Ростопчин вызвал к себе обер-полицмейстера и попросил его найти пять-шесть добровольцев из полицейских офицеров, которые согласились бы остаться в городе. Вскоре такие были найдены.
– Вам надлежит, господа, подобрать несколько надёжных нижних чинов каждому, переодеться в народное платье и следить за обстановкой в городе. Донесения мне передавать посредством казачьих аванпостов. Они будут за Сокольницким лесом. Ни во что не вмешиваться, только наблюдать. Пусть хоть всё сгорит, вас это не касается. Винные погреба же не сгорят. Чему там гореть? Французы будут грабить город, напьются и могут поджечь дома. Повторяю: вас это не касается. Пусть горят. Вы меня поняли, господа?
– Так точно, Ваше Высокопревосходительство, – хором ответили полицейские офицеры.
– И не сочтите за труд: выпустите из долговой тюрьмы все двадцать человек узников. Скажите им, что у них есть долг перед Отечеством, других долгов у них нет.
– Слушаемся, Ваше Высокопроисходительство.
– Тогда – с Богом! Выполняйте приказ, господа.
Полицейские офицеры разошлись. Ростопчин смотрел им вслед и думал: «Дойдёт ли до них, что надо сжечь Москву?»
– Извините, Ваше превосходительство, – сказал обер-полицмейстер, – смотритель Бутырского тюремного замка Иванов докладывает, что у него содержится шестьсот двадцать семь человек арестантов и колодников. Что ему с ними делать?
– Отправить в Рязань
– Сколько выделить сопровождающих?
– Свободных людей у нас нет, – тяжело вздохнул Ростопчин. – Кутузов просил выделить ему сопровождающих для армии, для направления войск кратчайшим путём на рязанскую и владимирскую дорогу. Поручите десятому полку Московского ополчения выделить партию для сопровождения их в Рязань.
– Ополченцы люди не опытные, а арестанты – звери, они могут разбежаться и остаться в городе.
– Может быть, – улыбнулся градоначальник, – но это будет не наша забота, а Наполеона Бонапарта.
Ростопчин подумал грешным делом, что теперь точно Москва сгорит, и пусть французы зимуют на пепелище.
Незаметно наступило холодное хмурое утро понедельника 2 сентября. К десяти часам всё было готово к отъезду генерал-губернатора из Москвы.
Двухэтажный дом Ростопчина распланирован буквой «П», во внутреннем дворе шум и гам. Во дворе волнуется толпа простого люда, вооружённая. Ростопчин вышел на балкон. Толпа стихла, все обнажили головы перед верховным главнокомандующим Москвы. Какой-то купчик в красной рубашке, в армяке, подпоясанный красным кушаком с ружьём на плече прокричал:
– Ваше Высокопревосходительство, вы же главнокомандующий Москвы. Ждали мы вас на Трёх Горах, не дождались. Сами пришли. Неужели мы так и пустим француза в город без драки? Веди нас в бой, Фёдор Васильевич!
– Что же я могу поделать, голубчик? Главнокомандующий светлейший князь Кутузов приказал оставить Москву без боя. Я не могу его ослушаться. Я солдат и обязан выполнять приказы вышестоящих командиров. Хотите, я вам бочку вина выкачу, что бы не так горько было отступать?
– Мы на бой с французом собрались, – ответил с упрёком купчик в красной рубашке, – на святое дело. А вы, сударь, вино! Постыдились бы. Вам надо нас возглавить. Срамотно это Москву без боя оставлять, Фёдор Васильевич.
Толпа загудела одобрительно, Ростопчин понял, что так просто ему не уехать, а время уходить и в Москву вот-вот войдут французские войска. И тут ему пришла спасительная мысль, не очень хорошая, подленькая, но какая есть.
– Простите, коль обидел, – сказал Ростопчин. – Я горжусь вами, мои дорогие земляки. Вы все патриоты нашего Отечества. Среди вас нет не одного предателя. Хотя, нет, есть один.
– Это кто такой? Чего натворил?
– Прокламации писал. Хотел встретить французов хлебом-солью.
– Кто такой? А ну давай его сюда, – ревела толпа.
Ростопчин дал приказание, драгуны из конвоя градоначальника привели купеческого сына Михаила Верещагина и французского учителя фехтования Мутона.
– Да это же Мишка Верещагин! Николая Верещагина сынок. Да какой он предатель?
Верещагин, ничего не понимая, удивлённо переводил взгляд с балкона, где стоял Ростопчин на удивлённую толпу. Зачем его сюда привели? Его приговорили на каторгу в Сибирь в город Нерчинск.
Мутон был испуган донельзя.
– Вот он предатель! – кричал Ростопчин. – Бейте его! Ты хотел, Михаил Николаевич, что бы Наполеон в Москву вошёл? Так радуйся, он вошёл. Его Сенат приговорил к смерти!
Толпа в изумлении молчала.
Ростопчин крикнул двум драгунским унтер-офицерам:
– Рубите его.
Унтер-офицеры обнажили сабли, соображая кого рубить: Наполеона или Верещагина?
– Рубите! – Ростопчин указал на Верещагина.
Кирасиры больше не раздумывали, Верещагин упал окровавленный.
Толпа ахнула.
– Так бы не нать, – с упрёком сказал купчик в красной рубахе.
– Он предатель, – возразил Ростопчин и обратился к Мутону – А вы, сударь, ступайте к своему императору и передайте ему, что среди московских жителей нет предателей. А если появятся, то вот какая участь их ждёт.
Мутона освободили, и он бросился бежать прочь, толпа расступилась перед ним.
Ростопчин вышел на крыльцо, одевая белые перчатки, ему подвели коня. Он сел на него и приказал драгунам, глядя на труп Верещагина.
– Этого отволоките в храм Софии – Премудрости Божьей. Пусть там его похоронят и молятся за его грешную душу. А сами догоняйте нас.
Унтер-офицер набросил верёвку на ноги мертвеца, сел на коня и поволок труп Верещагина вниз по улице к церкви Святой Софии. Толпа как очарованная повалила за ним. Голова Верещагина билась о булыжник мостовой. «Как Иоанн Сочавский », – подумал купчик в красной рубахе, глядя на это. Труп Верещагина бросили за ограду церкви.
– Неужели так и отдадим Москву без боя? – спросил купчик в красной рубахе. – Позор нам и бесчестие. Неужели храбрецов среди нас нет? Кто со мной? Кто умереть не боится?
Ростопчин выехал со двора в сопровождении сына и ещё нескольких человек из ближайшего окружения, жену свою и дочерей он ещё в августе вывез из Москвы. О Верещагине он старался не думать. В конце концов, это был бы позор, если бы французам удалось пленить генерал-губернатора Москвы, а к этому всё шло.
Москва поражала своей пустотой – нигде не души. Он послал ординарца узнать, где находиться неприятель. Остановились ожидать его у Воронцова Поля. В окне дома напротив сидел в кресле толстый старик в синем халате.
– Почему вы не уехали? – спросил Ростопчин.
– Да зачем же, сударь? – подслеповато щурясь, ответил старик. – В мои годы не стоит уходить в другое место. Я остаюсь и не тревожусь о том, что меня ожидает. Пусть будет, что будет.
Ростопчин пожал плечами: возможно старик был в чём-то прав.
Подскакал ординарец:
– Наполеон Бонапарт стоит у Дорогомиловской заставы.
Двинулись дальше. На Яузской улице столпотворение: солдаты, беженцы, телеги, кареты. Раненные офицеры остановили его и попросили помощи. Пришлось опустошить все карманы.
– Простите, братцы, это мало, но что имеем.
Офицеры со слезами благодарили. Он сам расстроился, видя искалеченных людей.
За Яузой свернули направо и поехали по Николоямской улице. У дома купца Верещагина Ростопчин перекрестился украдкой: «Прости, Господи, меня многогрешного».
У Рогожской заставы пришла весть, что авангард Мюрата вошёл в город. Ростопчин развернул лошадь и поклонился городу, где он уже перестал быть градоначальником, где он родился и схоронил двух своих детей. Слёзы навернулись на глаза, он зло смахнул их и развернул коня: «Не всё ещё потеряно».
За Рогожской заставой на Владимирской дороге нагнали генерала Барклая-де-Толли. Сергей Ростопчин с криком бросился вперёд – мальчишка, восемнадцать лет, что с него взять? Михаил Богданович повернул коня, улыбнулся:
– Как ваша рука, юноша.
– Да уже почти не болит.
Подъехал Ростопчин.
– Батюшка, – сказал радостный Сергей, – я возвращаюсь на службу.
– Что же здесь поделаешь? Возвращайся.
После приветствий Ростопчин сказал с горечью в голосе:
– Вот и оставили Первопрестольную.
Барклай-де-Толли пожал плечами и сказал равнодушно:
– Москва всего лишь точка на карте и ничего более. Вы, наверное, думаете, что я немец, поэтому так и говорю? Я слышал, что вы французов и немцев не любите.
– Смотря каких. Вы свой немец, Михаил Богданович, из Лифляндии, из Риги, православный подданный Российской империи.
– Да, вы правы, Фёдор Васильевич, и Россия для меня не пустой звук. Сохранив армию, мы спасём не только Россию, но и Европу от Бонапарта. Главнокомандующий со мной согласен.
– Да уж знаю. Только что мне до вашей Европы? Мне Москву жаль.
– Ничего, потерпите немного, скоро вернётесь.
– Как скоро?
– В октябре-ноябре, я и государю это доложил.
– Вашими устами да мёд пить, Михаил Богданович.
– Так и будет. Или вы в победу не верите, Фёдор Васильевич?
– Да Господь с вами, Михаил Богданович. Как не верить? В таком государстве живём: государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый. Нам да не победить? Одолеем супостата.
Вскоре догнали обоз, снаряжённый Ростопчиным, в сопровождении полицейскими. В телегах пожарные трубы и прочий противопожарный инвентарь.
– Зачем вы их вывезли из Москвы? – спросил Барклай-де-Толли.
– Помилуйте, генерал, – сказал Ростопчин, – это же имущество Москвы и я как градоначальник за него отвечаю. Я оставил в своём доме имущества на полмиллиона, что бы ни кто меня не упрекнул, что я действую в личных интересах. Там только вина на пятьдесят тысяч. А имущество города вывезти – это моя святая обязанность.
Войска Барклая свернули на юг, на Рязанскую дорогу, для соединения с основными силами русской армии, сбор был назначен в деревне Панки. Ростопчину предстояло ехать дальше во Владимир. Он обнял сына и прокричал уходившим войскам:
– Воинство русское! Не впадайте в уныние, сие грех. Ещё ничего не кончено, всё только начинается. Предстоят ещё вам битвы великие. Не щадите зверя лютого Бонапарта, слава вам и венец, а ему срам и конец. Ура, русские! Вы одни молодцы! Победа пред вами, Бог с вами, Россия за вами.
Маршал Жоаким Мюрат
За рекой Сетунь, на её пологом берегу высился храм Спаса Нерукотворного Образа. Впрочем, как он называется маршал Франции, Неаполитанский король, командующий авангардом французской армии Жоаким Мюрат, не знал. Он видел сияющую варварской красотой русскую церковь на фоне чёрных облаков, за ней деревья, побитые жёлтыми листьями, дрожащие на холодном ветру и Наполеона мерящего быстрыми шагами пространство вокруг церкви. У Наполеона после Смоленска появилась такая нервная походка.
Мюрат спешился, зашёл за ограду.
– Сир, – доложил он, – сражения у стен Москвы не будет. Я лично видел неоконченные укрепления на Воробьёвых горах и на ещё одной горе, ближе к нам.
– Где армия Кутузова.
– Она не пошла ни на север, ни на юг, как мы предполагали, она двинулась на восток через Москву.
– Очень хорошо, Мюрат, очень хорошо. Значить они получили такой сильный удар под Можайском, что не смогли от него оправиться. Скоро долгожданный отдых и мир на моих условиях с царём Александром. Мир ждёт меня у ворот Москвы, Жоаким.
Мюрат молчал. Он знал, что для Наполеона Москва является какой-то мистической целью. Мюрат смотрел на возбуждённо-радостного императора и думал, что за триумфом просматривается бездна поражения, что царь Александр не заключит мир, даже если этого очень захочет, потому что война идет не с царём русских, а с русским народом, а русский народ сдаваться не хочет. Наполеон уже написал одно письмо там под Смоленском, после сражения у Валутиной Горы и ответа не получил. Армия русских не бежит, а организованно отступает, русские на своей земле и через месяц у Кутузова будет столько же войск, сколько было у него перед сражением у Можайска.
– Ты уверен, дорогой мой Мюрат, что в Москве нас не ждут никакие сюрпризы?
– Не уверен, сир. Кутузов – старый хитрый лис, всё может быть.
– Будь осторожным, Жоаким.
Мюрат, не задерживаясь, помчался вперёд к своему авангарду. Наполеон, наскоро перекусив, в сопровождении эскадрона конных егерей и эскадрона польских улан в коляске покатил к Москве.
В полдень со стороны русских прекратилась стрельба и заиграла труба, призывая к вниманию, и оттуда появились два всадника. Французы тоже прекратили стрелять. Навстречу всадникам выехал полковник конно-егерского полка де Вильнёв. Русские подскакали ближе. Один из них был молодой человек в красном гусарском мундире, лет двадцати. Он приложил руку к виску:
– Штабс-ротмистр лейб-гвардии гусарского полка Фёдор Акинфов с запиской от генерала Милорадовича к неаполитанскому королю.
– Полковник де Вильнёв. Прошу штабс-ротмистр следовать за мной.
Он проводил Акинфова до командира второго кавалерийского корпуса генерала Франсуа Себастьяни.
– Давайте ваше письмо, штабс-ротмистр, я передам Его Величеству.
– Извините, генерал, но генерал Милорадович поручил мне не только вручить лично ему письмо, но и передать кое-что на словах.
Акинфов держался спокойно и уверенно, французский язык его был безупречен.
– Ну, хорошо, – пришлось согласиться Себастьяни, – полковник, проводите штабс-ротмистра к Его Величеству.
На встречу к Мюрату поехали не спеша, шагом. Милорадович наказал Акинфову задержаться у французов как можно дольше, ибо, чем дольше он там будет находиться, тем дальше уйдёт русская армия.
Мюрат великолепно одетый, в неизменной чёрной шляпе с белыми перьями, высокий черноволосый выехал вперед своей свиты.
– Господин капитан, что вы мне хотите сказать.
Акинфов молча протянул письмо, где говорилось: «Оставленные в Москве раненые поручаются гуманности французских войск».
– Напрасно поручать больных и раненых великодушию французских войск. Французы в пленных неприятелях не видят уже врагов, – сказал Мюрат, прочитав записку.
– На словах, генерал Милорадович велел передать следующее: Если французы хотят занять Москву целою, то должны, не наступая сильно, дать нам спокойно выйти из неё с артиллерию и обозом. Иначе генерал Милорадович перед Москвой и в Москве будет драться до последнего человека и, вместо Москвы, оставит развалины.
– Мon cher ami, я не вправе принимать такие решения. Это прерогатива императора. Проводите капитана к Наполеону, полковник.
Акинфов поклонился неаполитанскому королю, и они с трубачом поехали за полковником де Вильнёв.
Мюрат смотрел им вслед и ему вспоминались атаки французской кавалерии под Смоленском и Можайском, где он чудом избежал пленения и как непоколебимо стояли русские. У него осталось меньше половины кавалеристов от того числа, что перешли Неман два с половиной месяца назад. Ещё две-три таких атаки и командовать ему будет не кем.
– Верните их.
Русские вернулись.
– Капитан, – сказал Мюрат, – я так подумал: не стоит беспокоить императора по пустякам. Я принимаю условия генерала Милорадовича и буду ехать так медленно, как только смогу. Но мой авангард уже сегодня должен быть в Москве.
– Как вам будет угодно, Ваше Величество, – скрывая торжествующую улыбку, поклонился Акинфов.
– Скажите, капитан, вы откуда родом?
– Из Владимирской губернии, Ваше Величество, но я ещё не капитан.
– Ещё будете, мы на войне. Но всё равно, я хотел бы, что бы вы передали своим московским жителям, что бы они сохраняли спокойствие…
Акинфов видел – неаполитанского короля что-то беспокоит, речь сбивчивая. Мюрату же виделись горящие русские сёла. Их жители сами поджигали свои дома и, собрав пожитки, уходили в леса, гоня перед собой скотину. Самих жителей он не видел, а горящие сёла – это страшно. Мюрат очень надеялся на счастливую звезду Наполеона и что война благополучно завершиться в Москве.
– Мирным жителям, – продолжал Мюрат, – французская армия не причинит никакого вреда, нас не надо бояться. Не будет взята ни малейшая контрибуция. Ни малейшая! Французские власти будут всячески заботиться о москвичах и их безопасности. Сам Бонапарт будет следить за этим. Лично!
– Я вам верю, Ваше Величество, – серьёзно сказал Акинфов
Мюрат посмотрел на него внимательно и произнёс:
– Холодно тут у вас. Как вы тут живёте в таком климате? А в моей родной Гаскони сейчас, наверное, жарко.
В голосе неаполитанского короля послышалась тоска.
– Надеюсь, московские жители не покинули свой город? – спросил Мюрат. – И где главнокомандующий Москвы граф Ростопчин.