в страданиях и лишениях моих,
укрепи дух мой и силу телесную,
яко и Ты, Всетерпец, на Кресте Своём
Терпел за всех ны.
Прошу Тебя, Всевышний,
пошли брату моему,Герману,
спокойного моря и ветра не злого.
На Тебя уповаю и верую
в Отца Твоего, и Пресвятую Троицу.
Господи Всемилостивый, не оставь ны
без благословения Твоего,
сохрани и помилуй ны!»
К исходу мая Герман вышел в море,
Но к осени вернуться не сумел.
Погода не позволила дотоле,
Остался в зиму на Онеге, заболел.
На остров не собрался он и летом,
В постель свалила новая болезнь.
Когда на ноги встал, то следом
Дошла печальная о старце весть.
С великой скорбью в сердце пребывал он,
Ну, разве можно душу заменить?!
Такого человека вдруг не стало!
С потерей этой трудно теперь жить.
При жизни книгочеем был изрядным
И светозарным, кротким мудрецом,
Всегда тепло с ним рядом и отрадно,
Был чистым он и искренним во всём.
…Савватий сокрушался, не дождавшись,
«Случилось что-то…?», – думая, гадал.
Уже не мил был глазу снег упавший,
Но мысли от себя плохие гнал.
За год последний старец изменился,
Линяла глаз бездонных бирюза.
Как мог ещё держался и крепился,
Здоровье таяло и чахло на глазах.
Предчувствуя не исподволь кончину,
Решился инок переплыть на Выг,
С печалью скит ухоженный покинул,
За годы жизни здесь к нему привык….
…На третий день челнок уткнулся в берег,
И старец, выйдя, сушею побрёл,
Вёрст пять, а, может, шесть уже отмерил,
Когда заметил – встречно кто-то шёл.
И с ним сойдясь, увидел он монаха,
Приветствовал его: «Христос средь нас еси!»,
А тот: «И есть, и будет» и полшага
Ступив, не выдержал, Савватия спросил:
«Откуда, отче, ты идёшь и кто ты?
Монахов тут на пальцах перечесть…
Тебя же, брат, прости, не вспомню что-то,
И держишь путь сей час в какую весь?
А я иду к больному для причастья,
Игумен здешний я, Нафанаил.
Погода-то…, – посетовал,– ненастье
Осеннее никто не отменил».
Савватий, опершись на палку-посох,
Услышав кто пред ним, возликовал.
Боясь, что тот уйдёт и станет поздно,
К руке его припав, себя назвал.
«Сподобь теперь же Тайн Святых причастье,
Прошу, отец, грехи мне отними,
И Богом данной свыше тебе властью,
Ты исповедь, не мешкая, прими.
Давно желаю радовать я душу
Божественною пищей этих Тайн,
Утешиться хочу, взирать и слушать,
Молю сей час же ею напитай.
Мне встретился ты Божьим устроеньем,
А жизни близится моей конец,
Уже прощальных слышу уст я пенье
И сделай так, как я прошу, отец».
Стоял игумен много удивлённый
Нежданной просьбой, встречей не в урок…
Помнилось, что не старец, а с иконы
Сошедши миг тому, стоит пророк.
«Иди и в келье жди, что при часовне,
Когда вернусь с причастия назад,
И там, блюдя канон молитвословный,
Свершу, отец, как ты велишь, обряд».
«Откладывать и ждать уже нельзя мне
И будем ли мы живы – нам ли знать!
С тобою встретился игумен зане,
Господь сподобился тебя послать».
«Тогда приступим к делу, брат Савватий,
Коль ты по воле Божьей так решил.
Глагол бесплодный только время тратит,
Не служит во спасение души».
Приняв причастье, душу исповедав,
Отшельник долго келью не искал,
Бывал он здесь в то памятное лето,
Потом и дни зимой в ней коротал.
И с чувством отрешения земного,
Прилёг в углу на старенький топчан,
(к покою вечному душа готова)
Слова псалмов в полголоса шепча.
Глава 4. Зосима
(1436 г.)
Село Толвуя знают в Заонежье,
Паль-остров рядышком, в шести верстах.
Монах однажды брёл здесь побережьем
Прельстившись им, остался в сих местах.
В пещере жил на острове. Вериги
Носил не лёгкие, пудовые на вес,
Усугубляя тем свои подвИги,
Смиряя также плоть и страсть через….
Со временем возникла здесь обитель
С Уставом строгим, как игумен сам.
Корнилий был и пастырь, и учитель,
Рождественский при нём воздвигли храм.
Трудом своим, молитвой неустанной,
Обитель добывала хлеб и соль,
Средь жителей округи богоданной
Росли её влияние и роль.
«Копил отец, копил, да всё напрасно…,
Ни злата мне не нужно, не жилья,
Раздам богатства бедным и несчастным,
К иному просится душа моя», –
Раздумывал чернец, здоровый малый,
На лавке, после тризны, за столом.
Наследство отчее ему досталось,
Почто же хмурилось его чело?
Осталась мать одна и без пригляда,
Ему же тягостно давно в миру,
Одним он был в семье (что редко) чадом,
Теперь и тех не станет скоро рук.
Пришла на память давняя размолвка,
Остатком горечи лежащая в груди,
С тех пор всегда он чувствовал неловкость,
Что матери с отцом не угодил…
«Оставлю всё кому, хребтом что нажил?
Женить тебя пора уже, Зосим.
Жених ты вырос всем на зависть ражий,
В Шунге соседней есть, кого просить.
Мы с матерью невесту приглядели,
Родителей согласье надо лишь.
Поедем свататься на той неделе,
Что скажешь сын? Почто молчишь?».
Слова отца – ушат воды холодной,
Зосим от новости в унынье впал.
Змеёй вползала новость подколодной,
Ломалось всё, о чём давно мечтал.
«Отец, не видел я в глаза её ни разу!
Хочу ли под венец я, ты спросил?
Почто же вдруг за всех нас тут же сразу,
Своею прихотью и волею решил?
Мне рано, бать, семьёй обзаводиться,
К тому же я в монахи ухожу…
Прости, отец! Мирского отрешиться
Давно желаю. Богу я служу».
Кирилл опешил, встретив твёрдость сына,
С досады был готов обматерить.
«Взять вожжи – поздно, вымахал детина,
Посмел бы разве раньше возразить!
Пенять себе за чадо плоть от плоти?
В меня пошёл упрямством и умом,
А кротостью и лаской в мать напротив,
Не думал я ни духом и ни сном»….
Шептались на деревне меж собою:
«Зосимка-то, слыхали, учудил?
А было бы в семье их, братьев, двое,
Спокойно бы почил себе Кирилл.
Теперь он, чай, в гробу перевернулся –
По ветру всё добро пустил сынок.
Отец его был правильного курса,
По крохам собирал, как только мог.
Варвара, мать, кудахтала наседкой,
Учила счёту, буквам и письму,
Облизывала, словно он конфетка,
Учить-то надо было не тому….
Теперь-то что судачить здесь об этом?
Варвара век в монашках докоптит,
А сын, Зосим, ещё запрошлым летом
Хотел уйти куда-то в дальний скит.
С мальства стремился парень к книгам Божьим,
К ребячьим играм редко выбегал.
Отцовским делом ум свой не тревожил,
Тем более монахом нынче стал…».
«Ну, хватит, что ли, воду толочь в ступе,-
Одёрнет, устыдившись, кто из баб,-
Ещё незнамо кто из нас и как поступит,
Таких забот у каждой здесь изба».
Простился с матушкой, оставил землю,
Склонил пример Корнилия к тому,
«Иного аще сердце не приемлет,
Побыть сынок не бранно одному.
Храни Господь тебя во всех скитаньях
От зверя лютого, людей лихих,
Пребудет пусть с тобой Он в испытаньях,
Что промыслом Своим тебя подвиг».
Дороги вывели на Беломорье,
На Сум-реку, где Герман пребывал,
С потерей подруга, в великом горе,
Как дальше быть, пока не представлял.
Сумской Посад – поморское селенье,
Считай, по меркам времени, село,
Народ от века к веку в поколеньях
Рыбацким занимался ремеслом.
Стояли избы вольным строем ломким,
Большие, тёмные, бревно к бревну в обло,
За ними бани у реки, по кромке.
Вечерний час, но солнце не зашло…
Сплошных заборов не было в помине,
Все люди друг у друга на виду.
Жердины редкие – преграда животине,
Помнут все грядки, если забредут.
У первой же Зосим остановился,
Залаял пёс, учуяв чужака.
Открылась дверь, хозяин появился,
Унял собаку, пнув её слегка.
«Христос средь нас! Хозяин, мне б водицы,
Сегодня в путь отправился с зарёй,
Пришлось ногам в дороге потрудиться,
К кому, не скажешь, можно на постой?»
«И ты будь здравым также, странник Божий!
Почто к кому? Здесь каждый гостю рад.
Входи, входи, накормим, спать уложим,
Словами сыт не будешь, говорят».
Чужого на селе всегда заметят,
(а тут явился новью всей чернец),
Как принято, по-божески приветят,
Потом уже расспросят, наконец.
Суровый быт, на грани выживания,
Ничуть не очерствил сердца помор,
Но выручка в нужде и состраданье
ЖилО всегда, живёт в них до сих пор.
На первый взгляд покажется неспешным,
И без огня, с ленцой мужик-помор,
Он слово тянет, окая потешно,
Но как всегда обманчив этот взор!
Не вымолвят здесь слова, не подумав,
А любят, как солома не горят,
Но дО смерти, неистово, без шума…
И старших, помня, уваженьем чтят.
Узнав, откуда и зачем здесь инок,
Хозяин, не от праздности, спросил:
«Почто стремишься так к местам пустынным
На жизнь без дома и родных могил?
Какая сила манит на лишенья,
Что вы готовы жертвовать собой?
Во имя душ своих и их спасенья?
Зосим, скажи мне: движет что тобой?
По мне, дак это блажь ума большого,
Ходи, вон, в церковь, кайся за грехи,
Христова заповедь для всех основа,
И ею искони так жили старики.
И мы живём, и дети наши будут,
В грехе рождались, грешными помрём.
Но в чём же грех? Что сыты и обуты?
Что меньше вашего псалмы поём?
Что руки наши грубые в мозолях,
А в море ходим ради живота?
По правде, то никто нас не неволит,
Но это наше, мы привыкли так…».
Зосим смолчал, подумав: «Что тут скажешь?
Понять – ума не хватит одного.
Пока все мысли с сердцем не увяжешь,
На это сроку нужен был не год».
Хозяин, пропустив его молчанье,
Повёл о Германе, монахе, речь.
А гость же слушал с искренним вниманьем,
Хотя уже готов был спать прилечь.
«Живёт у нас здесь при часовне, в келье,
Монах-отшельник Герман с Соловков,
Я слышал, вдругорядь вернуться целит,
Попутно ждёт карбаса рыбаков.
Наведайся, ужо он обрадеет,
Узнав, что ты стремишься в те места.
Но аще глянуться ему сумеешь –
Считай, Зосим, затея не пуста.
Он, паря, летось бы туда умчался
Да хворь свалила, сил лишив его.
Печалился зело, что друг остался.
Один, в летах – не вышло бы чего?
Потом дошли до нас окольно вести,
Что старец осенью уже почил,
В Сороках схоронили честь по чести,
Был Герман, сам не свой, известье получив.
Не медлите, коль скоро сговоритесь,
Пока тепло и ветер вам в корму,
Своим карбасом в море выходите,
Не бойся, страшно только одному».
Глава 5. К заветной мечте
(август 1436 год)
Зосима Германа нашёл в часовне,
Где тот с утра в молитве пребывал.
И сам исполнен радости духовной,
Пройдя к иконам, тихо рядом встал…
Поладили, но было опасенье.
Ровесники, различна только стать.
Зосим учён, с толикой самомненья,
Увидев это, Герман мог восстать.
Не мог терпеть он на себе давленья,
Хотя покладистым и кротким слыл,
Но, если нужно, в мягких выраженьях
Товарищу остудит властный пыл.
Сближают трудности людей надолго,
Нередко их разводят навсегда.
Нет места в дружбе верной торгу,
Корысть и зависть в принципе чужда.
В его так много жизни изменилось
За те полгода и ещё за год!
Надеясь, как всегда, на Божью милость,
Знакомым курсом вновь карбас ведёт.
Им лодку загрузили под завязку,
Всем миром собирали по чуть-чуть,
Водою – не дорогой прыгать тряской,
По ветру и волне, даст Бог, дойдут….
Зосим впервые видел близко море,
За двое суток – лишь вода, вода, вода…
И ветер будто бы пропитан солью,
И волн, бегущих вслед им, череда.
К стоянке старой Герман не причалил,
Заметив бухточку, свернул южней.
Уже имея опыт за плечами,
Волна, он знал, всегда спокойней в ней.
Как прежде, берег встретил молчаливо,
Как муж ревнивый с улицы жену.
Волна лизала камни и лениво
Назад сползала снова в глубину.
«Скажи, брат Герман, кельи далеко ли?
Туда пойдём, останемся ли тут?» –
«Карбас разгрузим, брат Зосим, дотоле,
Потом решим устроить где приют».
Пока таскали, день пошёл к закату,
В заботах вдруг забыли про еду:
«Ты, брат Зосим, пока сноси остатки,
А я костёр пожарче разведу».
Зосим не спал от чувств бурлящих, острых,
Другому память сон гнала с чела…
Что нового им даст приход на остров?
Зачем судьба их вместе здесь свела?
«Не спишь, брат Герман? Вижу, что не спится.
И я заснуть сегодня не могу.
А небо-то смотри, брат, как искрится!
Как солнце в день морозный на снегу».
Зосим, поднявшись, выбрался на воздух.
Подкинув дров, взбодрил огонь в костре,
Подсел поближе, стал смотреть на воду,
На жар муаровый, метавшийся в золе.
Не летняя тревожила прохлада,
Шептались волны тихо меж собой,
Звезда полярная казалась рядом…
Мелькали мысли-думы вразнобой.
Жалел ли он о том, что дом покинул,
Оставил мать, по сути, сиротой?
Была ль равна тому его причина,
Приведшая к мечте такой ценой?
Рассказы Германа несли предупрежденья,
Представить, не проживши их, нельзя
Всей тяжести соблазнов и лишений,
Борьбы с самим собой до изнуренья,
Всевышнего в молитвах сил прося.
Устав лежать, и Герман вышел вскоре,
Присел к костру, огонь подвеселил,
Прислушался, как ровно дышит море,
О завтрашнем вдруг дне заговорил:
«Карбас поставим, брат Зосим, на якорь,
На глубь чуть дальше в бухту отведём,
Разбить о камни может здесь, однако,
Искать виновных некого потом».
Примолк. Затем, вздохнув, продолжил:
«Нам заново придётся, всё начать,
Но раньше в старый скит сходить я должен,
И книги, что остались там, забрать.
До кельи вёрст, возможно, восемь-десять,
Туда, обратно – хватит пару дней,
А позже осень и дожди завесят…
До мая нам пути не будет к ней».
В молитве провели остаток ночи,
Моля о помощи Всевышнего во всём,
Чтоб помыслы и дух Господь упрочил,
Способствовал им здесь устроить дом.
Закончив в радости ночное бденье,
Зосима вышел утром из шатра,
Как вдруг возникло яркое свеченье,
Лучей сходящих, чудная игра.
Подняв глаза, Зосим увидел церковь –
Изящная, простёрлась в облаках!
Спустя минуту, снова всё померкло,
И в сердце инока вселился страх.
Но Герман так истолковал виденье:
«Всевышний нам знаменье-знак прислал,
А вместе с ним Своё благословенье:
К устройству здесь обители призвал».
Сподвижники без дела не бывали,
Копали грядки, кельи возвели,
В труде вседневном рук не покладали,
Жизнь постную и строгую вели.
Прошли три года их уединенья,
Дела прогнали Германа на Выг,
Вернуться он, к большому сожаленью,
Не смог успеть на остров до зимы.
Нешуточный мороз ударил вскоре,
О зимнике никто не помышлял,
С погодой северной негоже спорить,
От мала до велика каждый знал.
И подруга напрасно ждал Зосима,
От этого в унынье впал и скорбь,
Но вера – свет души неугасимый,
Смогла помочь осилить эту хворь.
К несчастью выпал снег весьма обильно,
Проверить сети – стоило трудов,
Пока пробьёшься к озеру, двужильный
Немало сил отдаст, прольёт потов.
Бежали дни, неделя за неделей –
В беседах с Господом и чтеньем книг…
К весне запасы пищи оскудели,
Казалось, неминуем был тупик.
Когда исчезла помощи надежда
И только для молитв хватало сил,
Мужи пришли в сияющих одеждах
И пищу принесли, как он просил.
По первой же воде вернулся Герман
(однажды, помнил, кончилось бедой).