Иван всё понял: Саша вовсе не собирался давать ему вольную, он хотел лишь поиздеваться над ним и получить удовольствие от унижения бессловесного и бесправного раба. Тем большее наслаждение он получит, зная, что в его власти равный ему по крови человек. И взывать к совести его бессмысленно и бесполезно. Но всё же парень решил попытаться:
– Последнее желание матери уважить надо, иначе грех на душу большой возьмёте.
– А ты о моей душе не заботься, тебе о себе печься надо! – замечание Ивана заметно вывело барина из себя, он даже по столу кулаком стукнул. – Не твоё дело – моя душа, холоп ты беспортошный!
– Et tu, frater… – прошептал Ваня и встал. – Дозвольте идти… хозяин?
– Погоди, учёный ты наш! – съязвил Саша. – Есть у меня мысль одна…
Иван молчал, потупившись.
– Не спросишь, какая?
– Воля ваша, барин.
– Ишь, как присмирел в одночасье! – опять пришёл в хорошее расположение духа Саша. – Мысль такая: ежели будешь служить мне верой и правдой, без единого прегрешения и замечания – вольная твоя! Ну, а коли нет – не обессудь… Согласен?
Иван молчал, рискуя взбесить его. «Хотя что мне терять? – отрешённо подумал. – Хуже, чем сейчас, уж и быть не может».
– Дозвольте спросить?
– Разрешаю!
– Сколь долго?
– Быть идеальным? Ну, это как я захочу… как решу, что достаточно, так вольная твоя. Согласен?
Иван невесело улыбнулся:
– Разве у меня есть выбор? Согласен, барин.
– И вот первое поручение: о нашем разговоре никому. Ни полслова, ни ползвука. Иначе…
– Я понял, ваша милость. Можно идти? Голова кружится, боюсь упасть…
– Иди, иди, – милостиво разрешил Саша.
Иван вышел из кабинета, закрыл за собой дверь и остановился. Как усмирить пламя, бушевавшее в груди? Как изгнать эти мысли, которые отныне будут грызть мозг, будто ненасытные личинки? Он попытался сглотнуть – тщетно: комок, вставший поперёк горла и мешавший дышать, стоял недвижимо. Парень почувствовал, что сил нет даже, чтобы сделать шаг, колени подогнулись, и он упал в обморок.
Минуло шесть суток, данных милостивым барином Ивану на то, чтобы он оклемался; и парень, действительно, заботами Савки, Дуньки, да и вообще всех, кого не устрашило субботнее зрелище, чувствовал себя если не выздоровевшим, то хотя бы не больным. Каждое движение доставляло страдание, не до конца затянувшиеся раны постоянно лопались и требовали ухода, но по сравнению с муками, что он перенёс у столба, это и за боль-то можно было не считать.
Настало время январских ярмарок, да и любимое барское развлечение – зимняя охота – набирало силу, поэтому забот у конюхов было хоть отбавляй, ни минутки отдыхать не приходилось. Остались все обычные ежедневные работы: кормление, поение, чистка лошадей, отбивка денников, чистка конюшни, уборка прилегающей территории, стирка потников, попон. Более внимательно нужно было наблюдать за конями, за отоплением конюшни. К этому добавилась уборка снега, который, словно опомнившись, начал валить валом, уход за упряжью, санями да повозками. Дел было невпроворот. К вечеру Иван буквально валился с ног, но, сцепив зубы, заставлял себя ложиться последним, ещё помогая кухаркам в их постоянном неблагодарном труде.
Савка потихоньку набирался опыта, хотя пока его работу приходилось проверять.
– Ты пойми, дурень, – втолковывал ему Ваня. – Чистим лошадь мы не для красоты! Кожа очень важна и для людей, и для лошадей!
– Кожа? – фыркал мальчишка.
– Да, кожа! Она и от повреждений организм защищает, и заразу не допускает, и от перегрева или переохлаждения спасает! Разумеешь ли? Здоровье лошади напрямую зависит от правильной и тщательной чистки, от того, ПОЧИСТИЛ ты её на самом деле или только смахнул пыль и опилки! Отбивка. Ну, тут и сказать-то нечего. Плохо отбитый денник – это мокрецы в лучшем случае или болезни дыхания из-за вредных испарений – в худшем. А кто расплачиваться будет, если конь захворает? А?
– Тот, кто чистит, – вздыхал Савка.
– Именно. Думаю, тут штрафом не отделаешься, да и денежка есть ли у тебя? – пряча улыбку, поинтересовался Ваня.
– Откуда… – загрустил Савва.
– Ну, тогда исход один, как у евреев из Египта, – розги!
Отрок вскинул взгляд на друга и увидел, что тот смеётся.
– Да ну тебя, Ванятка, – он явно обиделся на подначку: мысль о наказании розгами по-прежнему доводила его до тряски. Но Иван редко подшучивал над мальчишкой, он вообще сейчас почти не шутил, всё больше думал, и думы его были тяжёлые. Две седмицы он работал, постоянно ожидая, что вот-вот от барина будет какое-то поручение или приказ, который он не сможет выполнить, и за этим последует расплата. Но им никто не интересовался, дни катились один за другим, суды по субботам были непродолжительными и спокойными: челядь то ли не грешила, то ли так была загружена работой, что ни на что иное не хватало. Тишь да гладь… Странно.
– Странно, – как-то перед сном Иван озвучил свои мысли.
– Что странно? – тут же встрепенулся любопытный Савка, глаза его заблестели.
– Да что-то очень уж спокойно. Барские прихвостни ни к чему не цепляются, да и сам барин то на охоте, то по делам разъезжает…
– Ну и хорошо же, Ванятка! – не понял его парнишка. – Ты что!
– А выражение такое слыхал ли: затишье перед бурей?
– Нет, не слыхал. А что оно значит?
– Плохо это. Замышляет он что-то, помяни моё слово! Ну, давай спать, – Иван повернулся на бок и почти сразу уснул.
Если Ваня спал крепко и без сновидений, то Пульхерия страдала бессонницей. Шёл уже пятый месяц её беременности, утренняя немочь прошла, она округлилась, похорошела, стала чувствовать лёгкие, трепетные движения ребёночка во чреве…радоваться бы… но тот ужас и безысходность, которые она пережила во время избиения Ивана, казалось, намертво вцепились в её душу. Она была, что называется, на взводе, пугалась любого шороха, любого неожиданного известия, в страхе оглядывалась на дверь, прикрывая руками живот. Каждую ночь ей снился один и тот же сон: калёное железо с омерзительным шипением впивается в беззащитную плоть. Спать она стала совсем мало. Саша пригласил лекаря, и тот прописал мягкое снотворное, прогулки на свежем воздухе, хорошее питание и поменьше волнений – и всё должно пройти – уверил он.
И действительно, после того как Пульхерия стала выходить из дома, настроение её улучшилось: хоть в оранжерее записок не было, но ей часто удавалось увидеть Ивана, как он расчищал дорожку, снаряжал тройку для барина, спешил за водой для лошадей или вывозил грязную подстилку. Девушка видела, как он двигается, и понимала, что любимый идёт на поправку. Иногда он взглядывал на неё, но тут же склонялся в поклоне и не поднимал головы, пока она не уходила. Предосторожность была далеко не лишней: Епифан неотлучно находился рядом, один неосторожный взгляд мог оказаться для парня роковым.
Иногда Пульхерия заворачивала на двор, где проходил домашний суд, и смотрела на столб, рядом с которым истязали её любимого… К счастью, снег плотно укрыл и спрятал все следы кровавых деяний мужа, но перед мысленным взором девицы они стояли как прежде. Это зрелище напоминало ей, что ничего не закончилось, что побег просто отложен и кто-то из них должен снова завести об этом разговор и придумать план. Верительная грамота на имя Ковалевского Ивана Андреевича с родовой печатью семейства Ковалевских была ей спроворена, небольшие деньги взяты у дяди с тётей, даже свои драгоценности она привезла из дома. Всё это было тщательно завёрнуто и спрятано в оранжерее же, в одном из горшков с лимонным деревом, которые она также привезла от опекунов.
Самой себе Пульхерия напоминала натянутую струну: ещё чуть-чуть подкрутить колок – и она лопнет. Не давал ей покоя и разговор, который она подслушала у покоев барыни: девушка всё думала, как вынудить мужа рассказать ей об этом и, возможно, потребовать исполнения предсмертной воли Елизаветы Владимировны. Но дальше размышлений дело не шло: она не могла придумать, как начать беседу, не вызывая подозрений. А что муж даже не собирается предоставить вольную своему брату, она давно поняла: уж очень нутро его было тёмным, не способен был Саша на благородные поступки. Вообще понятия благородства и чести абсолютно не вязались в её представлении с обликом супруга, зато страсть к изуверским деяниям изливалась из него гнусным потоком.
Когда по вечерам Пульхерия обращалась к Богу, она молилась за здоровье и долголетие всех родных и близких. Мужа в молитвах не упоминала, но и зла ему не выпрашивала, решив, что такого мерзкого человека Господь обязательно накажет. Ещё просила, чтоб ребёночка воспитал его родной отец, достойный и благородный человек, которого Богу надо обязательно освободить из-под власти помещика-самодура.
– Господи! Помоги, подскажи ему путь! А я помогу ему! – так изо дня в день молилась Пульхерия, страстно надеясь, что её молитва будет услышана.
***
На последней неделе января поехали большим поездом в деревню Перевицкий Торжок, где каждую субботу начинались большие ярмарки из разных городов России. Торговали и хлебом, и зерном, и скотом, и тканями, и всем, что крестьяне выделывали зимними вечерами или уходя на оброк: прялками, санями, глиняной посудой, гребнями, бочками, разнообразнейшим инструментом, столярными изделиями, пуговицами, шляпами… Сложно перечислить товары, которые можно было купить на этой ярмарке. А ещё множество рядов со сластями и прочей снедью, книжные лавки, балаганы, питейные заведения… Это не просто торги, но и развлечение!
Понятно, что поехать на ярмарку хотелось всем, а уж особенно молодым парням и девкам: и силой помериться можно, и покрасоваться есть перед кем, да и денежку потратить, если она завелась. Возглавлять обоз пришлось Парфёну. В силу почтенного возраста он охотно перепоручил бы эту обязанность тому, кого ранее готовил себе в преемники, но воля барина – отправился сам. Ванька тоже был при деле: перегонял излишки скота на продажу. Савва ему помогал. Для парнишки поездка на ярмарку была сродни путешествию в другую страну: кроме своей деревеньки Радеево он нигде не бывал, потому от радости прямо сиял.
Чтобы не навлечь беду или сглаз, Иван во время перегона скота произносил особые заклинания: образование – образованием, но не дай Бог, кто скотину сглазит или уведёт! Бережёного Бог бережёт – эта истина ещё никогда его не подводила. Парень тоже радовался возможности поехать на ярмарку: во-первых, перевести дух от рутинных работ и надзора барских холуёв, во-вторых, найти каких-нибудь книг для чтения, в-третьих, купить подарок для Пульхерии. Очень уж ему хотелось отдарить любимую за красивый пояс, вышитый её руками. Иван знал, что на торжке можно и дымковскую игрушку найти, он заранее решил, что купит Пульхерии свистульку, чтоб потом и малыш мог дудеть, когда подрастёт.
Ярмарка была огромна! Из разных городов Руси съезжались обозы со своими товарами и образовывали целый город: были улицы зерновые, хлебные, столярные, шляпные, обувные, промысловые и прочая, прочая, прочая!
Савка так и ходил, разинув рот, пока Иван не щёлкнул по подбородку:
– Рот закрой, а то муха залетит!
– Ваня, гляди, какие шали узорчатые! – отрок восхищённо воззрился на прилавок с разноцветными платками разной формы и качества. – Вот бы матушке такой купить, а то у неё давно обновок не было!
Ивану стало стыдно: погрузившись в свои страдания и боль, он почти и не вспоминал об Арине Тимофеевне, и даже сейчас думал только о подарке для Пульхерии.
– Купим, Савва, самый красивый для матушки выберем! Вот только наш товар продадим – и купим. Пойдём, прицениться надо.
И они пошли туда, где раздавалось блеяние, мычание, хрюканье, сливавшееся постоянный неумолчный шум.
Сколько разных людей было на ярмарке, сколько разного говору можно было услышать! Были и непременные цыгане с медведем, который выполнял разные шутки: как мужик горох ворует, да как красна девица в зеркало красуется – вот уж Савка засмотрелся! Иван еле оттянул его от занятного зрелища:
– Пойдём, сперва дело!
Приценившись, они отправились обратно к своему обозу, чтобы в пору начать торговлю и не прогадать. На всё про всё было три дня – и продать, и купить, и поглазеть на диковины. Скот пользовался хорошим спросом, да и было его не так уж много, так что Парфён надеялся поторговать с выгодой. Ещё была возможность продать перекупщикам, но тут уж надо было спрашивать такую цену, чтоб не упустить барыша.
Вечером, остановившись на постоялом дворе, организовали вахту, так как на ярмарках обычно было полно воров, да и цыгане шныряли в поисках лёгкой поживы.
– Если потеряем хозяйское добро – не поздоровится никому! – строго сказал Парфён.
Весь следующий день прошёл в трудах праведных: спорили, торговались, перекидывались бранью, били друг друга по рукам, и, наконец, к вечеру весь скот был продан.
– Парфён Пантелеймонович, – отчитался Иван. – Позвольте по ярмарке погулять? Или помочь чем надо?
– Ваня, поможешь потом, все доходы сведём, – отмахнулся управляющий. – А пока идите с Богом!
Друзья пошли по торговым рядам. Торговля уже затихала, но они купили тульский пряник и засахаренные орешки и шли, наслаждаясь отсутствием дел и покоем.
– Смотри, Савка: Ванька Рататуй! – толкнул парнишку в бок Иван, указывая на балаган, возле которого толпился и хохотал народ и слышались звуки шарманки и гнусавый пронзительный голос.
Над ситцевыми ширмами торчал крошечный и очень уродливый человечек. У него был огромный горбатый нос, большие чёрные миндалевидные глаза, а на голове остроконечная шапка с красным верхом. Ручки у него были крохотные, ножки тоненькие, а сам он необычайно юрко и подвижно шнырял по верху ширмы, задирая шарманщика глупыми вопросами.
– Смотри, смотри, Савва, сейчас начнётся!
Парнишка, открыв рот, смотрел на живую куклу.
Представление было самым обычным: Ванька решил купить лошадь, музыкант позвал цыгана-барышника. Рататуй долго осматривал лошадь и торговался с барышником. Потом Ваньке торг надоел, вместо денег он начал колотить цыгана дубинкой по спине, и тот сбежал. Зрители хохотали, и веселье их усугублялось тем, как Ванька Рататуй пытался сесть на лошадь, а она сбросила его. Потом лошадь убежала, оставив Ваньку лежащим замертво. Внезапно появился лекарь и стал расспрашивать его о болезнях. Выяснилось, что у того всё болит. Между Лекарем и Рататуем произошла драка, в конце которой Ванька от души лупил врага дубинкой по голове.
– Какой же ты лекарь,– кричал Рататуй,– коли спрашиваешь, где болит? Зачем ты учился? Сам должен знать, где болит!
Тут из ниоткуда появился квартальный:
– Ты зачем убил доктора?
– Затем, что плохо свою науку знает!
После допроса Ванька ударил дубиной квартального по голове и убил его. Прибежала рычащая собака. Рататуй начал просить помощи у зрителей и музыканта, после чего стал заигрывать с собакой, обещая кормить её кошачьим мясом. Собака схватила его за нос и уволокла, а Ванька кричал:
– Ой, пропала моя головушка с колпачком и кисточкой!
Обычно на этом месте музыка смолкала, что означало конец представления, но тут вдруг появился ещё один персонаж – толстый нарядный помещик.
– А, барин! – заверещал Рататуй. – Наше вам с кисточкой!
– Ванька! – грозно сказал барин. – Ты что тут делаешь?! Баклуши бьёшь?! Иди домой, холоп!
– Нет, барин, я не холоп, а дубинкой хлоп!! – пронзительно крикнула кукла.
– Это ты мне говоришь?! Своему хозяину?? – возмутился барин.
– Ты мне не хозяин! Хозяин мне – Господь на небе, а на земле я вольный человек!
– Врёшь! Сейчас конюху прикажу, он тебя выпорет! – грозно придвинулся барин.
– Но прежде я тебе покажу, что не только баклуши бью! – Ванька схватил дубинку и давай колотить барина. Когда он упал, Рататуй радостно крикнул:
– Попили нашей кровушки, кровопийцы! Хватит!
Кукла раскланялась и скрылась за кулисы, разгорячённая публика продолжала смеяться и хлопать, но Иван уже не улыбался, весёлость как рукой сняло:
– Савва, погоди меня, я к кукольнику схожу.
– Мир вам, добрые люди! – поприветствовал мужчину, парнишку лет четырнадцати и девчоночку совсем маленькую – восемь стукнуло ли? Приметные они все были – рыжие с веснушками.
– И тебе, парень, поздорову! – ответил мужик, моргая рыжими ресницами. Парнишка и девчоночка вежливо откликнулись.
– По нраву ли представление наше пришлось? – голос у него был звучный, глубокий. «Поёт, наверное, хорошо», – подумалось Ивану.
– По нраву, уважаемый! – вежливо сказал он. – Только не прогневайся на меня, сказать хочу…
– Говори, мы любому слову рады! – широко улыбнулся мужик.
– Зачем, добрый человек, ты в своё представление помещика вставил? Я сколь разов встречал скоморохов, никогда такого не видал. Цыган, лекарь, невеста, даже монах был! Но барин-помещик… Али не боязно тебе?
– А чего мне бояться, парень? – спросил скоморох. – Тебя как звать-то?
– Иваном.
– Тёзка, значит, дружку нашему! – опять улыбнулся мужик. – А я Парамон. Это детки мои – Матвей и Аксютка.
Матвей, складывавший немудрёный реквизит, оглянулся и кивнул, а Аксютка, уцепившаяся за руку отца, не сводила глаз с Ивана.