Она с неожиданной силой сжала руку сына:
– Саша… крестись на образа и клянись, что исполнишь нашу волю!… Клянись… – она закашлялась и стала задыхаться, но глаза неотступно следили за юношей. Саша повернулся к иконам, перекрестился, скривив рот, и сказал:
– Клянусь!
– Да будет воля твоя… – пробормотала Елизавета Владимировна. – Позови исповедника…
Но священник не успел выслушать исповедь: барыня впала в беспамятство, взор её помутнел, она ничего не слышала и не понимала. Пролежав несколько часов, она тихо скончалась, так и не успев покаяться в своих грехах.
Когда во всеуслышание объявили, что Елизавета Владимировна преставилась, среди дворовых воцарилось горестное молчание. Они знали, что теперь их жизнь изменится раз и навсегда и что перемены эти далеко не к лучшему…
Ванька, узнав о кончине своей покровительницы, не проронил ни слезинки, они все запеклись в его сердце. Он ясно понимал, что его мир разрушился и что грядущее в лице молодого барина уготовит ему только страдания.
В душе Пульхерии, которая слышала всю исповедь барыни, затеплился крохотный лучик надежды.
На третий день Елизавету Владимировну похоронили в семейном склепе, где уже покоилось тело её мужа и двух сыновей. Саша устроил богатые поминки, пригласив всех, кто знал покойницу, таковых оказалось достаточно. Крестьянам тоже было выставлено угощение и объявлены выходные до девятого дня. Дворне такой привилегии не досталось: работы в поместье было как всегда много.
Сразу после похорон барин вызвал к себе Ваньку и холодно сообщил, что он снимается с должности управляющего и отправляется работать в конюшню. Жить, естественно, будет там же, в смежном помещении, где живут все конюхи. Ванька чего-то подобного и ожидал, поэтому даже не удивился. С поклоном сказал: «Слушаю, барин», – и пошёл переселяться.
– Одёжу оставь, а сапоги сымай, – поигрывал плёткой Федька, как тень, следовавший за Иваном и наблюдавший, как он собирается. – Перья, чернила да книги тебе теперь не понадобятся, да, стихоплёт? – ухмыльнулся он.
– Фёдор, – парень медленно обернулся, движения пока давались ему с трудом, он остерегался резко поворачиваться, – тебе-то что за корысть во всём этом, не пойму? Что за радость мучить людей?
– А тебе и понимать не надо, – улыбка вновь покривила губы Федьки. – И вопросы задавать не след! Знай своё место, холоп!
Рукоять плети указала на стопку книг, которые Ванька собрался положить в сундучок:
– Барина?
– Материны это, священные книги.
– Эти бери. Все остальное оставь, читать тебе недосуг будет. Отправит тебя барин на скотный двор, будешь хлев свиньям да коровам чистить.
Ванька пожал плечами:
– Что барин прикажет, то и буду делать, а ты мне не указ! – нотки негодования проскользнули в ответе, что не преминуло отметить чуткое ухо Фёдора.
– Ты не дерзи, парень, – рукоять упёрлась Ивану в грудь. – А то, не ровён час, без языка останешься!
Взгляды их скрестились – серый, как осенняя вода в озере, Ивана и чёрный без просвету – Федьки. С минуту они смотрели друг на друга не мигая, потом в комнату вбежал Савка, и оба парня перевели глаза на него.
– Ваня! – увидев подручного барина, осёкся.
– Пошёл живей! – приказал Фёдор. – И щенка своего забирай! У! – Он замахнулся на Савву, тот пригнулся и шмыгнул за Ваньку.
– Дай мальцу хоть вещички собрать, – попросил Ванька.
– Плохо просишь, – сузил чёрные глаза Фёдор.
Иван вздохнул.
– Дозвольте собрать вещи, Фёдор Ипатьевич! – чуть склонился.
– На колени стань и проси покорно! – осклабился Федька.
На скулах парня заиграли желваки:
– На колени я встаю лишь перед Богом и барыней покойной, ангелом на земле.
– Дерзишь, холоп, дерзишь! Скажу барину, он найдёт на тебя управу! – с удовольствием сказал Федька.
– А ты думаешь, на тебя управу найти нельзя? Или на барина? – тихо ответил Ванька. – Перед Богом все равны.
– Вон ты как заговори-ил! – удивлённо протянул Фёдор. – Откуда только смелость взялась! В тихом омуте… О том барину доложено будет! – он пошёл из комнаты, добавив. – Чтоб через минуту на конюшне был!
– А мне ничего и собирать не надо, всё собрал уже! – весело блеснул голубыми глазами Савка.
– Пошли, – Ванька взъерошил ему волосы, снял нарядный кафтан и сорочку, аккуратно сложил, надел дарённую Ариной рубаху, армяк, взял под мышку сундучок.
– Ваня, а ты и с лошадками можешь? – любопытный отрок не мог идти молча.
– Могу.
– И где ж ты всему научился?! – восхитился Савка.
– Да всё здесь же, мальчишкой, у конюха Федота. Он и тебя обучит.
В конюшне их встретили радостно: Федот любил парня и за добрый, покладистый нрав, и за умение обращаться с лошадьми, да и просто за то, что человек он был хороший. Разместил их, как и остальных конюхов, коих в поместье было четырнадцать, в бараке, смежном с конюшней: барыня любила выезжать и верхами, и в карете, молодой барин тоже частенько брал лошадей, поэтому работников требовалось достаточно.
– Нашего полку прибыло! – Федот крепко обнял парня. – Ничего, не горюй, перемелется – мука будет! – это была его любимая присказка.
– Да мне нечего горевать, дядя Федот, – ответил Иван. – Мы люди подневольные, чему быть, того не миновать.
Он огляделся: сколько себя помнил, всегда у него был свой угол: комната матери, которая жила рядом с барыней, каморка, когда он перешёл в услужение к Александру Андреичу, комната при библиотеке… А здесь был общий барак с полатями, лавки, на которых и сидели, и спали, стояли рядком, кое-где в бревенчатые стены были набиты гвозди, на которых висела одёжа и всякие немудрёные вещички конюхов, у Сеньки балалайка лежала в холщовом мешочке, у кого-то стояли сундучки; божница с лампадкой в красном углу; длинный стол, несколько полок, у двери – прикрытое дощечкой ведро с водой для питья и ковшик. Уединиться негде…
– Зимой не холодно? – спросил Ванька.
– Тепло, щели мы конопатим по осени, а матушка хорошо греет, не жалуемся, – Федот ласково похлопал печь по пузатому боку. Сам он на правах старшего имел отдельную комнатку, тут же, через дверь.
– Размещайтесь, можно на полатях, можно ещё лавки принести, как по нраву. Ты отдохни пока, Ваня, чай, не оправился ещё? А малого я заберу, с хозяйством познакомлю.
– Да на мне как на собаке, дядя Федот… – начал Ванька, но вмешался шустрый Савва:
– Дяденька, вы его не слушайте, у него синячищи огроменные, ходит даже с трудом! Велите сидеть тут!
Федот засмеялся:
– Вон у тебя нянька какая, слушайся, парень! Успеешь мозоли заработать!
Иван присел на лавку. Сорвавшийся побег, рухнувшие надежды, смерть покровительницы опустошили его, но одновременно наполнили душу какими-то новыми, иными силами: он впервые осознанно подумал, что молодой барин, действительно, самодур, который действует не согласно разуму, а следуя своему дурному нраву, что барыня вовсе не безгрешна, раз допускала, чтоб её люди жили в подобных условиях, как огурцы в бочке, что сына своего она воспитывала во вседозволенности, ведь никогда не пресекала его бесчинства в отношении Ваньки или других слуг, довольствовалась лишь грозными окриками, а на хулиганства барина с дворовыми девками вообще закрывала глаза.
– Он что хочет, то и воротит, – пробормотал парень. – Но ведь и мы не в глуши живём, есть же власть повыше барской и пониже божеской…
Тяжёлые раздумья бередили душу, потом мысли перекинулись на Пульхерию: её отчаянные поступки, непокорный характер вселяли тревогу и опасения не только за её здоровье, но за самую жизнь…
Грустные думы прервала Дунька, просунувшаяся в дверь:
– Аня, дастуй! – её улыбающееся личико, порозовевшее от морозца, вызвало у парня ответную улыбку:
– Здравствуй, Дуня!
Она поставила на стол миску с кружкой и сказала:
– Ешь!
Есть не хотелось, но обижать девушку не хотелось ещё больше. Ванька взял ложку и начал есть ароматную пшённую кашу, сваренную на молоке и политую янтарным постным маслом. Незаметно еда стала доставлять удовольствие, и он с наслаждением выпил густое молоко, утёр губы ладонью, встал и поклонился ей:
– Благодарствую за угощение!
Дунька хихикнула, зардевшись, схватила пустую посуду и, махнув подолом, убежала. Ванька прилёг на лавку, подложив под голову свёрнутый армяк. С полным желудком грустные мысли не шли на ум, и он не заметил, как задремал.
Пульхерию тоже одолевали мрачные думы, она всё надеялась, что муж её, несмотря ни на что, окажется человеком чести и сразу объявит радостную весть своему сводному брату. Но дни шли, а барин, вместо признания родства, отправил Ваньку на конюшню, ей запретил выходить одной из своих покоев, только в сопровождении Епифана – мужика, которого привёл в поместье Федька, пользовавшийся с недавних пор у барина безоговорочным доверием. Причём Епифан был не единственным, кроме него рядом с Сашей постоянно тёрлись ещё два Федькиных знакомца – Клим и Прохор, все они были примерно одного возраста, все какие-то мутные, с нахальством во взгляде и с наглыми ухватками, любители сладко поесть и хорошо выпить. Чуть не каждая трапеза превращалась в попойку.
Вскоре Пульхерия отказалась от совместных с мужем приёмов пищи, сославшись на дурноту и слабость во время беременности. Саша не возражал: с того времени как она понесла, жена перестала интересовать его в качестве женщины, он словно даже брезговал дотронуться до неё. Пульхерию это вполне устраивало, она усердно симулировала нездоровье, выходила из дома, охая, тяжело опираясь на руку Палаши, и никак не могла придумать способ увидеться с Иваном или передать ему весточку: Епифан не спускал глаз ни с неё, ни с горничной.
Настал девятый день по смерти Елизаветы Владимировны. В церкви на заупокойную службу кроме близких собрались знакомые семейства, те, кто счёл возможным приехать, вся дворня находилась тут же. Торжественно и печально поставили свечи все, начиная с Александра Андреевича и заканчивая самым младшим казачком. Воцарилось скорбное молчание, священник начал службу по покойной.
Пульхерия, стоя рядом с мужем, укрытая чёрным кружевным платком, пыталась, озираясь украдкой, найти Ваню. Крестясь и кланяясь, она поглядывала через плечо налево и направо и увидела его справа у самых дверей. Он размеренно осенял себя широким крестом, кланялся. Губы его шевелились, повторяя за священником слова молитвы. Вот взгляд его побежал по церкви и остановился на Пульхерии. Между ними словно протянулась тоненькая ниточка, по которой они передали друг другу всё, что им было важно: беспокойство друг о друге, любовь и тревогу о будущем. Ванька выглядел намного лучше, чем в день приезда Пульхерии: лицо очистилось от синяков и ссадин, на щеках и подбородке вновь закурчавилась русая борода, чистые волосы вились вокруг лба.
«Насколько же он благороднее, умнее, лучше своего брата! – с горечью подумала девушка – Господи! Почему ты так несправедлив?! – возроптала она. – Почему этот изверг живёт-поживает, заботясь только о своём удовольствии, а его брат вынужден страдать, как последний раб?!» – на глаза навернулись слёзы, она торопливо перекрестилась.
Семён Парамонович одобрительно посмотрел на молодую хозяйку, заметив в её глазах слёзы; старый слуга сам плакал.
«А ведь завтра, Иван Молчальник, Ванины именины, а я не смогу его ничем одарить», – совсем расстроилась девушка, слёзы потекли по её щекам.
– Пульхерия Ивановна, не убивайтесь так, – наклонился к ней дворецкий. – Всё в руцех Божьих, подумайте лучше о ребёночке… – он протянул ей чистый полотняный платочек.
Девушка утёрла глаза и улыбнулась старику:
– Постараюсь, Семён Парамонович, спасибо тебе.
Забота дворецкого тронула её до глубины души, но смерть свекрови не печалила девушку, она была, скорее, зла на неё, и тому было много причин: потому что сына своего барыня воспитала избалованным и испорченным негодяем, потому что, зная, кто Ваня по крови, она пальцем не шевельнула, чтоб возвести мальчишку в положение, равное Саше, потому, наконец, что не позаботилась освободить Ивана сама, а переложила это на плечи своего неуравновешенного и взбалмошного отпрыска. А он, видимо, собирался стать клятвопреступником и вовсе не спешил исполнить предсмертную волю матери.
Пульхерия положила руку на живот и пообещала себе вырастить сына (или дочь, но она почему-то была уверена, что это сын) достойным человеком, не баловать его, развивать хорошие качества характера и подавлять плохие, если таковые проявятся.
Старый дворецкий смотрел на неё и чувствовал глубокое умиление: «Какую же хорошую хозяйку послал нам Господь! Рано или поздно она охладит пылкую голову барина, и жизнь в поместье опять войдёт в прежнюю колею». Жизненный опыт, конечно, великая сила, но чуткости душевной старику явно не хватало, или в силу возраста он видел только то, что хотел.
После поминального обеда, когда именитые гости разъехались, Александр Андреевич приказал всей челяди собраться во дворе. Все пришли: управляющий, дворецкий, писарь, кондитер, камердинер, парикмахер, лакеи, повара, кучера, конюхи, портные, садовники, ткачи, пекари, охотники, сапожники, башмачники, столяры, каретник, медник, кузнецы, каменщики, прачки, горничные, музыканты, певчие, скотники и скотницы, птичница, казачки, дворник, псари да бабка Мирониха – всего без малого сто восемнадцать человек. Барин вышел, оглядел разнородную толпу и спросил их, затаивших дыхание:
– Я ваш отец – вы мои дети, так?
– Вестимо так, батюшка! – ответили вразнобой.
– После кончины матушки моей я много думал и понял вот что: мать моя, безусловно, была редкой женщиной, умной, но чрезмерно доброй, непрактичной, – Саша назидательно поднял указательный палец. – И эта доброта сыграла нам плохую службу: достаток поместья в этом году упал! Плохо вы радеете о барском добре!
Ванька с изумлением вскинул голову: он самолично сводил доходную ведомость и знал, что ныне год был весьма хорош! И цена зерна была высокой, и крестьяне исправно работали, не отлынивая – никаких нареканий не было от покойницы!
– Барыня довольна была! – выкрикнул он, словно его кто за язык тянул.
Саша прищурился на него:
– Это кто такой грамотный? Поди сюда!
Ванька выдвинулся вперёд:
– Я, ваша милость.
– Ну, понятно, – усмехнулся Александр Андреевич. – Ванька-конюх, месяц побыл счетоводом и считает, что знает всю подноготную, от сих до сих! Кто ты есть? Отвечай, когда я спрашиваю! – голос его зазвенел.
– Крепостной ваш.
– То-то, дурень! А я – барин твой, мне лучше знать! Иди вон с глаз моих, – отмахнулся , как от мухи.
– Итак, – продолжил Саша, медленно расхаживая перед толпой слуг, – они, как стадо коров, одновременно поворачивали за ним головы. – Матушка моя была непрактична, за высокий доход не ратовала, слуг не наказывала, и в результате, что мне досталось в наследство? Усадьба обветшала, сад зарос, зверинец в запустении, псарня – стыдно гостей позвать и так далее, и так далее, и так далее! – голос барина упал. Дворня внимательно слушала.
– Всё нужно приводить в порядок. Как? – Саша сделал паузу, словно желая услышать ответ. – Очень просто! Будем сокращать расходы и увеличивать доходы! Отныне отправляющиеся на промысел крестьяне будут вносить оброк в два раза больше прежнего, то есть шесть рублей, – поднялся небольшой гул. – Далее. Вас, дети мои, очень много. Зачем мне столько конюхов, скотников, каменщиков и прочее? Я достаточно скромен, мне без надобности такое количество слуг, поэтому часть дворовых вернётся обратно в деревни! Затем. Будет вводиться экономия продуктов, одежды, обуви, зимой – дров, всё это сократит расходные статьи…
– Барин, ты нас уморить хочешь? – крикнул кто-то. – И так разносолов не видим, щи пустые да кашу едим – и это отобрать желаешь? Что ж нам, святым духом питаться?
– Это кто там голос подаёт? – присмотрелся Саша, но крикун смолчал.
– Кто-то из конюхов, мин херц, – шепнул ему Федька.
– Запомни! – так же тихо ответил он и возвысил голос. – И третье: чтобы я был уверен в выполнении моих приказаний, в имении будут особые люди, которые станут следить за вами и записывать все проступки и непослушания в кондуит, за кои потом будет назначаться наказание. Чем тяжелее вина, тем суровее наказание.
– А что за наказание-то, барин? – в полной тишине угрюмо спросил кто-то.
– Разные, – развёл руками барин. – Дополнительная работа, уроки, холодная, розги. За самые тяжёлые – в жандармерию или на каторгу. Вот как-то так. Да, Фёдор, – обернулся он к подручному, который держал в руках толстую амбарную книгу в кожаном чёрном переплёте, – сделай-ка первую запись: Ванька-конюх дерзко говорил с барином. И вторую: Ванька-конюх спорил с барином об еде.