«Скажи мне, брат Герасим, что за смута,
Как только я уехал, началась?
Почто Геронтия решились самосудом
Каменьями побить, зело озлясь?»
Но тот в ответ нисколько не смутился,
Слова готовые летели с губ,
Усмешкой потаённой рот кривился,
Приём с допросом был ему не люб:
«Ты, отче, не меня спроси об этом,
Но братию сначала попытай,
Она-то даст на всё тебе ответы,
Потом уже виновных назначай.
Он чина не соблюл по приговору
И древлего предания презрел.
Тебе напомню, коль умом ты скорый,
Что власти, отче, есть твоей предел.
Решит Собор меж братией все брани,
Я думаю, что в пользу не твою,
А словом он покрепче будет, зане
Ты ищешь только выгоду свою».
В ответе настоятель слышал вызов
И с мыслью собираясь, замолчал.
Пригладил бороду и с укоризной,
Вдруг осердившись, волю дал речам:
«Тебе ли плакаться о благочестии,
В грехах погрязши воровства?
Забыл, поди, как здесь, на этом месте
За то анафеме не предали едва?
Ты завистью съедаем, но не белой,
Гордыней обуян до самых пят.
Душа в молитве никогда не пела,
Но бесы за спиной твоей стоят.
Ты, вместо покаянья и смиренья,
В потугах возмущенья преуспел
Зело, не проявляя в этом лени.
Настроить всех протИв кого хотел?
Дожив до лет седых, ты к благонравью
Душой не льнул и не хотел идти
К Нему молитвенной дорогой. ТрАвлю
Тебе охотнее средь братии вести.
И грош цена тогда твоим «Посланьям…»,
Нет искренности в них и чистоты.
Закончишь, грешник, дни свои в изгнании,
Забвении, вдали от колготы…».
«Кто где окончит дни – ещё увидим! –
Одёрнув настоятеля, вскричал монах. –
Не рухнул бы, на двух на лавках сидя,
За вожжи не берись, коль не запряг!»
Двусмысленность смотрелась в этом вопле,
С угрозой вперемешку был намёк.
И до конца открылся старца облик,
И в чьих руках запальный фитилёк.
Герасим не прощаясь, хлопнув дверью,
Поспешно вышел тут же в коридор,
Задел слугу, стоявшего у кельи
И слышавшего их горячий спор.
Подошвами зашаркал по дорожке,
Ведущей в келью (жил в ней Никанор).
Cтоял пред ним, cпустя минутой позже,
Дословно передал весь разговор.
«Входи, входи, Герасим, не смущайся.
Почто смурной? Случилось ли чего?
Натоплено, – запреешь. Раздевайся,
Опять на час? Ты, как всегда бегом».
Глава 5. Чёрный Собор, февраль 1663 года
Монахи в храм Успенья не спешили,
Причину сбора зная наперёд.
Но споры между ними не остыли
О новых книгах. Шли не первый год.
Во храме, пред амвоном, стол не длинный
И в кресле настоятель восседал,
Толпились за спиною старцы чинно,
Как братии поднялся громкий гвалт.
«Почто ты время тянешь, настоятель?
Скажи, зачем собрал и, начинай!
Как будто нет у нас других занятий,
Выслушивать опять весь пустобай!»
Варфоломей поднялся и воскликнул:
«Не дело, братья, начинать нам с брани
Собор сегодняшний. Хочу сказать,
Что все равны и нет сейчас здесь званий,
Хочу лишь правды, но не за глаза.
Единогласием наречным не поёте,
Хотя о том меж нами уговор.
Почто вы снова нынче стали против?
Себе же, вопреки, подняли ор».
Тут выскочил, не выдержав, Герасим:
«Я буду бит тобой, как многих бил,
Что, аще загодя с тобою не согласен? –
Перстом тряся, насмешливо спросил. –
Какую правду тебе надо, отче?
Что всюду посадил своих людей?
Иль ту, от послухов твоих, – сорочью?
Ответь Собору, отче, без затей!»
Продолжил он под смех, стоящих рядом
Своих единомышленников, но
Осёкся, встретившись со строгим взглядом,
Которым одарил их Никанор.
А дьякон Нил не вытерпел и вылез,
И тоже с обвиненьем подступил
К Варфоломею и, что думал, вылил
С потоком слова бранного, как мстил:
«Геронтий еретИк и ты с ним вместе,
Как патриарха Грек учил в Москве,
А тот царя, вероотступник бестия.
Поэтому, пока, ты во главе».
Варфоломей, не слышал словно колкость,
Поднявшись снова, громко возгласил:
«Не вижу, братья, в перепалке толка,
Господь всех нас терпению учил.
Покой наш монастырский был нарушен
Отцом Геронтием, – вы сразу в крик.
Я вас об этом спрашивал и слушал,
Считаю, что проступок не велик.
В свидетели он звал на душу Бога,
Что в помыслах своих и не в уме,
Служебников исправленных не трогал
И никогда желанья не имел.
Он вырос на примерах благочестья
Подвижников, пустынников святых.
В моих словах о нём ни капли лести,
Но вы кидаетесь на каждый чих!
Указом государевым мне ведать
Приказано в обители во всём,
А вот Хломыге, труднику, за это
Правёж устроить будет поделом.
А, чтобы по заулкам не шептались
И меж собою толки не вели,
И, чтоб исчезла недоверья наледь,
Я, пастырь вами избранный, велю:
«А буде я», вдруг, «стану превращать
Чины церковные и новые вводить»,
То «им, священникам, диаконам» вещать
«И без студения о том мне говорить!»
Поэтому давайте приговором
Своим, особым, споры завершим,
А буде кто подталкивать к раздору,
Смирением жестоким усмирим».
Поднялся рокот разногласый в храме
Взлетя под купол, плавно приутих,
Но тлел очаг, пласталось ссоры пламя,
Но кто в него подкинет дров сухих?
И Никанор, до этого стоявший молча,
Как будто безучастный ко всему,
Рассёк своим вдруг гласом шума толщу,
И крик хоругвью взвился: «Не приму!
Помимо заповеданной нам веры
И чина, и двуперстного креста.
От книг от новодельных пахнет серой,
Я вижу руку в них антихриста».
Вплотную подойдя к Варфоломею,
Архимандрит и старец Никанор
Пенял ему, словами без елея,
Во всеуслышание на весь Собор:
«Но сам ты книг не осуждаешь новых,
Не ревностно стоишь за старину.
Так конь, когда копыта не в подковах,
Стремиться, где удобнее, свернуть.
Я зазрю за тобою, настоятель –
Не крепок благочестием ты. Нет!
Послушники уже на это, глядя,
Не чтят нам отцепреданный завет.
Насельники склоняются к соблазнам,
Своим произволением слабы,
Скорблю, что мыслить стали разно
О вере и с молитвою грубы.
В обитель братия не принужденьем
Пришла. Позыв души сюда подвиг.
Своим, Ворфоломей, к ним нераденьем
И шаткостью своей чего достиг?»
«Ты лучше, Никанор, своих ретивых
Уйми и братию не будоражь, –
В ответ сказал Варфоломей учтиво,
Добавил чуть с иронией, – уважь.
Слова поносные твои зело не к месту,
Я буду с теми, – как Собор решит.
Каким знаменьем осенятся крестным,
Пусть каждый сердцем выбор совершит.
Я, как и ты, со многим не согласен,
Но в исправленьях книжных есть резон,
Вельми он православью не опасен,
И благочестья не унизит он.
А вы почто стоите, молча, братья?
Каков ваш нынче будет приговор?
Не стану ни к чему вас призывать я,
Закончить только нужно этот спор».
Священник монастырский, бывши старшим
И настоятеля к тому же духовник,
Отец Леонтий, многих в жизни знавший,
Услышав всё, застыл на этот миг.
Подумал, удивившись: «Ах, как ловко,
Варфоломей, ты вывернуться смог!
Завидную явил здесь всем сноровку, –
Одних медком, с другими в меру строг».
Монахи, оживившись, всколыхнулись
И крики раздались со всех углов,
И храм похож стал на пчелиный улей,
И не было в толпе закрытых ртов:
«От веры не отступим непорочной,
А ересь книжную стащить в костёр!»
Галдели, спорили до самой ночи,
Пока не сочинили приговор.
Глава 6. Противостояние
(1665 – 1668 г.г.)
«Живёшь, живёшь, а некуда деваться, –
говаривала бабушка одна, –
Придёт пора со смертью обниматься,
Теперь-то, внук, она мне не страшна».
Потомки станут век тот звать «бунташным».
И он похож был, в общем, на котёл:
Непредсказуемо бурлящий, страшный
В борьбе за веру, волю и престол.
Вначале голод, смута и Лжедмитрий,
Болотников, поляки, семь бояр….
Романов Михаил, поднявши скипетр,
С трудом, но на престоле устоял.
Но, что он взял тогда себе в наследство?
Голодную державу и разброд?
Врагов неукротимых по соседству,
Всегда готовых выступить в поход?
Но время, о котором повествую,
Устойчивостью видится в одном –
В умах державность снова торжествует,
А Русь опять, как раньше, под крылом
И под присмотром мудрых глав орлиных,
И бдящих зорко запад и восток…
Зевнёшь и, орды половодьем хлынут
На Русь, урвать себе земли кусок.
В Крыму татары, шляхта в Польше, шведы
Клинки всегда держали под рукой,
За Камнем край подробно не изведан
До моря дальнего и мало обжитой.
И сыну он оставил, Алексею,
С престолом вместе – множество проблем.
Окинуть взором – мозги цепенеют
От мыслей: «Как решать, когда и c кем?!»
Помимо всех отцовских старых,
Рождались новые теперь, свои,
Но их никто решать не будет даром,
А только лишь за злато и рубли.
Обитель не оторванной от мира
И жизни государственной жила…
Всегда своим трудом себя кормила
И тяготы повинностей несла.
За милости былые, благосклонность
К себе Москвы не раз платить пришлось,
Рублём немалым царскую корону
Поддерживать с надеждой на «авось».
Казна пустела часто и надёжно,
И надо было как-то пополнять,
И шла Москва тогда известной стёжкой
К монахам же…. Попробуй отказать!
Почти три года в равновесии шатком
Монахи соблюдали приговор,
Смотрели друг за другом и порядком,
И, чтоб никто не шёл наперекор.
Но мыслить не заставишь всех едино
И жизнь уставоправную вести.
Иной, сюда пришедши, новый инок
Порою жил в ней с целью – погостить.
Мирян, бежавших от невзгод житейских,
Опальных бунтарей скопилось здесь
Немало. Решительных и дерзких
И лучше к ним без повода не лезть.
И часть из них несла другие мысли
Из жизни не духовной, а мирской,
Но всех их к братии нельзя причислить,
Как только тех, кто выслан на «покой».
Тут Никанор, архимандрит и старец
И строго бдящий отцепреданый завет,
И рядом Львов – вожак монахов-пьяниц,
Участник их затейливых бесед.
Дух братства и любви давно здесь – мести,
Вражде и настроеньям уступил.
И в старцы возводились не по чести,
А кто расположением стал мил.
Архимандрит и здешний настоятель
Варфоломей нестройным житиём
Доверие к себе совсем утратил…
Такое пьянство расцвело при нём!
Писали богомольцы в челобитной,
Кто крепок благочестьем и умом:
«Живёт Варфоломей, неблаговидно,
Позоря землю Русскую во всём.
В тюрьме нас держит, голодом пытает
И гонит из обители долой,
Монахов обирает без утая,
Привёл в упадок наш устав и строй.
Казну, страстям своим в угоду тратит,
Запасы монастырские извёл,
Приказчики в усольях мздою платят,
Растление творит и произвол».
Весной по следу этой челобитной
Гонец бумагу царскую привёз,
По ней, в Москве, (по тону было видно)
Варфоломею будет там допрос.
За всю обитель, за себя не только
Придётся отвечать, нести вину
И много выслушать упрёков горьких…
«Сместят с поста и, глазом не моргнут».
Лишь осенью, пред самым ледоставом,
Архимандрит решился на отъезд,
Оставив по веленью эту гавань,
Святых он больше не увидит мест.
В Москве подарки и гостинцы любят,
Он, зная это, щедрые повёз.
«Клади, клади, отсюда не убудет», –
Приказывал, оглядывая воз.
С собою взял (монахи настояли)
Письмо от них пространное к царю,
С напутствием тревожным провожали
От пристани в холодную зарю.
А в том письме, вернее, челобитной,
Совсем не оставляя грёз-надежд,
Царя молили богомольцы взрыдно
Остаться в вере им как есть допрежь.
Собор спросил с архимандрита строго
За книги новые, служебный чин,
И, что в обители из рук вон плохо, –
Ответа внятного не получил.
Бумагу богомольцев он не Отдал,
Свою Собору сказку сочинил
И после этого чуть больше года
В Москве, в подворье Соловецком, жил.
Уехав, старец, словно в воду канул,
Ни слуху и не духу целый год.
Монахи меж собой: «С ответом тянут,
Почто вот только? Знать бы, что нас ждёт…»
Глава 7. Осень 1666 года
Молва всегда бежит быстрее лани,
Посланцев нет, а вести тут как тут.
О том, кто едет и зачем, заранее
Монахи знали и, что власти ждут.
Осенним утром прибыл старец Сергий
С наказом царским их увещевать,
И движимый благим к тому усердьем,
Велел, не медля, братию собрать.
Прочёл указ, решение Собора,
В ответ услышал яростный протест,
Толпа кричала в рясах долгополых:
«Мы не приемлем троеперстный крест!
Указу государя мы послушны
И повинуемся во всём ему.
Архиерейские решенья веру душат,
Ведут нас всех не к свету, а во тьму!»
Встаёт тут Сторожевский настоятель,
Здесь живший на покое, Никанор,
В таком же чёрно-длинном платье,
Воскликнул, перекрыв всеобщий ор:
«Учения такого не приемлю!
Не вижу в нём апостольских основ,
В сырую лучше, отче, лягу землю,
За веру нашу я страдать готов!
У вас теперь главы нет, патриарха,
А без него совсем вы не крепки!»
И старцу Сергию вдруг стало жарко,
Что всё идёт не так, а вопреки.
В ответ на это он негромко крикнул:
«Пошлите мне, с кем можно говорить
И, чтобы он, в вопросы мои вникнув,
Толково обо всём бы мог судить».
«Геро-онтия-я! – толпа загомонила, -
Он знает, что сказать, – зело учён».
Толпа, по знаку словно, расступилась,
Подталкивал кто в спину, кто в плечо.
«Оставьте нас с Геронтием. Без шума
Я сказки ваши выслушать хочу.
А чтобы лишнего никто не думал,
Свидетелей назначить поручу
Двух, трёх – не больше. Сами отберите
Того, кто богословием силён.
Над всеми нами будет лишь Спаситель
В одном лице Он – Правда и Закон».
Монахи выйдя, стали ждать у храма
Когда и чем закончится дуэль,
Твердили меж собою «нет» упрямо,
Смотрели с нетерпением на дверь.
А старец Сергий умный, осторожный,
Познавший много на своём веку,
Расспрашивал Геронтия дотошно
И, слушая его, был начеку…
«Всегда от нас земля вся просвещалась
И под зазором монастырь не бЫл.
Но яко столп и утверждение сиял он,
На мир, на весь наш православный слыл.
Вы новой вере учитесь от греков,
От них архиереев шлёте к нам,
И мы их здесь, как сами век от века,
Креститься учим – просто стыд и срам!»
«Геронтий! Государь наш благоверен
И православен ли, благочестив?
В своём ответе твёрдо ты уверен
Иль я спросил, чего-то упустив?»
«Благочестив и нет сомнений в этом.
И православен он, христианин.
Молясь, мы долгую желаем Лету», -
Монахи отвечали как один.
Но Сергий продолжал пытать монаха:
«Скажи мне, православен ли Собор
Наш освящённый? Отвечай без страха,
Как в челобитных смел был до сих пор.
А повеления его к вам православны?
Но, аще «да», зачем тогда буза?
Почто не исполняли их исправно?
Глаголь и прямо мне смотри в глаза».
Застигнутый врасплох, чернец запнулся.
Ответить «да» – себя оговорить,
А скажешь «нет» (Геронтий содрогнулся),
Представив, что за это может быть.
Помявшись, он уклончиво ответил:
«Да, были патриархи православны,
Живут в неволе нынче и, Бог весть
Теперь никто не знает и подавно,
Но иерархов русских чтим мы здесь.
А веры новой, отче, нам не нужно,
Соборного посланья не хулим,
Святым преданьям чудотворцев служим
И в вере этой умереть хотим».
Давно за полдень солнце убежало
И тень уже густела под окном,