– О еде, – пробормотал Иван.
– Это не он, барин! – раздался голос.
– А кто? – ответа не было. – Значит, он. Ну, что стоим? Отдых закончился, пошли все по местам!
Преобразования коснулись не только поместья, но и деревень. Александр Андреевич не поленился: самолично разработал целое уложение о наказаниях для отлынивающих от работы и нарушителях порядка. В уложении прописывалось, за что крестьянина дополнительно нагрузить работой, отобрав его дни, за что – применить розги, батожьё или кошки. Надоумил новоиспечённого хозяина сосед-помещик Болтов, у которого каждую субботу в имении творился домашний суд и который считал, что без телесных наказаний крестьянин портится и развращается.
– Крестьянам надо вбить в головы, Александр Андреевич, – внушал ему Болтов, сидя рядом за поминальным столом, – что лучшей жизни они нигде не найдут! А чтоб даже возможности искать ее не было, надо работой загрузить: в четыре подъем, до девяти вечера пусть работают. Если что грешное на ум взбредёт или, хуже того, роптать начнут – значит, мало им работы было, надо больше загружать! А недовольных – сечь. Батогами, розгами или плетью, но так, чтоб не искалечить, чтоб работать мог.
Саша слушал да на ус мотал. Совсем не так усердно он постигал науки, как чуть не наизусть выучил и принял к сведению слова помещика. Да ещё Фёдор со своими подельниками подливал масло в огонь, подговаривал закрутить гайки, чтоб его, молодого хозяина, боялись, а то слишком вольно холопы себя ведут, от рук отбились. Особенно Ванька. Фёдор рассказал, приукрасив конечно, о поведении конюха и особо передал его слова о том, что он найдёт управу на барина.
– Так и сказал: найдёт на меня управу? – спросил Саша, чувствуя, как в груди ворочается что-то тяжёлое, мешая дышать.
– Так и сказал, мин херц! – услужливо подтвердил Федька. – А уж зенки как на меня пялил! Я подумал, ударить хочет.
– Мало, что ли, ему было? – Саша медленно закипал злобой.
– Смутьян он, мин херц, его бы плетью выпороть для острастки, чтоб живого места не осталось. Глядишь, другим урок будет, побоятся лишний раз рот открыть! – Федька, ворочая цыганскими глазами, вливал по капле яд в душу барина, потихоньку прибирая его к рукам.
– Надо, чтоб у него проступков было много, тогда и наказать можно для острастки, – сказал Саша.
– А вот об этом, мин херц, не волнуйся, – синеватые белки ярко сверкнули, – грехи у него будут!
В поместье наступили тяжёлые времена. Барин, действительно, сократил штат челяди, поэтому работы у дворовых стало невпроворот. Например, из четырнадцати конюхов оставил только семерых, вдвое сократил количество скотников, отправил в деревню почти всех певцов и музыкантов, решил, что достаточно будет одной чёрной кухарки; горничных Арину и Грушу с трудом отвоевала Пульхерия. Дворовым кроме выполнения своих обязанностей теперь приходилось помогать друг другу. Дунька помогала кухарить тёте Груне, конюхи – скотникам, их труды были тяжкими, охотники да лакеи работали в оранжерее, сапожник и башмачник частенько были на псарне, Ванька помогал всем: руки у него были золотые. Только кузнецов не тронул барин, Гаврила и трое его подручных по-прежнему были вместе, имея возможность брать надомную работу.
Пульхерия чувствовала себя узницей в собственном доме: несмотря на то что она была для дворовых полновластной хозяйкой, сама не могла шагу ступить без надзора. Епифан по-прежнему следовал за ней везде по приказу барина. Жить так становилось невыносимо, строптивая девушка ежедневно думала о побеге, но не видела ни единого способа даже ускользнуть от цепного пса своего мужа, а уж тем более – из поместья. Ей нестерпимо хотелось связаться с Иваном, но она боялась неосмотрительным поступком навлечь на него барский гнев.
– Александр Андреевич, – как-то обратилась она к мужу, – сегодня суббота, нужно бы поздравить дворовых с именинами.
– Зачем ещё? – недовольно буркнул барин.
– Матушка так всегда делала. Слуги благодарны за заботу, за внимание и будут лучше выполнять свои обязанности.
– Я содержание им урезал, а ты предлагаешь подарки дарить! – возмутился Саша. – Где ж тут экономия будет?!
– Можно немудрящее что-то подарить, а людям приятно будет, о вас станут хорошо отзываться, уважать пуще прежнего! Не только кнут, но и пряник нужен истинному барину! – настаивала Пульхерия. – Да и не такие большие расходы, вы же, почитай, половину челяди в деревни отправили.
– А ты меня не учи, что мне нужно! – недовольно сказал Саша.
– Я ведь почти ни о чём не прошу, – продолжала усовещивать его жена. – Выполните моё желание, пожалуйста, Александр Андреевич!
– Ну ладно, – буркнул барин. – У кого там именины.
– Вот список, – протянула она листок.
– Гляжу, ты уж подготовилась. Так, Михей псарь, Глафира – это кто?
– В оранжерее она за цветами ухаживает.
– А! Арина, плотник Иван, конюх Иван, Фёдор… Это какой Фёдор?
– Ваш камердинер, Александр Андреевич, у него именины были тридцатого ноября.
– А мне не сказал, мерзавец! – ухмыльнулся Саша. – А подарки где я тебе возьму?!
– Я всё приготовила: девушкам – ленты, парням – пояса праздничные, Михею – новую шапку, Фёдору – табакерку, и всем по калачу. Ничего затратного. Вы всё сами подарите, я побуду у себя, – сказав так, Пульхерия повернулась и пошла к выходу из столовой, втайне надеясь, что план сработает и сейчас её окликнут. Так и вышло.
– Нет, погоди! – остановил жену Александр. – Вместе подарим, слова же надо какие-то сказать. Ты и скажешь.
– Хорошо, – послушно отозвалась девушка.
– Неси подарки да прикажи Миньке всех позвать.
Поздравление именинников, затеянное Пульхерией, действительно, было при Елизавете Владимировне, она не скупилась на добрые слова и жаловала своих людей не только подарками, но и денежкой. Но девушка преследовала свою цель – ей нужно было передать письмо любимому, не вызывая никаких подозрений у зоркого супруга. Пульхерия зашила записку в пояс и надеялась, что Ваня найдёт её. «Милый мой Ванечка! – написала она. – Судьба не дозволила нам бежать, как мы с тобой порешили. Но я не оставила мыслей о побеге, напротив, желание моё возросло: жизнь в поместье становится невыносимой! Давай мыслить, как осуществить нашу мечту. Пиши ответ и спрячь его в оранжерее, там по правую руку горшки с апельсиновыми деревьями, за которыми я ухаживаю. Закопай в самое крайнее. Твоя П.»
Риск, конечно, был, но ведь Иван мог вызваться помогать садовникам, да и желание Пульхерии покопаться в земле подозрения не вызвало бы ни у кого – самолично следить за редкими растениями было новой модой среди помещиц.
Пульхерия нашла ласковые слова для каждого именинника, даже для Фёдора, коего ненавидела за жестокость всей душой, подавала подарки барину, который их вручал и принимал поклоны и слова благодарности. Иван, взяв пояс и выслушав поздравления, отвесил земной поклон хозяевам и сказал:
– Благодарствую за заботу, ваша милость, да хранит Господь вас и вашу супругу, доброго здравия вам и вашему будущему наследнику, – смотрел в пол и выглядел очень смирным.
Уже перед сном, лёжа на лавке, укрывшись зипуном, он поднёс к лицу пояс и вдохнул аромат, исходящий от него: пахло жасминовым маслом – любимым благовонием Пульхерии. Рассматривая искусную вышивку, он представлял, как пальчики его суженой держали его, как она склонялась над рукоделием, как внимательно и аккуратно стелила стежок за стежком. Поглаживая пояс, он неожиданно ощутил под пальцами какое-то утолщение, сжал его, помял и понял, что это бумага. Сон как рукой сняло, Иван вскочил, достал ножик, бережно, по шву, надрезал пояс и с замершим сердцем вытащил клочок бумаги. Прочитал, задохнулся от счастья, прижал к губам. Перечитал ещё несколько раз и сжёг в печке. Языки пламени бросали отсветы на его лицо, черты которого посуровели и стали выражать не только доброту и открытость, но и непреклонность: меж бровей залегла упрямая складка, а скулы затвердели.
Улёгшись обратно на лавку, парень стал думать, как им можно сбежать, но ничего на ум не приходило, ни единой дельной мысли, всё получалось, что им никак не удастся выиграть порядочную фору, а без неё отправляться в бега Ваня не видел смысла. Да если честно, даже сил думать о побеге у него не оставалось: так выматывали ежедневные труды и неотвязное чувство голода, сопровождавшее крепостных теперь постоянно: барин приказал урезать и объём порций, поэтому наесться досыта никак не удавалось. Девушки не особенно жаловались на уменьшение количества пищи, но вот молодым и крепким ребятам приходилось несладко. Иван чувствовал, что превращается в рабочую скотину, он почти ни о чём не размышлял, кроме как о хлебе насущном, уже не мог припомнить, когда последний раз писал стихи. Непосильный труд медленно, но верно вытеснял все мысли. Парень иногда вспоминал о своей прежней жизни в отдельной комнате, о возможности читать, когда и сколько заблагорассудится, и она представлялась ему нереальной, словно мираж. Иван смотрел на свои ладони, на которых прочно наросли мозоли, и думал, что теперь он, как Савка, пожалуй, не сможет удержать перо…Тоска крепко засела в его сердце, радостью были лишь записочки от Пульхерии, на которые он иногда отвечал, царапая плохим грифелем на обрывках попавшей ему в руки бумаги или на кусочках бересты.
Кроме тяжёлой работы приходилось ещё выносить придирки барских надсмотрщиков: Фёдор, Клим и Прохор шныряли по всему поместью, следили, как челядь исполняет свои обязанности, находили недостатки и недочёты и тыкали носом. Уже неоднократно Ванька заступался за Савку, который вовсе не был таким рукастым, как он, и всегда допускал какие-то промашки; несколько раз выручал дворовых девок, к которым далеко не ласково подкатывали подручные барина, один раз даже не стерпел и отвесил пинок Климу, невзрачному мужичонке, который зажал в углу Дуньку, пытаясь залезть ей под юбку. Всё это раздражало парня, он всё яснее ощущал несправедливость жизни и чувствовал, что чаша его терпения полнится капля за каплей.
В усадьбе стояла гнетущая тишина и не только из-за траура, но и из-за распоряжений барина. Безрадостное течение времени иногда прерывалось бесхитростными детскими развлечениями, когда, например, по первому снежку, который весьма припозднился в этом году, молодёжь вылепила снеговиков и покидалась снежками, за что тут же получила нагоняй от бдительного Фёдора.
Приближалось Рождество, но предвкушения праздника, этого томительно-радостного ожидания не было ни у членов семьи, ни у дворовых. Решили ёлку не украшать, но праздничный стол всё же накрыть; слугам Пульхерия тоже упросила выставить угощение, молодой барин поворчал, но согласился, видимо, помня о кнуте и прянике.
Выстояв Рождественскую службу с замечательным хором певчих, который Александр безжалостно ополовинил, выслушав поздравления крепостных, муж с женой отметили праздник вдвоём, так как гостей не приглашали. Третьим был камердинер Фёдор. Недолго посидели за столом, потом Пульхерия, сославшись на нездоровье, ушла в опочивальню. Александр посидел чуть дольше, погрустил. Смерть матери, случившаяся так внезапно, очень расстроила его, он совершенно не был готов заниматься делами поместья, а неожиданное известие о сводном брате окончательно вышибло из колеи. Саша не мог примириться с тем, что холоп оказался его братом по крови, более того, он утвердился в мысли, что именно Ванька – причина всех несчастий, особенно повинен он в смерти Елизаветы Владимировны, ведь она расстроилась из-за него и из-за него же случился удар. О своём же недостойном поведении Саша не задумывался вовсе. В отличие от сводного брата, он был человеком ограниченным и поверхностным, искренне полагал, что жизнь состоит из удовольствий, а все окружающие обязаны ему это удовольствие доставлять, поэтому, когда натыкался на малейшее сопротивление, мгновенно закипал от ярости. Прекословить ему было просто-напросто нельзя.
У дворовых, сидевших за столом в людской, настроение тоже было невесёлым. Приближался сороковой день, после которого барин обещал устроить первый домашний суд, и все были напуганы. Дворне казалось, что каждый из них изрядно нагрешил и понесёт наказание, тем более что слуги были неграмотными, и что там Федька записывал в чёрную книгу – знать не могли. А он писал много чего: не так посмотрел, не туда пошёл, не то сказал – всё заносил в кондуит, намереваясь взыскать по полной, особенно с тех, кто чем-либо пришёлся ему не по нраву.
Иван тоже был мрачным, улыбка, казалось, совсем перестала гостить на его лице. Молчал, в разговор не вступал.
– Что, Ваня, как думаешь, будет барин лютовать? – тоскливо спросил его Сенька-форейтор, быстроглазый и быстроногий юноша. – Ты же его лучше знаешь.
– Думаю, достанется всем. Барин не столько лют, сколько вспыльчив, а вот Фёдор… он может злобу копить да всё помнить, а потом заставит ответить.
Савка с испугом взглянул на друга и потупился: он знал за собой грехи и понимал, что наказания не миновать, а вот какого… «Господи! – взмолился он. – Молю тебя! Пусть это будет работа, много работы! Или даже холодная, но не розги!»
– А кто, интересно, будет барскую волю вершить? – угрюмо спросил конюх Федот. – У других помещиков на конюшне порют. Так вот, я не буду! Никто меня не заставит: ни барин, ни прихвостни его.
– Дядя Федот, тогда ты пострадаешь, – мрачно сказал Иван. – Неужели это лучше?
– Не тебе ли меня учить, что лучше, а что хуже? У тебя, Ванька, ещё молоко на губах не обсохло, помолчи-ка! – прикрикнул Федот. – Так вот, крещёные, перед миром клянусь: если меня заставят пороть – умру, а руку ни на кого не подниму! – Мужик широко перекрестился на образа и тяжело замолчал. Ванька исподлобья глянул на сердитого конюха, хотел что-то сказать, но смолчал и лишь покачал головой. Он, испытавший на себе тяжесть Федькиных сапог, прекрасно помнил, как быстро они превратили его в скулящего щенка, – воспоминание, которого он стыдился и которое одновременно пробуждало в нём гнев.
Когда они уже собирались спать, Савка тихонько сказал:
– Ваня, если меня будут сечь розгами – я не выдержу, буду кричать, как девчонка. Меня ни разу никто не бил… Батюшка пальцем не трогал, маманя полотенцем стукнет – и всё… Мне так страшно… и стыдно… Я не смогу стерпеть, – он всхлипнул.
Иван посмотрел на него: «Не к добру я притащил тебя сюда. Думал, хорошее дело делаю, а вон как всё повернулось…»
Парень пообещал себе, если Савку приговорят к розгам, попросить, чтобы его наказали вместо отрока; он был уверен, что ни барин, ни Федька возражать не будут, а лишь обрадуются.
На исходе старого года, аккурат тридцать первого декабря ощенилась любимая гончая сука барина – Лютня. Единственное, к чему относился с пылом и усердием Александр Андреевич – это была охота и, конечно же, охотничьи собаки – гончие и борзые, численность которых достигала в поместье уже четырёх дюжин и продолжала расти. Барин высоко ценил голоса гончих и не только обращал внимание на звучность, но и требовал разнообразия в тоне и тембре. Отправляясь на охоту, он (конечно, не он, а псари) подбирал свору в первую очередь по голосам, и только во вторую очередь учитывал гонные качества. Иногда охота проводилась с единственной целью – послушать гон стаи.
Лютня, обладающая звонким музыкальным лаем, принесла шестерых щенят, мохнатых упитанных комочков. Радостную весть сразу сообщили барину, и он пришёл в псарню полюбоваться потомством. Михей по одному доставал щенков и передавал Александру Андреевичу, тот осматривал малыша, оценивал его стати и возвращал обратно матери, чей чуткий влажный нос тревожно обнюхивал щенка и вылизывал его. Пятеро новорождённых были хороши: подласые (сероватые с подпалинами) с коротким густым подшёрстком, а вот у шестого, которого дрожащей рукой протянул псарь, были темные пятна на лбу, ушах, губах и над глазами. Барин посмотрел, потом перевёл взгляд на Михея:
– Испортили суку, скоты!! – рявкнул он, мгновенно разъярившись. – Недоглядели, свиньи!!
Он размахнулся и наотмашь ударил старика по лицу. Михей кубарем покатился по земле и лежал, охая, не имея сил подняться. Саша схватил висевший на стене арапник, принялся охаживать псаря:
– Дармоеды! Хлеб мой едите, а за сукой уследить не можете!!!
Плеть свистела в воздухе, опускаясь на спину и голову старика, который только стонал и беспомощно прикрывался руками. Замахиваясь в очередной раз, Саша неожиданно почувствовал, что арапник выхватили из его руки. В бешенстве он обернулся и увидел Ивана, который отбросил плеть:
– Нехорошо, барин, стариков бить! Не по-божески это! – сказал, смело глядя в глаза своему господину.
Саша задохнулся от негодования и опешил, Иван же поднял старика, отряхнул его платье и сказал:
– Иди, дядя Михей!
Старик заковылял к псарям, которые, сбившись в кучку, потеряли дар речи от невообразимой выходки парня.
– Ты?! – в бешенстве рявкнул Саша.
– Я, барин, – подтвердил Иван.
– Как ты, холоп, смеешь поднимать руку на своего господина?! – ярость брызгала каждым словом.
– Седины уважать надо, барин, Михей – такой же человек, как и вы, – спокойно сказал Ванька.
– Ты совсем ума лишился?! – Саша уже шипел. – Ну ладно! Погоди у меня!
– Гожу, барин! – уголок рта парня чуть дёрнулся, и этого было довольно, чтоб его брат окончательно вышел из себя. Саша побелел, отступил назад и крикнул:
– Позвать мне Фёдора!
Кто-то из псарей стремглав ринулся выполнять приказ барина. Спустя минуту примчался камердинер.
– Вот этого, – белыми губами сказал Саша, – запереть до самого суда! Из еды – хлеб и воду давать раз в сутки!
– С нашим удовольствием, мин херц! – Федька, нехорошо улыбаясь, скрутил руки парню и ткнул его в спину, – Пошёл!