Но всё напрасно, как не убеждал он, –
Монахи же стояли на своём.
Исправленные книги не отдали,
Хотя наказ был строгий: «Отобрать!»
«Гниют, наверно, где-нибудь в подвале,
А мне глаголили: «Не можем их сыскать».
И Сергий, день побыв ещё, уехал
С большой досадой в сердце на себя
За то, что не сумел достичь успеха:
«Под Богом все мы… я ли им судья».
Глава 8. Никанор, 1667 год
За год минувший многое случилось.
Монахи сами выбрали главу,
Не убоявшись впасть к царю в немилость,
Что власти их к ответу призовут.
Стал келарем в обители Азарий,
Геронтию доверена казна.
И вновь в Москву с мольбой письмо писали,
Но как поступят там, – никто не знал.
Просили в нём, сменит архимандрита,
Не слать учителей им в Божий дом.
В конце письма совсем уже открыто:
«За веру от меча скорей умрём!»
Нашла, как говорят, коса на камень;
Мешает, а убрать его, – нет рук.
Принудить их к смирению полками?
Но вряд, – ворота наглухо запрут.
В Москве уже не знали что придумать –
Не нужных жертв и крови избежать,
На что ещё монахи могут клюнуть
И, чтоб вражды не ширилась межа,
…Нашёл его, сидящего, за книгой,
Любил бывать он в тишине один.
Послушник, подойдя, в дверь стукнул тихо,
В ответ ему: «Не заперто. Входи».
«С бумагой, отче Никанор, приехал
гонец. Просил, найти и сообщить».
«Скажи, пусть ждёт, а мне не к спеху,
Не я, а он ко мне обязан быть».
…Присев к окну, он стал читать бумагу,
В ней велено весною быть в Москве.
Пока снега серьёзные не лягут –
Держать не стоит думу в голове.
Умел он видеть тайны междустрочья,
И здесь всё тоже понял без труда.
Слова, слова… – пустая оболочка –
И мыслям негде было в ней плутать:
«Не кАтаньем – мытьём, как говорится,
Зовут, от веры отступить меня
Хотя бы даже малою частицей,
Но разве душу только поменять…»
Большой Собор Московский патриархов
Расколет Православье на века,
Мирскую власть закрЕпит за монархом –
Проявит волю царская рука.
А Церкви он велит в делах духовных
Придать призор всему и чистоту,
А тех, кого признают здесь виновным
По-разному накажут, как сочтут.
Москва. Собор. Вопросы, уговоры…,
Монахи с Соловков – все заодно.
Но больше всех досталось Никанору –
В опале государевой давно.
Согласье дал притворно, под давленьем,
Служить как требует того Собор,
В себе оставив истинное мнение,
Он каялся, глаза потупив в пол.
Клобук одел на новый лад от греков
(сквозь землю провалиться, был готов),
Под мнимо-искренней к нему опекой
Соборных старцев всех чинов.
Не он, другой поставлен настоятель –
Иосиф из Москвы, архимандрит.
На остров Никанор отправит к братии
Письмо о том с Фадейкой. Упредит.
Поехали втроём с большим обозом,
В общении не чувствуя нужды,
Варфоломей на Никанора косо
Смотрел и не таил к нему вражды.
Везли с собой вино, медЫ и пиво
Из царских, патриарших погребов.
Монахи, глянув на дары брезгливо,
Всё тут же вылили без лишних слов.
Иосифа и с ним Варфоломея
В своей тюрьме закрыли под замок.
«Почто, – спросил Иосиф, – как злодеев
Нас в клетке держите? Какой вам прок?»
«От вас нам пользы так и так не будет, –
Заметил им Геронтий, казначей, –
Ты вор, Варфоломей, большой паскудник,
А ты, отец Иосиф, нам зачем?»
На этом разговор их был закончен,
Подержат и отпустят без вреда…
Рассказ о них продолжу многоточьем
И больше не напомню никогда.
А Никанор явился чуть позднее
(в Архангельске провёл четыре дня),
Сомнения у братии развеял,
Покаялся и…, будто камень снял.
Повёл себя уже как настоятель:
Суров и твёрд, рачителен, умён
И отчей веры зоркий надзиратель,
Порядок стал в обители при нём.
Не строгих в вере и не крепких – выжил,
Умеренных пока ещё терпел,
Приветлив к тем, кто духом ему ближе…
Печальный вскоре ждал их всех удел.
Нависло небо хмуро над Поморьем,
И южный ветер дул и нёс грозу.
Наступит день, здесь всё зальётся болью,
Века не смогут высушить слезу.
…«Что делать, отче Никанор? Советуй.
Москва взялась, гляжу, за нас всерьёз.
Я думаю, как лёд сойдёт, то к лету
Дойдёт от уговоров до угроз.
Не дай Господь, ещё возьмёт да войско,
Пошлёт по наши душеньки с тобой».
Но тот с усмешкою: «А ты не бойся!
Ты много ли стрельцов пошлёшь водой?
Свинца, к пищалям зелья сколько надо,
Еды им в день хоть пару раз, – подай,
И даже вдруг решаться на осаду,
Ты глянь на стены: крепость – не сарай.
А наша братия… – не фунт изюма
И в деле ратном многих – не дурней.
Ей пушки к бою зарядить – раз плюнуть,
Всегда готова к недругу извне.
Ты к лучшему готовься, брат Азарий,
Нагрянет худшее, не спросит нас…
К вечерне, слышишь, колокол ударил,
Глагол оставь, пришёл молитвы час».
Глава 9. Блокада, 1668 год
Карбасы шли вразброс вдогонку ветру,
Стрельцы промокли так, – хоть выжимай.
Волна порой крута в начале лета,
Суров и своенравен этот край.
Но вот в ночи седой, ещё размыто,
Мелькнула и пропала полоса….
Воспрянули стрельцы, кончалась пытка,
Блестели радостно у всех глаза.
С минутой каждой берег ближе, ближе,
Уже видны кресты и купола,
И стен, и башен островерхих крыши,
Казалось, – крепость по волнам плыла.
…На пристани безлюдной лишь собака
Кудлатая встречала, хвост поджав.
Смотрела, как суда бросали якорь,
Как люди стали что-то выгружать.
Вдруг гавкнула для пущего порядка,
Крутнулась и умчалась по делам…
Игнатий Волохов оглядывал обитель,
Мелькнула мысль крамольная в мозгу:
«Легко сказать – «к смиренью приведите»,
Монахи сами вряд ли прибегут.
На стенах пушек штук там девяносто,
Запасов лет на десять в закромах,
А ходу…, не рукой подать, на остров,
Полезем, расчихвостят в пух и прах.
Людей не дали, – этих, мол, с избытком…,
А стен длина не меньше, чем верста,
Свернёт тут шею даже очень прыткий,
Уверенность монахов неспроста.
Стрельцы, гляжу я, рожи все воротят,
На лицах удивления печать…,
И, если честно, то в душе я – против,
Чтоб штурм теперь немедленно начать.
Стрельцы в команде кемские, сумские,
Архангельские, часть из Холмогор.
Монахи же понятны и близки им,
Почтенье к ним питают до сих пор».
Чернец примчался, сильно запыхавшись,
И юркнул в келью, где Азарий жил:
«Стрельцы на пристани!», – чуть отдышавшись,
Как обухом, известьем оглушил.
«Свят, свят! Нечистая идёт…. Помилуй,
О, Господи, Защитник, заслони!
Повергни в прах неправедные силы», –
Крестясь, Азарий громко забубнил….
«Афоня! – кликнул стряпчего Игнатий,-
Возьми людей и следуй к чернецам.
Узнай у них там – здесь ли настоятель,
На месте аще, пусть выходит сам.
Указ ему объявишь царский лично,
Посмеет пусть, ослушаться его!
Потом уже мне станет безразлично,
Пока же речь веду не как с врагом».
Троих стрельцов впустили, без пищалей,
К воротам вышел старец Никанор…
Глаза покорности не обещали,
Смотрели изучающе в упор.
Он, чётки теребя, спросил безлико:
«Откуда вы? Кем посланы? Зачем?»
А выслушав, насмешливо: «Смотри-ка…,
Мне кажется, уйдёте вы ни с чем. –
Продолжил уже строго, безвозвратно. –
Служить по новым книгам не хотим!
А войско слать сюда – зело накладно,
Мороки государю много с ним.
Не слышит царь нас, батюшка, не хочет,
Писали челобитные не раз
Ему и, пред его стояли очи,
Видать мы не в урочный были час».
И мир растаял дымкою бесследно,
Запрутся иноки надолго, на года.
И мало кто из них, возможно, ведал,
Что пройдена безвременья черта.
Устроившись, стрельцы остались в лето,
Все входы перекрыли в монастырь.
«Нам воры не страшны с таким соседом, –
Смеялись шутники, – кругом посты».
Но смех-то смехом, а свободы нет им,
В обители насельников полно,
И завтра к этим, ещё малым бедам,
Примкнут другие, как к цепи звено.
Пробыв до «белых мух», стрельцы съезжали
Командой всей в острог на Сум-реке,
Без них сидельцы жили без печали
И до весны не трогались никем.
Зимою, в тот же год, пришла бумага:
Лишить обитель промыслов, земли,
И это всё отдать казне на благо,
И царь вести торговлю не велит.
Весною повторялось всё сначала,
Сидельцы снова уходили под запор,
«Творящим скорбь» монахам было мало,
Великий им устроен произвол
И Волохов хватал всех выходивших,
И мучил их, и смерти предавал.
Иван Захарьев пойман, писарь бывший,
Пустынник Пимен так же вот пропал.
«Сначала увещал ласканьем многим,
И чести, и богатства обещав…»,
Их целый год держал в Сумском остроге
И «гладом в озлоблении стращал».
…Легла тревога в сердце Никанора –
Азарий в море, вышедши, пропал….
Хотя вернуться был намерен скоро,
Три дня с тех пор стоит пустым причал.
«Монахов с ним пошло числом тринадцать
Да трудников поболе двадцати.
Ну, как, скажи, о том не сокрушаться?
А вдруг, проведав, Волохов схватил! –
И так и сяк в уме вертелись думы, –
Штормило сильно, – море ходуном,
Волной такой зальёт в два счета трюмы
И лодки вмиг окажутся вверх дном».
Не чайки принесли плохие вести,
Спустя неделю, трудник сообщил:
«Монахов и Азария – всех вместе,
В Сумской острог Игнатий заточил.
Схватили в море, окружив карбасы
(монахи только выставили снасть),
Пытались увещать стрельцов, – напрасно.
Кричали те: «Скорее перелазь!»…
Четыре года так велась блокада,
Сезонно и лениво, без огня.
И царь выказывал о том досаду,
И сердце гневом часто наполнял.
Лишь только раз со стен пальнула пушка –
Стрелецкие бесчинства довели…
«За что?», – кричал пушкарь, стирая юшку,
Валяясь на земле ничком в пыли.
«Отец был Никанор, пальнуть заставил, –
Скулил мужик, держась рукой за нос,-
Чтоб «пушечку-галаночку» направил,
Он, после, к зелью сам огонь поднёс».
Соборный старец, казначей Геронтий
И часть попов, монахов вкупе с ним
Всегда стрелять по людям были против,
Тем более из пушек – по своим.
В конце-концов властям всё надоело,
И был назначен Иевлев Климент –
Глава стрельцов московских, знавший дело,
Игнатию на смену встал у стен.
«Немилостивый, лютый» – вспоминают.
Дрова, мережи, неводы пожёг
И кельи, что вокруг стены по краю.
Подверг разору всё, что только мог!
«Он мзду, неблагий и бесчеловечный,
Немедленно от Бога тут приял:
И язвой поражён бысть чревотечной,
И умер он в мученьях велия».
Глава 10. Штурм и предательство
(1674 – 676 г.г.)
Мещеринов приехал, воевода,
Привёл с собой внушительную рать.
«Мучитель лютый» – та ещё порода!
Москва устала увещать и ждать.
Без пользы он, как Иевлев, два лета
Под стенами киновии стоял,
Пока не вспомнил всем известный метод –
Подкоп устроить скрытно через вал.
За дело взялся вдумчиво и рьяно,
И лазы вырыл к башням в трёх местах
И после Зимнего Николы утром рано
Пошёл на штурм – врасплох хотел застать,
Защитники отбили все наскоки,
Неся потери, стольник отступил.
Успех победы так же был далёким,
Хотя хватало средств ему и сил….
Цинга вползла в обитель тихой сапой.
И люди начали, страдая, гнить,
Больные источали смрадный запах,
Монахам нечем было их лечить….
Закончились запасы трав, настоек,
Грибов сушёных, ягод и хвои…,
А смерть гуляет об руку с бедою,
Не делит на чужих и на своих.
От пищи скудной, постной, однобокой
Лишались сил и дням теряли счёт,
Рождались слухи, вымыслы и склоки,
Среди сидельцев ширился разброд.
И в сентябре они Собором Чёрным,
Всем слабым духом, немощным, больным
И, кто властям согласен быть покорным,
Решив, сказали, что они вольны.
«Идите с миром, братья, без печали,
За вас молиться будем день и ночь».
Геронтия и многих с ним не стали
Держать насильно. Выпустили прочь.
За год до этого соборно тоже
Решили Лету многую царю не петь.
Монахи прОкляли его. Ничтоже
Сумняшеся готовы умереть.
Христово Рождество прошло, Крещенье,
Великий пост на смену им спешил….
Обитель стала камнем преткновения
И спор о вере был неразрешим.
…Глаза спросонья стольник тёр и щурил,
Стрелец дежурный дёргал за рукав:
«Вставай, боярин. Тут какой-то дурень
Монах приполз, рогатки миновав.
Назвался мне он старцем Феоктистом,
Из крепости бежал, де, – изнутри,
Чернец невзрачный, но зело речистый.
Позвать? Ты сам, боярин, посмотри».
Вошёл старик в одежде затрапезной,
Бородка редкая и серый цвет лица.
Мещеринов воззрился с интересом,
Стал ждать, что скажет старец сам.
«Не гневайся, боярин! Здесь я с миром.
Проход есть, знаю, тайный в монастырь.
Повальная болезнь там…. Не до жира
И, кажноденно множатся кресты», –
«Проход есть, говоришь…. Покажешь?» –
Пытал вопросом стольник чернеца.
«Как вовремя! Не мог представить даже», –
Подумал про себя, позвав стрельца:
«Скажи и проследи, чтоб накормили,
Не трогайте до вечера пока.
Монах, гляжу я, вовсе обессилел,
Молитвой не нарОстятся бока».
Стрельцы (числом полста) сидели, ждали…
Давно погасла красная заря,
И ночь чернильно-синие вуали
Набросила на веси и поля.
Старик повёл их скрытно к Белой башне,
К сушильне – там был тайный вход.
Проник, когда сменился стражник,
За ним стрельцы сбивать замки с ворот.
И войско, по команде воеводы,
Потоком хлынуло по стенам и двору,
Кололи, били, резали до рвоты,
Закончив праздник смерти поутру.
Но три десятка всё ж оборонялись,
Пытаясь, войску противостоять…,
Недолго длился бой, их тут же смяли,
Накинувшись со всех сторон, как тать.
Больных цингой и раненых не били,
Иных повесили в лучах зари,
Кого-то в прорубь, привязав к ним гири,
Застрельщиков по кельям развели….
Дремотный час. Порой неодолим он,
Зимой, особенно на холоде, сонлив….
Той ночью тёмной северной и длинной
Обычные дозоры стерегли.
Был старшим стражником назначен Логин,
Стрелецкий сотник из монастыря.
Посты проверив, лёг и без тревоги
Заснул на лавке сном богатыря.
Окутал мрак невиданный округу,
Поднялся ветер, снег пошёл густой,
Дозорные не слышали друг друга,
Не видели, что было под стеной.
«Возстане, Логин! Спишь почто беспечно?
Се воинство приидет скоро в град», –
Очнулся он, услышав человечий
Голос. Глянул – тихо. Стражники стоят.
Улёгся вновь, перекрестившись, сотник,
В другой раз слышит голос он подряд:
«Возстане, Логин! Зорок будь сегодня,
Се ратных воинство уже у врат».
И вновь во сне он голос тот же слышит,
Теперь его не просят, а бранят:
«Возстане, Логин! Что беспечно спишь ты?
Се ратные вошли уже во град!».
Собравшись скоро и, дрожа от страха,
Примчался сотник к старцам, рассказал…
Да поздно всё! Топор уже над плахой…,
Лишь взмах один – не плачь по волосам.
Допрашивал всех стольник лично только,
Глаза в глаза, чтоб вглубь их заглянуть.
Понять хотел неслыханную стойкость…,
Сумел бы он, на месте старцев будь?
«Тащите главного сюда над стражей, –
Велел Мещеринов стрельцам своим, –
Пускай сначала обо всём расскажет,
Потом решу уже, что делать с ним».
Ввели стрельца в разорванном кафтане,
Лицо в подтёках, ссадинах, крови…
«Ответь-ка, молодец, каких ты званий?