Рита тяжело поднялась и села на огромном супружеском ложе. Посчитала дни и поняла, что сегодня бесполезно надеяться на помощь Ганны, которая в последнее время распределяла обязанности между двумя семьями. Никто мне сегодня не поможет, никто не уймет ребенка.
Оперлась локтями на колени, а лицо, еще теплое со сна, спрятала в ладонях. Ей не хотелось вставать и смотреть на свою изысканную спальню с темно-коричневыми обоями в золотые цветы, не хотела видеть большую хрустальную люстру, над которой вверху стреляли из луков маленькие амурчики, не желала смотреть на геометрические картины, изображавшие какие-то цилиндры и конусы, которые двигались по эллиптическим орбитам. Хотела лишь прижаться лицом к маленькой кружевной подушечке, на которой спала еще с детства. И заснуть, да, заснуть! Спать долгие часы, а еще лучше — проспать целый день, чтобы не думать, не вспоминать прошлого, ничего не делать и не выполнять простых, идиотских домашних обязанностей, каждая из которых ассоциировался с чем-то отвратительным, болезненным, невыносимым!
Однако был тот, кто безжалостно не давал Рите заснуть, кто несколько раз будил ее этой ночью, кого невозможно было упросить, задобрить, кто был полон неуемной энергии. Ежик стоял в кроватке, вонял и неистово орал.
Рита взяла ребенка под мышки и понесла мыть. Поставила малыша в ванную и открыла кран. Сняла ползунки и пеленку. Из нее выпала вонючая кучка. Бурлящий поток воды подвинул ее к стоку, который сразу забился. Вода в ванной стала грязной и начала подниматься.
Рита взяла ребенка одной рукой, а второй, свободной, глотая слюну, чтобы подавить сразу, пробила сток. Попка ребенка отпечатала на ее халате коричневое пятно. Ее едва не стошнило.
Ежик, что и до сих пор сидел у нее на руке, заинтересовался предметами, которые стояли на полочке под зеркалом. Протянул ручку, и оттуда упала тяжелая бутылочка духов. Когда она разбивалась о край ванны, а пахучая жидкость «Le Narcisse Bleu» смешивалась со зловонной водой, Рита почувствовала, как слезы набегают ей на глаза. Однако это не были слезы сожаления или отчаяния.
Поставив ребенка в умывальник, она сбросила с себя халат и принялась над ванной до красноты тереть свои руки вплоть до локтей борным мылом и рисовой щеткой. С трудом сдержалась, чтобы этой жесткой щетиной не проехаться по нежному тельцу сына.
Когда Рита наконец помыла ребенка и вышла из ванной, она вся вспотела и дрожала. Тяжело села на кухне и неподвижным, бессмысленным взглядом уставилась в стол. Потом заставила себя встать, надеть чистый халат и сварить сыну кашу с молоком. Посадила Ежика на детский стульчик с поперечиной, которая не давала ребенку выпасть, добавила в тарелку с кашей малинового сиропа и начала кормить малыша. Но мальчик не проглотил кашу а, подержав минутку во рту, выплюнул на слюнявчик. Со следующей ложкой было то же самое. Рита склонилась над ним, легонько взяла его ладонью за щечки, от чего ротик Ежика превратился в некий клювик. Влила туда следующую ложку, но малыш немедленно выплюнул густую жидкость.
Вытерев лицо от каши, Рита взглянула на свой только что одетый халат. Он был покрыт теплыми розовыми разводами. Однако Рита заставила себя ласково вытащить Ежика из стульчика. Малыш вприпрыжку выбежал из кухни. На пороге споткнулся и растянулся на гранитном полу прихожей.
Рита не двинулась с места, смотрела на свой замызганный халат и обеими руками зажимала уши, чтобы не слышать детского крика. Иногда ей хотелось задушить собственного ребенка.
Через полчаса успокоившийся и чистенько одетый Ежик принялся за бутылочку с молоком. Рита, легонько подкрасившись и надев платье, чулки и домашние тапочки, украшенные красным кожаным бантиком, вошла в кухню. Она знала, как улучшить свое настроение. Прежде всего красиво, со вкусом убраться, фантазировала она, так, словно можно было спокойно выйти из дома! А потом съесть что-нибудь вкусненькое!
Рита открыла дверцу шкафчика под окном. Вытащила оттуда тарелку, прикрытый стеклянной крышкой. Под ней был большой кусок торта «Захер», который вчера принесла ей тетя Леокадия. Откусила кусочек сладкого без ложечки. Торт был вкуснющий. Но не годилось есть в кухне, как служанке!
Рита села в гостиной и включила радио, настроенное на львовскую программу. Из репродуктора понеслась веселая музыка в исполнении какого-то джаз-бенда. Зажгла спиртовку под кофе, которое она заварила более часа назад. Через минутку налила в чашку ароматную жидкость. Ежик сидел верхом на большом автомобиле и, отталкиваясь от пола ножками, ездил вокруг стола. Когда проезжал мимо матери, она погладила его по личику, но не поцеловала. Все еще чувствовала обиду на малыша.
Отделила серебряной ложечкой большой кусок торта, когда зазвонил телефон. Рита пошла в прихожую, чтобы поднять трубку. В трубке послышался голос тетки Леокадии.
— Рита, дорогая, — сказала тетя, поздоровавшись, — что-нибудь нужно? Ганна как раз выходит за покупками, так купит и для тебя. Что бы ты хотела сегодня на обед? Скажи, и Ганна все приготовит и в полдень унесет тебе.
— Не знаю, — сказала Рита, потому что хотела закончить этот разговор и допить кофе. — Мне все равно. Ага, сигареты. Это самое важное.
Она положила трубку и вернулась в гостиную. Ежиковы пальчики и щечки были коричневые. На светло-бежевом ковре, в пятне от пролитого кофе, возле опрокинутой чашки лежал кусок торта «Захер», который ребенок лизал, как зверек.
Рита села и закурила. Она вся дрожала, в голове мелькали какие-то картины, рот был полон дыма, а душа — ненависти. К родному ребенку. И собственному отцу, из-за которого она была обречена сидеть под домашним арестом.
XIII
Попельский проснулся около полудня и едва успел на совещание к Зубику. Мысленно проклинал дешевую водку, которую купил под утро в какой-то забегаловке возле вокзала. Он продолжал ощущать ее противный вкус. Мог простить себе это непродолжительное обезболивание, мнимое излечение эмоционального напряжения, которое появилось, когда удостоверился, что Марцелий Вильк — это не Ирод! Я мог напиться сегодня после работы, думал он. В изысканном «Атласе» опорожнить бутылку «Старки» под мясной рулет и селедку «под шубой»! Но нет! Надо было непременно напиться какой-то люри в пять утра! Хорошо, что все кончилось похмельем, а не отравлением!
Попельский сидел мрачный, забавлялся своими плохо застегнутыми запонками на манжетах, потирал пальцем небритый подбородок и думал о вареных сардельках с хреном, которые отчаянно звали его с кухни, когда он, голодный как волк, выбегал на совещание.
Как комиссар и надеялся, первый день расследования не принес ничего интересного. Грабский и Кацнельсон рыскали во всех возможных конторах и беседовали с огромным количеством промышленников и владельцев различных фирм. Результаты этих разговоров были жалкими, хотя двое людей узнали сегодня на фото своих подчиненных, которых немедленно привезли на Лонцкого. Там, ругаясь и угрожая, они ждали опознания. Хотя полицейские не заметили ни одного поразительного сходства между задержанными и мужчиной с портрета, к тому же один из них был бородачом. Однако, согласно приказу, окончательное опознание должен был провести Попельский. Перед совещанием у Зубика лишь взглянул на задержанных и сразу отрицательно покачал головой. «Чем вы разгневали своего шефа», — ворчали полицейские, выпуская их на волю.
Цыган и Жехалко безрезультатно обходили разных врачей и медицинские учреждения. Всюду их сплавляли, ссылаясь на врачебную тайну. При этом они выслушали кучу обвинений в отсутствии у полицейских такта. Преодолеть благородное сопротивление медиков не помогли даже описания неимоверных страданий, которые испытал ребенок. Даже многочисленные связи и авторитет Пидгирного, который оказался чрезвычайно настойчивым в поисках различных подходов к служителям Эскулапа, ничего не дали. Сотрудничать с полицией согласились только двое врачей иудейского происхождения. К сожалению, их пациенты-эпилептики тоже принадлежали исключительно к этой национальности, а составленный Попельским словесный портрет исключал такую вероятность.
Поэтому не удивительно, что задолго до полудня Цыган и Жехалко, потерпев поражение на «медицинском фронте», быстро примкнули к коллегам. Оказавшись вчетвером, они поделили обязанности и углубились в мир запыленных папок, шкафов с дребезжащими жалюзи, антресолей, чьи окна из молочного стекла выходили на цеха или грязные дворы, одним словом — в империю конторских работников в нарукавниках, защитных козырьках на лбу и больших очках. Результаты поисков этой четверки были так же жалки, как и последствия опроса Попельским продавцов шляп. Однако худшие известия приготовил для них Зубик.
— Вам известно, господа, сколько сегодня вызвалось граждан, которые узнали на плакатах лицо подозреваемого? — Начальник в отчаянии обхватил подбородок и пухлые щеки обеими ладонями. — Тридцать два! Четыре звонка и двадцать восемь человек, которые явились лично, в том числе один несомненный вар’ят с Кульпаркова, которого временно выпустили. Этот во всем признался.
— Теща узнала на плакате ненавистного зятя? — проворчал Попельский.
— Не время шутить, комиссар. — Зубик встопорщил остатки мастерски зачесанных волос. — Конечно, признания могут быть ложными. Из-за нехватки людей мне пришлось позвонить надинспектору Доманскому и попросить у него дополнительных людей для проверки всех этих обращений. И знаете, что он мне ответил? Что может прислать мне трех работников. Трех! Остальные находится на войсковых учениях!
— Ну что же, — нахмурился Грабский. — Идет война…
— Идет война! — рявкнул Зубик. — А мне здесь решение принимать! И я принял! Сейчас не будем проверять тех, кто обратился из населения. Записываем фамилии, но не проверяем! Проверим их…
— После войны, — добавил Попельский.
— Пан комиссар, — зашипел Зубик. — Вы сейчас разве что шуточками можете похвастаться!
Наступила тишина. Попельский закурил сигарету, но тут же ее затушил. С перепоя табак ему не понравился.
— Простите, — сказал он. — Это у меня такой юмор висельника. Но знаете, пан начальник, я, кажется, кое на что наткнулся. Помните, что этот пьяный сторож рассказал, что Ирод…
— Забудьте это имя! — крикнул Зубик. — Разве что будете церковным служкой и будете читать Евангелие в церкви!
— То я должен был бы стать ксендзом, — продолжал Попельский тем же тоном. — Итак, подозреваемый приказал сторожу следить за киркой, потому что она, мол, стоит злотый или что-то такое.
— Именно так, злотый, — пробормотал Жехалко, заглянув в протокол.
— Я предположил, — Попельский кивнул головой, словно похвалив коллегу, — что кирку где-то одолжили. И мне повезло. В аренде инструментов Сокальского nota bene в первой, где я побывал, работник узнал на портрете человека с документами Марцелия Вилька, что живет на Кубасевича. Я немедленно туда поехал и встретился с этим паном. Это не тот человек, который мучил Казя Марковского. Полгода назад у Вилька украли паспорт, и кто-то воспользовался им, арендуя кирку. По моему мнению, надо вернуться к делу полугодовой давности и разыскать того, кто украл у Вилька документы.
— Ничего это не даст, — медленно проговорил Зубик. — У карманных воров под рукой целый арсенал паспортов и других краденых бумаг. Достаточно пойти к Бомбаху и деликатно намекнуть бармену, что нуждаешься в левых документах. И сразу появится какой-нибудь продавец паспортов, аттестатов зрелости, водительских прав и прочего.
— Я не согласен с вами, пан начальник. — Попельский становился все раздражительнее. — У наших карманников действует своеобразный кодекс чести. Они крадут у людей — деньги, часы, но не документы. Их они всегда отправляют по указанному адресу. Поэтому следует возобновить дело о похищении паспорта у Марцелия Вилька, даже если на нас будут метать громы из какого комиссариата, где дело было закрыто!
— А что вы нам скажете, доктор Пидгирный? — Зубик был известен тем, что в неудобных для себя ситуациях внезапно менял тему разговора.
— Преступник вернул кирку к аренду? — спросил медик, не глядя на Попельского.
— Да, — ответил комиссар.
— Я немного думал про его психику, — медленно произнес врач, который демонстративно сел вдали от Попельского. — Меня заинтриговал его новенький котелок, удостоверяющий, что этот человек тщательно заботится о внешнем впечатлении. Он убогий, живет в нищете, но оторвал от себя пару грошей, чтобы купить этот котелок. Для него это как флаг. Он им размахивает, будто хочет этим сказать: «У меня есть свое достоинство». Что это означает? Это свидетельствует о том, что этот человек — мегаломан.
С другой стороны, он может этот котелок воспринимать как символ принадлежности к определенному слою. А это может свидетельствовать о том, что его, возможно, когда-то деклассировали, исключили оттуда. Кроме того, он отдал кирку, хотя мог безнаказанно ее присвоить. Это может означать: «Я стою выше рядовых, обычных воров. Я лучше них».
Доктор замолчал, бросив на Попельского полный враждебности взгляд. Комиссар знал, что медик хотел что-то добавить, но не может через тайну об изнасиловании госпожа Марковской. Этим взглядом Пидгирный, казалось, говорил: «Видишь, Попельский, не хочешь сотрудничать со мной, а я знаю что-то такое, чем ты не воспользуешься, если мы не объединим свои усилия».
— Ваши выводы, доктор. — Казалось, Зубик не понял размышлений Пидгирного.
— По моему мнению, — сказал Пидгирный, — тот, кого мы разыскиваем, — человек деклассированная, захудалый шляхтич или безработный чиновник, который болезненно воспринял то, что его выгнали с работы. Такие люди часто сваливают на других вину за собственные жизненные неудачи. Жертвами ненависти нередко становятся иудеи. Мне кажется, подозреваемого следует искать среди антисемитов. Я начал бы от польских националистических организаций.
— Вы неисправимы, доктор, — Зубик отнюдь не был захвачен последним предположением. — Вы снова пытаетесь проповедовать свои убеждения о том, что человек с портрета замучил Геню Питку. Тогда как я уже сказал, что убийца Гени…
— Мне известно, что вы сказали, — прервал его Пидгирный. — Но вы не волшебник, и ваши слова — лишь предположение…
Несмотря на отвращение к никотину, Попельский постучал «Египетской» по портсигара и закурил. Задумался, а спор между доктором и начальником доносился до него словно издалека, будто из-за густого слоя дыма. «Среди антисемитов, следует искать среди антисемитов», — звучало в голове комиссара. Он смотрел на все больше разъяренного доктора, но не слышал его голоса. Зато слышал собственные слова, сказанные несколько недель назад, когда они с Пидгирным встретились поздно ночью в морге, склоняясь над изувеченным тельцем Гени Питку.
«Иудеи закрываются в своих квартирах, — говорил тогда Попельский. — В комиссариате на Курковой сидит безработный с бутылем керосина. Его схватили возле синагоги „Золотая Роза“».
Деклассированная человек, безработный антисемит с бутылем керосина. Хочет поджечь синагогу.
«Это я сделал, — говорил Ирод на фабричном дворе. — Это я колол его ножом. Я ломал ему руки и ноги. Я запихнул его башку под колено. И все напрасно. Никто не убил меня тогда».
Хотел погибнуть, лихорадочно думал Попельский, хотел, чтобы иудеи забили его. Может, он хочет стать вторым Христом? Все равно, кем он себя считает. Важно, что он хотел спровоцировать иудеев. Сперва бросить на них подозрение в ритуальном убийстве, затем поджечь синагогу. Но зачем? Если хотел погибнуть, было бы достаточно, если бы он во всем признался иудеям, и старозаконные иудеи растерзали бы его. Возможно, таким был его план. Под синагогой задержали мужчину с бутылем керосина. Отвели к комиссариата на Курковой. Он, видимо, отбрехался там, и его отпустили. Но должна была остаться какая-то запись. Фамилия какая-то, адрес.
Попельский потушил сигарету, надел шляпу и вышел из кабинета. Взгляды всех присутствующих прикипели к Зубику. Ждали взрыва.
— Ну, чего вы так смотрите. — Начальник спокойно пригладил на голове остатки волос. — Мы давно знаем Попельского. Индивидуалист, но умный. Что-то ему пришло в голову, и он просто пошел по этим следам. Посмотрим, куда это его приведет.
— Только чтобы не к краю пропасти, — тихо сказал Пидгирный.
XIV
«Шевроле» Попельского остановилось на Курковой. Комиссар любил эту улицу, что стремительно бежала вверх. Однако не мог так сказать о начальнике IV очередного комиссариата. Входя в дом номер 23, вспомнил свои бесплодные усилия, которые он приложил, чтобы убедить этого тупого служаку и безнадежного педанта, аспиранта Станислава Олейовского, позволить ему поступить не совсем законно. Речь шла про одного вора, которого Попельский хотел допросить, однако формально не имел такого права. Разъяренный просьбами и угрозами комиссара, начальник выкинул его за дверь, требуя соответствующих документов, в том числе протокола передачи задержанного. Попельский достал эти бумаги назавтра, но вор уже был отпущен под залог. Когда комиссар помчался по адресу выпущенного ворюги, оказалось, что там давно никто не живет. Тогда IV комиссариат превратился в ад. Попельский орал на начальника, а тот стучал кулаком по столу, показывая документ об освобождении под залог, подписанный следственным судьей. Наверное, они бы бросились друг на друга, если бы Попельского не вызвал тогда посыльный от самого воеводского коменданта.