Хотела бы я знать, как ей сообщить, что мое подсознание сломалось, потому что оно ни разу не отключило меня, когда Проклятый Фрэнк мне угрожал или когда мужчина пытался обидеть меня в подземном переходе.
Мой сломанный большой палец пульсировал под шиной и странным ботинком, в который засунул меня доктор Дули. Когда я ходила, ей-богу, выглядела как безумный хромой уродец – гнездо волос на голове, руки-дубинки, перебинтованные ноги.
Что со мной будет дальше?
– Думаю, тебе нужно какое-нибудь дело, – предположила Каспер.
Это неправда, что я хотела быть одинокой черепахой. Правда в том, что я мечтала о возвращении Эллис, но она никогда больше не вернется, никогда. В любом случае, уже не той, что была раньше. Правда и то, что я скучала по Майки и по Малышу Дэнни, и даже по Эвану и Дампу. Иногда я скучала по матери, даже если это чувство скорее похоже на злобу, чем на грусть. То же самое я испытывала, когда думала об Эллис, и даже это не совсем правдиво, потому что под грустью я на самом деле подразумевала черную дыру внутри меня, полную гвоздей, камней, битого стекла и слов, которых у меня больше нет.
Эллис, Эллис.
И хотя это правда, что я носила одежду из коробки забытых вещей, утверждать, что у меня ничего нет, было бы неверно, потому что у меня имелось кое-что, но они прятали это от меня. Мне показали его всего один раз: однажды вечером я смотрела фильм, и доктор Дули попросил меня подойти к посту медсестер. Когда я пришла туда, он достал из-под стола рюкзак – мой рюкзак. Дули очень высокий и красивый, такой красотой, что наделяет ее владельца уверенностью в собственной привлекательности. Это делает его жизнь намного проще, и он старается относиться ко всем нам, некрасивым, со снисхождением. Поэтому когда он произнес:
– Двое мальчишек подбросили это. Тебе он знаком? – Я была очарована его бархатистой щетиной и на мгновение ослепла от белозубой улыбки.
Я быстро схватила свой рюкзак, опустилась на колени, открыла его и сунула руки внутрь. Она была там. Бережно прижав ее к груди, я вздохнула с облегчением, потому что доктор Дули сказал:
– Не волнуйся, мы вынули содержимое.
Я взяла ее в руки – это была армейская аптечка. Я купила ее, когда мне было четырнадцать, и мы с Эллис прочесывали секонд-хенд Сент-Винсент де Пол на Западной Седьмой стрит. Металлическая коробка была с вмятинами, большой красный крест на крышке поцарапан, и краска уже облезала.
Я хранила в ней все: мои мази, бинты, осколки стеклянной банки в бархатном мешочке, сигареты, спички и зажигалку, пуговицы, браслеты, деньги, мои фотографии, обернутые в льняную ткань.
Я потрясла коробку – тишина. Я сунула руку глубже в зеленый рюкзак, но там тоже было пусто и темно. Исчезли носки и сменное белье, рулоны туалетной бумаги, контейнер для фотопленки с мелочью, пилюли в пакете, туго свернутое шерстяное одеяло. Не было и моего альбома с рисунками, ручек и угольных грифелей. Пропал фотоаппарат «Лэнд». Я взглянула снизу вверх на доктора Дули.
– Нам пришлось все вынуть, для твоей же безопасности.
Он протянул мне руку, даже руки его были прекрасны: тонкие пальцы и отполированные ногти. Я, проигнорировав этот жест, поднялась сама, вцепившись мертвой хваткой в аптечку и рюкзак.
– Ты должна отдать их мне. Мы сохраним все и отдадим тебе при выписке.
Он протянул руку и вытащил у меня рюкзак и аптечку, поместив их за стойку.
– Но ты можешь оставить это при себе.
Доктор Дули сунул мне в руки прямоугольный кусок льняной ткани. Мягкий лоскут сохранил в целости наши фотографии: мы с Эллис, Майки и Малыш Дэнни, прекрасные и неразлучные, до того, как все полетело к чертям.
Я направилась к себе, прижимая к груди фотографии, доктор Дули окликнул меня:
– Те мальчишки, они сказали, что сожалеют.
Я пошла дальше, но внутри, лишь на мгновение, я почувствовала нерешительность.
Следующим вечером, после несчастного случая с большим пальцем ноги, пришла Джен С. и застала меня за просмотром фотографий: с той жадностью, с какой я всегда думала об Эллис, когда позволяла себе. Я погрузилась в черно-белые фотографии нашей четверки – снимки на кладбище, мы дурашливо позируем, изображая рок-звезд, с сигаретами, зажатыми в углу рта; заячья губа Малыша Дэнни почти незаметна, прыщи Эллис едва различимы. Малыш Дэнни всегда говорил, что на черно-белых снимках люди получаются удачнее, и был прав. Фотографии маленькие и квадратные – старый фотоаппарат «Лэнд» где-то из шестидесятых годов, первый наподобие «Поляроида». Мне подарила его бабушка. Он с мембраной, и я чувствовала себя крутой. Пленку мы отыскали в фотомагазине при колледже Макалестера. Это был какой-то картридж, который вставлялся внутрь камеры, затем делалась фотография, отрезок пленки вытягивали сбоку и включали небольшой круглый таймер. Как только таймер жужжал, пленку извлекали, и вот они мы, опрятные, на черно-белой фотографии в стиле ретро, Эллис такая красивая с черными волосами. И рядом я, маленькая тихоня, руки скрещены на груди, дырявый свитер, жидкие волосы, выкрашенные в синий и красный в реальном цветном мире, выглядят серыми. Ведь любая бы выглядела ужасно рядом с Эллис…
– Круто.
Джен С. наклонилась ко мне, но я завернула фотографии обратно в ткань и задвинула их под подушку.
– Шизоид, – вздохнула она. – Ладно, не важно. Пойдем, Барберо ждет тебя в комнате отдыха. У нас для тебя сюрприз.
В комнате отдыха все еще витал запах попкорна после просмотра кино, на круглом столе пустая миска из-под него. Джен облизнула палец и провела по миске, слизывая остатки соли и затвердевшего масла. И прихрюкнула. Барберо скривил свои мягкие губы.
– Шумахер, – произнес он. – Ты меня сразила наповал.
Джен пожала плечами, вытирая мокрый палец о край мешковатой зеленой футболки.
Она порылась в одном из ящиков со всякой всячиной в поисках любимой колоды карт. В комнате отдыха разноцветные ящики были нагромождены друг на друга у стены цвета слоновой кости. Внутри лежали игральные карты, потрепанные коробки с карандашами, маркеры, игры.
Ряд из трех компьютеров стоял у стены. Барберо включил один из них и показал мне пальцем «прочь», пока сам вводил пароль.
– Смотри сюда, чокнутая.
Барберо кинул мне брошюру. Я наклонилась, чтобы поднять ее. Он печатал. «КУРСЫ АЛЬТЕРНА. ТО, ЧТО ВАМ НУЖНО» – появилась надпись на странице.
– Добрый доктор считает, что тебе нужно чем-то заниматься, чтобы обуздать приступы гнева, которые, судя по всему, у тебя случаются часто, а также твою странную привычку не спать по ночам. Так что, похоже, ты возвращаешься в школу, тупица.
Я перевела взгляд на Джен С. Она расплылась в улыбке, перетасовывая карты.
– Я буду твоей учительницей, – хихикнула она.
Барберо щелкнул пальцами у моего лица.
– Со-средоточься. Я здесь! Здесь.
Я пристально посмотрела на него.
Барберо побарабанил пальцами.
– Итак, дело вот в чем: ты будешь посещать только школьный сайт. Нельзя заходить в свои аккаунты в «Фейсбуке», «Твиттере», в почту – никуда, кроме школьных материалов. Шумахер, твоя подруга, вызвалась быть твоей учительницей, и она будет проверять твои тесты и остальную ерунду в конце каждого урока.
Он посмотрел на меня. Я не сводила с него глаз.
– Ты не хочешь этого, – сказал он, – добрый доктор говорит, что тебе придется принимать снотворное, чтобы спать, и у меня такое чувство, что ты и этого не хочешь. Она предпочитает, чтобы ты сидела тут, а не шаталась по коридорам, как ты делаешь. Потому что это очень странно.
Я не хотела принимать лекарства, тем более ночью, когда мне особенно страшно и я должна быть начеку. Доктора пичкали меня ими с тех пор, как мне исполнилось восемь лет, и до тринадцати. Риталин на меня не действовал. Я кидалась на стены и втыкала карандаши в жирный, похожий на облако живот Элисон Яблонски. После приема аддерола я наложила в штаны в восьмом классе; мама держала меня на домашнем обучении до конца учебного года. Она оставляла мне обед в холодильнике под прозрачной пленкой: сандвичи с пористым мясным рулетом, яичный салат с неприятным запахом на пропитанном влагой тосте. Золофт – после него я чувствовала, будто проглотила очень сильно сжатый воздух, и не могла его выдохнуть в течение нескольких дней. Многие девушки здесь сидели на лекарствах, они принимали стаканчики с таблетками с отвратительной покорностью.
Я сидела в кресле и печатала свое имя в поле «ВВЕДИТЕ ВАШЕ ИМЯ».
– Хороший выбор, чокнутая.
– Господи, Брюс, – сказала раздраженно Джен. – Ты что, пропустил занятие в медицинской школе, когда вам рассказывали про врачебный такт?
– Я проходил взаимоотношения врача с больными, детка. Дай знать, когда захочешь испытать на себе.
Он плюхнулся на коричневый потрепанный диван и достал айпод из кармана.
На одной стороне комнаты отдыха располагалось окно во всю стену. Шторы были открыты. На улице темно, больше десяти вечера. В нашем крыле четыре этажа; я слышала, как машины со свистом проносятся мимо по мокрому асфальту Риверсайд-авеню. Если бы я начала учиться, Каспер была бы рада за меня. В последний раз, когда я ходила в школу, меня вышвырнули в середине предпоследнего класса средней школы. Как будто это было в прошлой жизни.
Я всматривалась в экран, пытаясь прочесть абзац, но все, что я там видела, – это надписи каракулями «уродина» и «трусливая мразь» на двери моего шкафчика. Я ощутила во рту резкий вкус воды из унитаза, почувствовала, как вырываюсь, но меня держали за шею и смеялись. Руки начало покалывать, а в груди стало тесно. После того как меня выгнали из школы, все покатилось под откос. Стало еще хуже, чем раньше.
Я окинула взглядом комнату отдыха. Словно суетливая маленькая мышь, мысль о том, кто платит за это угощение, маячила в моей голове, но я гнала ее прочь. Моя мать годами готовила мясной рулет с луком и кетчупом и горкой картофельного пюре на гарнир на ужин, еще до того, как и это ушло из моей жизни. Мы не были обеспеченными; мы из тех, кто ищет мелкие монеты на дне кошельков и рюкзаков и ест пустую лапшу с маслом четыре вечера в неделю. Мысли о том, за чей счет я здесь, пугали меня и заставляли беспокоиться.
«Я внутри, в здании, в тепле, и я могу учиться, если это необходимо, чтобы остаться здесь», – думала я. Сейчас только это было важно. Чтобы остаться здесь, нужно следовать правилам.
Пальцы Джен быстро перемешивали и двигали карты. Звук был похож на птиц, спешащих к свободному дереву.
– Как ты себя чувствуешь? – спросила Каспер.
Она каждый день спрашивала меня об этом. Раз в неделю то же самое спрашивали другие – иногда доктор Дули, когда он работал в дневную смену, или доктор со скрипучим голосом и туго убранными волосами, которая наносила тушь на глаза густым слоем. Кажется, ее звали Хэлен. Мне она не нравилась; от нее становилось холодно внутри. По воскресеньям, один раз в неделю, никто нас не спрашивал о самочувствии, и некоторые ощущали себя потерянными.
– Чувства переполняют меня! Мне нужно, чтобы кто-то услышал о моих ощущениях! – с издевкой говорила Джен С.
Каспер ждала. Я оправдала ее надежды – приняла решение.
Я написала о своих чувствах и толкнула бумагу через стол Каспер.
«Мое тело постоянно горит, сжигая меня день и ночь. Мне нужно остановить этот накал. Когда я привожу себя в порядок, моюсь и латаю себя, чувствую себя лучше. Я ощущаю прохладу и спокойствие внутри. Такое же ощущение возникает, когда трогаешь мох, растущий глубоко в лесу».
Кое-что я не написала: мне очень одиноко в этом мире, и я хочу содрать с себя плоть, оставить только кости и хрящи и идти прямо к реке, чтобы она проглотила меня, как случилось с моим отцом.
До того как папа совсем заболел, он брал меня с собой в длительные поездки на север страны. Мы парковали машину и шли вглубь по тропинкам среди благоухающих сосен и пышных елей, так далеко, что иногда казалось, будто наступила ночь – многочисленные кроны деревьев загораживали небо. Я тогда была еще маленькой и часто спотыкалась о камни, приземляясь на холмики мха. Я навсегда запомнила прикосновение холодного успокаивающего мха на своих пальцах. Отец мог долго идти.
– Я просто хочу побыть в тишине, – говорил он.
И мы все продолжали идти в поисках тихого места. В лесу не настолько бесшумно, как обычно думают люди.
После того как он умер, моя мама, словно краб, спрятала все внутри себя, от нее остался только панцирь.
Каспер закончила читать, она аккуратно сложила бумагу и засунула в папку на столе.
– Прохладный мох, – улыбнулась она. – Не самое плохое ощущение. Если бы только мы могли помочь тебе ощущать это без попыток нанести себе вред. Как нам это сделать?
Каспер всегда оставляла для меня чистые листы на столе. Я писала, пододвигала листы к ней. Она морщила лоб. Вытаскивала папку из ящика и вела пальцем вниз по странице.
– Нет, я не вижу альбома с рисунками в списке вещей из твоего рюкзака.
Она посмотрела на меня.
Я издала негромкий звук. Там, в альбоме, было все – мой собственный маленький мир. Я рисовала Эллис, Майки, короткие комиксы о себе, об улице, об Эване и Дампе.
Я почувствовала, как дрожат мои пальцы. Мне просто необходимо рисовать. Мне нужно было похоронить себя. Из меня опять вырвался негромкий звук.
Каспер закрыла папку.
– Я поговорю с мисс Джонни. Посмотрим, что она сможет сделать.
Мой отец – это сигареты и пиво в красно-белых банках. Это грязные футболки белого цвета и коричневое кресло-качалка, голубые глаза и колючая щетина на щеках, это «Ой, Мисти», когда мама неодобрительно смотрела на него. Он днями напролет не вылезал из того кресла, я сидела на полу у его ног, а он рисовал пастелью, карандашами или ручкой – солнце, дома, кошачьи морды. Он мог несколько дней не менять футболки, молчать или порой слишком много смеяться. Это был странный смех, который надламывал его изнутри, пока не превращался в плач; по моему лицу тоже текли слезы, когда я забиралась на него, и мы качались вперед-назад, вперед-назад, только биения сердец, пока не наступал вечер и мир не сгущал краски вокруг нас.
– Ты такая молчаливая. Я рада, что они поселили тебя со мной. Ты не представляешь, как это утомительно – постоянно слушать, как кто-то говорит, – произнесла Луиза.
Она долгое время лежала молча, и я думала, что она спит.
– Ты знаешь, что я разговариваю с тобой? Я имею в виду – мысленно. Рассказываю тебе разные вещи, потому что, похоже, ты хороший слушатель. Но мне не хочется занимать все твои мысли. Если ты понимаешь, о чем я, – сказала она.
Она издала сонное «ммммм». Потом добавила:
– Я расскажу тебе свою историю от начала до конца. Ты славная, умеешь держать слово.
Cлавная, умеешь держать слово, славная, умеешь держать слово – детская песенка девчонки, которая наносит себе раны.
На занятиях в группе Каспер не любила, когда мы говорим «резать», или «порез», или «поджигать», «колоть». Она говорила, не важно, что вы делаете или как вы это делаете, это не имеет значения. Вы можете пить, кромсать куски, сидеть на метамфетамине, нюхать кокаин, поджигать, резать себя, втыкать острые предметы, оставлять глубокие порезы, выдирать ресницы или заниматься сексом до крови – это все одно и то же: причинять себе вред.
Каспер объясняла: если кто-то вас обижает, заставляет переживать, чувствовать себя униженной или грязной, следует прислушаться к голосу разума и осознать, что этот человек сволочь или психопат, заслуживающий расстрела или виселицы, и нужно держаться от него подальше. Вместо всего этого вы принимаете жестокость в свою душу и странным образом обвиняете и наказываете самих себя. Как только вы начинаете себя резать, жечь или заниматься сексом из-за того, что вам плохо и вы думаете, будто ничего не стоите, ваш организм таинственным образом выделяет это приятное дерьмо под названием эндорфины – вам так здорово, мир становится похож на сахарную вату на лучшей и самой красочной городской ярмарке в мире, только кровавый и полон заразы. Но самое печальное то, что однажды начав наносить себе вред, вы уже не воспринимаете себя никем, кроме гадкого уродца, потому что теперь все ваше тело – это поле битвы, покрытое рубцами и ожогами. Девушкам такое не к лицу, никто не полюбит вас такими, и потому все мы, каждая из нас попала в беду, внутри и снаружи. Постирать, прополоскать, и все по новой.
Я старалась следовать правилам. Старалась находиться там, где мне необходимо быть в назначенный час. Сидеть, изображая паиньку, даже если я все время молчала, потому что казалось, что в горле полно гвоздей. Я следовала правилам, потому что если бы я их нарушила, рисковала оказаться НА УЛИЦЕ.
Когда доктор Дули сказал мне, что двое парней подкинули рюкзак? Эти парни, полагаю, раз или два спасли меня. И когда он сказал, что они просили передать, что очень сожалеют? Я думала об этом.