… митологи назвали, если бы это произошло с полусотней человек разом, а?
– Ну тогда массовым или даже тотальным опорожнением, – ответил я, немного насторожившись.
– Вот-вот! Именно массовым! – Дяде Додику понравилось слово, и он от удовольствия даже поднял вверх указательный палец. – Масса людей, масса… э-э-э… Нет, тут надо все по порядку. Значит, так: еще задолго до открытия «Сухогруза», мы уже собрались перед входом, почти все наше рыночное общество…
– Это легко понять, дядя Додик, – перебив, поторопил я рассказчика, – народ, подогретый вчерашним происшествием, ожидал от поруганного Бабосяна ответного выпада в том же духе, и каждый лично хотел стать очевидцем чего-то подобного. Так что же произошло?
– Не спеши, я же рассказываю, – обидчиво отозвался он. – Тут важна каждая мелочь. Так вот, как только охранник, зевая и растирая сонные зенки, открыл дверь, мы всей толпой, не сговариваясь, дружно ринулись вниз к «Роднику», – дядя Додик изобразил кислую мину и, произведя ртом неприличный звук, развел руками. – К сожалению, там внизу нас ждало горькое разочарование, и мы побрели обратно наверх, обсуждая между собой «слабака» и «тряпку» Бабосяна. Но среди рыночников нашелся один посмекалистей всех нас вместе взятых – ты его знаешь, это парфюмер, – и он побежал не вниз вместе со всеми, а наверх и оказался прав… Как он потом рассказывал, он незаметно отделился от толпы, добежал до шашлычной, толкнул дверь, та распахнулась, и – он ошарашено замер перед входом… То, что парфюмер там увидел… и почувствовал, вызвало… – дядя Додик пощелкал пальцами. – Как ты это назвал?
– Непроизвольный спазм в желудке? – неуверенно подсказал я, чувствуя приближение того же самого и у себя.
– Ага, точно, спазм… совсем непроизвольный. В одно мгновение наш утонченный эстет согнулся пополам, извергая на пол содержимое желудка, заботливо наполненного утром диетической манной кашкой. Поскольку его горло было плотно залеплено, то он не мог сообщить нам о сенсационной находке… предостеречь, что ли… – Дядя Додик шумно сглотнул слюну. – К этому времени мы уже поднялись из подвала на первый этаж и увидели дурацкую пантомиму, разыгранную на террасе: как парфюмер молча кланялся в пояс кому-то невидимому за открытой дверью шашлычной. Странное поведение психически здорового доныне парфюмера, естественно, возбудило наше любопытство. И мы, снова не сговариваясь, ломанулись на второй этаж…
Дядя Додик неожиданно замолчал и, раздувая щеки, стал судорожно что-то искать у себя за прилавком. Найдя, он быстро положил в рот и разжевал веточку какой-то, судя по выражению его лица, кислой травки.
Вскоре дядю Додика отпустило, и он продолжил рассказ с того места, на котором остановился:
– Дальнейшее происходило как в злом фарсе: каждый по очереди, нетерпеливо расталкивая локтями толпу и продираясь к открытой двери, видел то, что буквально за минуту до него увидел парфюмер и подобно ему… э-э-э… непроизвольно избавлялся от содержимого желудка. Никто не остался в стороне, никто. Все, что исторгалось из несчастных, разноцветными струями летело на пол и смешивалось там, создавая неповторимый по орнаменту и пестроте ковер – таких я не видел даже на рынке в Стамбуле… У-уп… – непроизвольно вырвалось у него, но он сдержался. – В скором времени уже вся терраса перед шашлычной была покрыта плотной, склизкой массой, которая медленно растекалась в разные стороны… и, достигнув края, водопадом устремлялась вниз… шлепалась прямо на овощные развалы… Извини…
Рассказчику снова потребовалась травка, но уже в гораздо большем количестве – он откусил разом полпучка, – и чуть больше времени на ее разжевывание. Я терпеливо ждал, ощущая в желудке нешуточное волнение, из-за которого было боязно даже пошевелиться. Наконец дядя Додик справился с собой.
Он смачно выплюнул на пол большой зеленый комок, вытер рот рукой, тяжело вздохнул и пожаловался:
– Вот же зараза такая, желудок совсем слабый стал, не то что раньше. Короче, ничего подобного на «Сухогрузе» не случалось еще никогда, но даже это ни в какое сравнение не идет с тем, что приключилось с шашлычной… У-у-уп… – дядя Додик скривился, но сдержал очередной позыв, после чего героически продолжил: – По всей вероятности, какой-то психопат сбежал из дурдома, проник ночью в бабосяновское кафе и «декорировал» интерьер в соответствии со своими извращенными понятиями о прекрасном: мангал был залит… – не желая крепко выражаться, дядя Додик попытался подобрать слово помягче, но, так и не найдя его, нервно махнул рукой и продолжил без него: – почти по самые борта. По всем стенам было размазано… э-э-э… коричневое… с резким, тошнотворным запахом… Судя по отпечаткам на стенах, столах и прилавке… оно наносилось открытой пятерней… а пол был залит… того же цвета…
Яркие образы одолели рассказчика. Дядя Додик не выдержал отвратительных подробностей и вдруг неожиданно замолк. Плотно сжав рот, раздувая щеки и ноздри, сопя и кряхтя, он изо всех сил боролся с подступившей к горлу тошнотой. Его острый кадык ходил ходуном вверх-вниз, лицо налилось краской, а в слезящиеся глаза было больно смотреть. Я поскорее отвел от него взгляд и, скривившись сам, сглотнул набежавшую жидкую слюну.
Не желая, чтобы воцарилось напряженное молчание, я заговорил не задумываясь, лишь бы просто что-то говорить:
– Да-а, дела, дядя Додик… Говорят, любопытство до добра не доводит. А ведь это чистая правда, в чем и убедились непредусмотренные жертвы ночного вандала, осквернившего бабосяновскую шашлычную. Одно только меня удивляет, как все-таки необъяснимо ведет себя человеческий организм в стрессовой ситуации: неужели тонкие обонятельные рецепторы парфюмера не уловили зловоние через дверь? А впрочем, что тут странного, ведь любопытство сильнее… И со всеми вами… вон что… У-уп…
Я замолчал на полуслове по той же причине, что и Дядя Додик минуту назад. Однако он к тому времени уже справился с тошнотой и, с выражением искреннего сочувствия на лице, вовремя протянул мне веточку той самой целебной травки. Ее вкус и правда был кисловатый и слегка вяжущий. Погасив приступ, я вытащил изо рта зеленый комочек и аккуратно положил его на прилавок перед собой.
Дядя Додик весьма предусмотрительно спросил:
– Слушай, не знаю, к месту ли скажу, но кушать-то будешь?
– Что-то не хочется, дядя Додик, – вежливо отказался я. – Дайте-ка лучше бутылку пива, мне надо подумать… Нет, лучше – две.
Глава 14
Я сгреб с прилавка обе бутылки, которые он достал из холодильника, и пересел за самый дальний столик, отгородившись от мира открытой дверью. От потрясения мысли путались и, пока я не отведал пива, беспорядочно плясали, рисуя в воображении картину жуткого инцидента во всех цветах и красках.
Как только пиво подействовало и буря в желудке улеглась, я наконец немного собрался с мыслями: «Характер диверсии, судя по цинизму с которым она была проведена, явно указывает на того, кто не боится испачкать руки, а также привык и умеет работать с дьмерьмом, то есть на сортирщика. Что же получается: неужели, этот ненормальный распоясался настолько, что совершил столь чудовищную выходку? Гновно, да еще в таком количестве, размазанное по всем стенам, не лучшая замануха для шашлычной. Теперь Бабику никогда не "отмыться", а это значит, что неприятель побежден.