– Работает! Ох, и обиделся он на вас, товарищ подполковник! – Лагутин засмеялся. – Но я его быстро успокоил! Попыхтел, попыхтел да и затух.
Дубовик снисходительно улыбнулся.
– Вам, товарищ подполковник, пришла телефонограмма, – майор протянул ему небольшой лист бумаги.
Дубовик быстро пробежал глазами отпечатанный на машинке текст, и, чиркнув спичкой над пепельницей, скомкал и сжег бумагу. Перехватив взгляды Лагутина и Калошина, произнес:
– Привычка!
Побеседовав ещё какое-то время, заручившись на будущее помощью майора Лагутина и его подчиненных, Дубовик с Калошиным отправились по месту проживания Коломийца, но там их ожидало полное фиаско.
Дверь квартиры открыл субтильный мужик неопрятного вида. Пока он разглядывал документы офицеров, чесал грязной пятерней в немытой голове, за его спиной появилась мадам внушительных размеров в бесцветном халате, в разодранных тапках и крашеными стрептоцидом жидкими волосами. Запах лука, исходящий от нее, заполнил сразу всю лестничную площадку. Она локтем оттеснила мужика в сторону, взяла толстыми пальцами документы и, не читая, отдала их оперативникам. При этом Калошин почувствовал, как Дубовик передернулся, и, стиснув зубы, заиграл желваками. Майор, понимая страдания такого эстета, как подполковник, легонько дотронулся до его локтя, как бы успокаивая.
– Вам чего? – голос бабы был громок и неприятен.
– Коломиец Федор здесь живет? – стараясь придать своему голосу как можно больше строгости, спросил Калошин.
– Здесь я проживаю! Опомнились! Он уж с полгода, как на погосте! – с этими словами «стрептоцидовая дама» захлопнула дверь.
Дубовик протяжно выдохнул:
– Пошли!
На крыльце они остановились. Калошин закурил, а Дубовик, раздувая ноздри, вдыхал снежную свежесть.
– Тьфу! – сплюнул он. – Бывают же такие личности! Мерзость сплошная! – он ещё раз сплюнул. – Ну, и к чему мы с тобой пришли?
В этот момент на крыльцо вышла женщина в пуховом платке:
– Вы интересовались Федькой Коломийцем? – спросила она у оперативников.
Дубовик с Калошиным резво повернулись к ней.
– Да, да! Вы что-то можете нам рассказать? – спросил майор.
– А что рассказывать? Умер мужик. Ещё по весне. Число точно не помню, но где-то после майских праздников. Он ведь все по больницам мотался, что-то у него с головой было не в порядке. Видать, с тюрьмы ещё притащил болячки. Зимой попал в аварию, сколько пролежал с пробитой головой, не знаю. Но вроде бы и вылечился. Даже сказал, что больше не страдает провалами в памяти. Радовался. А в мае вдруг стал резко чахнуть, маялся дикими головными болями. Аж, кричал, бедолага! После одного такого приступа его увезли на «скорой». Больше он и не вернулся. Жил одиноко. Так мы всем домом его и схоронили. Тихий был, спокойный, не пил. Хоть и уголовник… А эти!.. – она махнула рукой на окна квартиры, в которой только что побывали оперативники. – Срамище, да и только!
– Скажите, а где работал Коломиец?
– Так я же говорю, что по больницам мотался после тюрьмы. Инвалидность у него была. Сильные провалы в памяти мучили его.
– Ну, спасибо вам большое! – оперативники распрощались с женщиной и направились опять к Лагутину. По дороге Дубовик предложил вызвать Доронина для выполнения некоторых заданий. Калошину было приятно, что подполковник, таким образом, отмечает профессионализм его подчиненного, поэтому он, не раздумывая, согласился.
После небольшого разговора с Лагутиным о Коломийце, попросив достать из архива его дела, Дубовик решил отправиться к Лыкову, который оказался заместителем заведующего Райздрава, а Калошину поручил сходить в больницу, узнать подробней о смерти Коломийца. Встретиться договорились в архиве, и продолжить там работу, но в этот момент Лагутину позвонил дежурный…
Ерохин решил проводить Оксану после ночной смены до остановки автобуса. За воротами они сразу свернули на тропинку, которая шла параллельно дороге, ведущей в клинику. С утра опять пошел снег; с тяжелых веток сосен на молодых людей срывались пушистые белые хлопья, и они весело хохотали, стряхивая снег друг с друга.
В один момент Владимир нежно прижал девушку к себе и хотел поцеловать, но она вывернулась, и со смехом побежала вперед. Ерохин задержался на минуту, решив слепить снежок. Белый комок полетел вслед бегущей девушке и ударил ей в спину. Оксана резко споткнулась, взмахнув руками, и упала боком в сугроб. Владимиру стало стыдно за свой поступок, и он поспешил ей на помощь. Остановившись возле девушки, протянул было руку со словами извинения, но они застряли у него в горле: под её плечом снег постепенно из белоснежного превращался в ярко красный. Ерохин медленно опустился на колени, просунул ладонь под голову девушки и осторожно повернул лицом к себе. Потухающие глаза смотрели в небо, а яркие полные губы, вдруг вмиг побелевшие, разлепились в тихом шепоте.
– Что?! Что, Оксана?! – Ерохину хотелось закричать, но он почувствовал, что горло сжало жесткой паутиной, и он просто захрипел. А девушка, едва прошептав какое-то слово, дернулась в руках Владимира и замерла. Капитан осторожно опустил её голову, прикрытую тонким ажурным платком, на мягкую перину пушистого снега, а сам протянул руку и потрогал небольшую дырочку в темной ткани драпового пальто девушки.
Определить, что это было пулевое отверстие, Ерохину хватило полсекунды. Капитан соскочил с колен, огляделся, проследил взглядом в том направлении, откуда, по его расчетам, мог быть сделан выстрел и, разгребая ботинками снег, побежал туда. Место, где стоял убийца, определил сразу, но близко подходить не стал, так же, глазами, проследил цепочку следов, уже припорошенных снегом, уходящих вглубь парка, и быстро побежал параллельно этим следам. Но через пятьсот метров капитан вынужден был остановиться: начиналась улица с прохожими и проезжающими автомобилями. Определить в снежном вихре удаляющуюся фигуру предполагаемого преступника было невозможно. Ерохин в полном опустошении вернулся назад к убитой.
Необходимо было срочно идти в клинику и позвонить в милицию, но он не знал, как оставить девушку. Почему-то казалось, что ещё секунда, и большие черные глаза откроются, а губы заалеют от мягкой улыбки, и на щеках появятся милые ямочки. Ерохин вдруг встрепенулся, ударил себя по щеке и зло сказал:
– Ну, ты капитан – «кисель»! Бегом выполнять свой долг! – и в самом деле побежал так быстро, как ему это позволял уже порядком нападавший снег.
Пуля застряла в стволе стоящей неподалеку сосны. Ерохин обнаружил её сам и отдал эксперту. Делал он это все автоматически, сам же постоянно возвращался взглядом к неподвижному телу. Циничная мысль почему-то его даже радовала: «Слишком хороша была девчонка, и если бы её не убили, неизвестно куда бы меня это завело!»
Когда тело девушки увезли, а оперативники закончили осмотр места происшествия, Дубовик отвел в сторону Ерохина:
– Юлия Усладова – бывшая зэка, «форточница» – сидела за многочисленные кражи. Имеет дочь четырех лет, больную закрытой формой туберкулеза. Все её связи ещё отрабатываются. О ней пока все! А теперь, капитан, быстро и четко докладывай обо всем, что имеет хоть какое-то отношение к этому делу!
– Вчера мы с ней мельком поговорили о Кривец, и Оксана заявила, совершенно безапелляционно, что та была убита, и девушке даже известно, кто это сделал. Так сразу, сами понимаете, товарищ подполковник, в лоб спрашивать об этом я не мог, но очень надеялся узнать: она прониклась ко мне симпатией, и, думаю, что в скором времени что-то бы рассказала. С этой целью я, собственно, и пошел её провожать… – Ерохин закусил губу.
Дубовик пронзительно посмотрел на Ерохина, но промолчал. Капитан облегченно вздохнул: «Пронесло, а ведь ещё день, и…», про это «и» он решил больше не думать.
–Возвращайся в клинику, будешь у нас «на подозрении», это нам поможет на законных основаниях приезжать сюда, а ты – ведешь прежнюю деятельность – наблюдаешь за Юлией. И?..
– … «слушай, смотри, молчи»! Я это помню, товарищ подполковник, даже во сне!
– Зато кое-что другое забываешь! – Дубовик показал Ерохину кулак.
– А если бы я не пошел с ней? Засыпало бы всё снегом! – попытался защитить себя капитан.
– Резонно! И только это тебя оправдывает! – Дубовик усмехнулся. – «Прониклась симпатией»! А ты чем проникся?
– Сами говорите, чтобы сближался! – беззлобно огрызнулся Ерохин.
– До пояса! А у тебя шкала интереса поползла вниз! – Дубовик таким выразительным жестом подкрепил свои слова, что стоящие неподалеку оперативники, невзирая на трагичность обстановки, заулыбались.
Глава 5.
После обеда приехал Доронин, и, получив задание от Дубовика, направился в больницу. Калошин взял на себя разговор с Лыковым. То, что убийство Оксаны было непосредственно связано с последними событиями, они почти не сомневались, но пока никому не раскрывали первопричины своего присутствия здесь. В первую очередь, следовало досконально изучить жизнь и окружение убитой. А сейчас Дубовик перенес свой интерес на семью Кривец. Тем более, что девушка говорила об убийстве Любовь Архиповны и преступнике, которого, якобы, знала.
Позже появился Моршанский, и в своей обычной манере принялся брюзжать:
– Мало им в своем городе г…а, они и сюда притащились! Где бы ни появились – трупы, как мусор на свалке! Сами их, что ли, клепают? Или разнарядки рассылают? – Потом перекинул свою злость на Лагутина: – Где твой следователь? Почему я?
Но Лагутин, не обращая внимания на ворчание Моршанского, ответил спокойно:
– Звони своему прокурору и спрашивай! А все равно, кто будет расследовать это дело. Мои опера свою работу выполнят. А следователь ушла в декрет! Вот так! Тебе, по-моему, тоже пора! – и он звонко хлопнул Моршанского по большому животу.
От такой неприкрытой фамильярности тот чуть не поперхнулся, но промолчал, решив «ударить» потом.
Дубовик, наблюдая эту сцену, только ухмылялся, но, когда остался с Лагутиным наедине, по-дружески предупредил того о «паскудном нутре этого пингвина», как он сам выразился.
Лагутин махнул рукой, дескать, не привыкать.
Калошин на «газике» ехал в поликлинику, где его уже ждал, предупрежденный Дубовиком, Лыков. То, что районный начальник из отдела по здравоохранению оказался в этот день в К***, было большой удачей, иначе пришлось бы тащиться за сорок километров в райцентр. В хорошую погоду это не доставило бы никаких проблем, но вот по такому снежному разгулу любой путь становился адом.
Возле автобусной остановки Калошин заметил небольшую женскую фигурку, безуспешно пытавшуюся спрятаться за небольшим фанерным щитом, на котором, с наклеенной афиши, улыбались Евгений Самойлов и Валентина Серова, приглашая всех посмотреть фильм «Сердца четырех». И если в кино все закончилось хорошо, то в жизни инженер Арефьев, так похожий на актера из этого фильма, погиб от любви к Анне Штерн.
Калошин притормозил, приоткрыл дверцу и крикнул:
– Садитесь, подвезу! – ещё не зная, куда ему придется ехать, но был уверен, что этой женщине в любом случае будет лучше ждать, если придется, в машине, чем стоять под вихрем снежного покрывала, в чем, собственно, и не ошибся.
Женщина, стряхнув как можно чище, снег с пальто и шляпки, села на переднее сиденье, протянув ноги в резиновых ботиках к теплому радиатору. Повернулась к Калошину:
– Спасибо вам!
Майор почувствовал, как прыгнуло в груди сердце: «Марина!», но тут же остудил себя: это не могла быть она, да и, приглядевшись к женщине, понял, что она совсем не похожа на его погибшую жену. Тогда что так заставило встрепенуться его, затосковавшее вдруг, сердце? Он, ещё раз взглянув своей пассажирке в лицо, понял: глаза! Такие же большие голубые и очень заботливые, такие же нежные и умные, с ласковыми искорками.
Калошин, неожиданно для себя, извинился, поняв, что слишком пристально смотрит на женщину, она же, напротив, ничуть не смущаясь, спокойно спросила:
– Вас что-то беспокоит?
– Ваши глаза… – он даже подивился своей смелости, – извините… – и, дернув рычаг скорости, довольно грубо сорвал машину с места, но тут же взял себя в руки, и дальше автомобиль уже послушно и мягко, как только это было возможно, двигался в снежной пелене.
– Что же вы все извиняетесь? – голос женщины был спокоен, она не кокетничала, но и не испытывала стеснения. И Калошин не удивился, когда она вдруг представилась:
– Лана! – поправилась: – Светлана! А вообще, называйте, как удобнее.
– Геннадий Евсеевич! О, просто Геннадий! – взглянул на спутницу, и они весело рассмеялись. Калошин поймал себя на том, что вдруг ушла давящая, саднящая боль мужского одиночества. Ему безудержно захотелось дарить кому-то свои ласки, затяжные поцелуи. С удивлением почувствовал возвращающуюся мужскую силу, и это наполнило его гордостью. Он перестал злиться на Дубовика за его мастерские ухаживания, потому что вспомнил, как это делал сам, пусть и не с таким изяществом, как тот, но все же иногда получалось красиво.
Он спросил, куда надо ехать. Светлана, к его радости, назвала адрес гостиницы, где они остановились с Дубовиком. Оказалось, что она архитектор, и в К*** приехала в командировку. Сама же снимает комнату в районном центре, а в Энске живет её мать с одиннадцатилетним сыном.
Поймав на себе вопросительный взгляд Калошина, сказала просто:
– Муж мой был штурманом дальнего плавания, настолько дальнего, что вот уже шесть лет не может добраться до своей «гавани», – и махнула рукой, – так я и стала «брошенкой»!
Калошину захотелось её утешить, но он вдруг понял, что она в этом вовсе не нуждается. Была в ней какая-то внутренняя сила и гордость, которые просто не допускают жалости.
Майор, сказал, что тоже приехал в командировку. Обмолвился, что живет один с дочерью. Так, уже через двадцать минут они многое узнали друг о друге, и Светлана согласилась дождаться его в машине, пока он будет беседовать со свидетелем, так как её работа на сегодня все равно уже окончена, и она с удовольствием принимает приглашение Калошина поужинать в гостиничном ресторане.
Лыков оказался мужчиной среднего возраста с довольно симпатичной внешностью с едва приметными веснушками на носу, что придавало его лицу особый шарм. «Наверняка, нравится бабам» – подумал про себя майор.
Лыков встретил Калошина в кабинете отсутствующего заведующего поликлиникой, сам сел в кресло и на такое же указал рукой Калошину. Было в его взгляде что-то властное, но без надменности. Чувствовалось, что человек привык повелевать, но с майором держался ровно, не выпячиваясь, но и не заискивая.
На вопрос о подписях в историях болезни ответил, что это было лишь раза три, в отсутствии другого врача. Сам он хоть и имеет степень кандидата наук, но давно не практикует, и повышать свой медицинский статус не планирует, так как на должности заместителя заведующего отделом здравоохранения его больше увлекают хозяйственные и организационные дела. При этом он развел руками, дескать, что тут поделать, бывает и такое. Турова он не помнит, так как, по его собственному выражению, на имена и фамилии внимания не обращал. Они ему ни о чем не говорят.
– С кем вы непосредственно контактировали в клинике?
– Только с покойным Шаргиным. И только на моей территории. Он сам приезжал по делам.
При упоминании имени Кривец он грустно улыбнулся:
– Знаете, до сей поры не могу понять, как такая женщина могла вдруг исчезнуть? Вообще, для нас для всех это было шоком. Она была прекрасным специалистом в этой области медицины, помогала Шаргину. Тот всегда восторженно о ней отзывался.
– Но вы же сказали, что ни с кем не были знакомы?
– Я подчеркиваю: о ней много говорил Шаргин.
– В связи с чем? Согласитесь, это немного странно, что доктор, приезжая к вам по делам, так много говорит о своей медсестре, а её исчезновение вызывает шок у человека, не знающего её.
– Да, я немного слукавил. Я бывал в клинике, но, исключительно, по личным делам. Моя жена страдала тяжелой формой невроза. И мне пришлось инкогнито привозить её к Шаргину. Должен сказать, что он с блеском справился с жениным недугом. Скажу сразу, я и сам окончил курс по психиатрии, но… – он замолчал, пытаясь найти правильные слова: – лечить близкого человека крайне сложно. Тем более, что моя жена в тот момент страдала некоторым образом от моего… ну, не очень чистоплотного мужского поведения, и меня, как доктора, не воспринимала.
Узнав об убийстве Оксаны Ильченко, он болезненно поморщился:
– Я видел эту девушку не однажды. Красивая! А за что же её так? – Калошину этот вопрос показался отдающим фальшью, и, видимо, невольный испытующий взгляд на Лыкова заставил того признаться: – Да, я честно сказать, всегда думал, что она плохо кончит. Резва была чрезмерно.