Эван и Дамп. Сожалели ли они о том, что спасли меня от того мужчины в подземном переходе, который пытался ко мне приставать? Сожалели ли они о том, что когда в Миннесоту пришла очень холодная зима, мы не могли втроем жить у Проклятого Фрэнка? Я заболела. Продолжать жить в фургоне было невозможно. Эвану требовались наркотики. Дамп везде следовал за Эваном. Сожалели ли они о том, что я отказалась дать Проклятому Фрэнку то, что он желал? (То, что он требовал от всех девушек, которые хотели остаться в Сид Хаус.) Сожалели ли они о том, что не позволили мне умереть на чердаке в Сид Хаус?
Сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления, сожаления…
Это слово я заглушила тоже, но оно продолжает возвращаться назад, разрастаясь, становясь сильнее и злее.
Луиза пропускала занятия в группе. Она разговаривала с Каспер по вечерам. Ей звонили поздно вечером, она прислонялась к стене в комнате отдыха, перебирала пальцами телефонный провод и изящно водила носком блестящей балетки по ковру. Луиза могла приходить и уходить, когда ей вздумается, ей не нужен был дневной пропуск.
– Хочу сказать тебе, ты ведь не такая, как мы, ты же понимаешь? Посмотри вокруг. Эти простыни, кровать, наши лекарства, врачи. Здесь все выглядит дорого. Ты меня слушаешь? – шептала Луиза из темноты.
Она перевернулась и облокотилась на руку, чтобы видеть мое лицо. Ее кровать скрипела. В полумраке ее глаза выглядели овальными и как будто подведенными снизу.
– Я просто хочу сказать, тебе нужно быть к этому готовой.
Но я позволила ее словам скользить по мне, они мягкие и теплые. Она отвернулась. Деньги, деньги. Я не хотела думать о том, откуда они берутся или не берутся.
Я просто хотела, чтобы она снова уснула и дала мне возможность съесть сандвич с индейкой, который я спрятала под кроватью.
Дверь со свистом распахнулась. Каспер проскользнула в комнату групповых занятий и села рядом с Сашей, которая улыбалась ей, как щенок. На Каспер были коричневые брюки и ее эльфийские сабо. Волосы соломенного цвета заправлены под красную бандану, напоминающую головную повязку. Серьги в форме луны, розовые румяна – она как чертова радуга.
Интересно, какой она была в старших классах. Наверняка прилежной, такой тип девчонок, прижимающих учебники к груди, всегда с красивыми причесанными волосами, закусывала губу, когда писала контрольную. Возможно, ее фото было в ежегодном альбоме выпускников, или она посещала математический кружок или дискуссионный клуб.
Но существовало еще что-то, нечто, находящееся под чистой наружностью Каспер, недоступное взгляду, словно затаенная боль, деликатная тайна или что-то в этом роде, иначе зачем она посвятила нам свою проклятую жизнь?
Она раздала бумагу и маркеры, и мы напряглись. Когда нам приходилось писать, мы знали, что занятие будет тяжелым. Она попросила положить маркеры и бумагу на пол, и мы сделали упражнение «аккордеон». Я не могла сосредоточиться. Смотрела на настенные часы; мне нужно было уйти раньше. Наконец мне должны снять повязки. При мысли об этом в животе все переворачивалось.
– Напишите, пожалуйста, что вы говорите себе перед тем, как нанести себе вред, – просила Каспер.
Блю тяжело и громко вздыхала, облизывала губы, напрягала голые ступни. Она никогда не надевала обувь. Три серебряных кольца поблескивали на пальцах ног. Когда мы сидели в кругу, она выглядела такой же юной, как все мы, но на близком расстоянии, за ужином или в комнате отдыха можно было увидеть глубокие морщины в уголках ее глаз. Я не рисовала уже целую вечность, практически никогда не ходила на творческие занятия, и когда я смотрела на Блю, очень страдала из-за отсутствия моих карандашей и угольных грифелей. Было в ней что-то такое, что мне хотелось запечатлеть на бумаге.
Сначала я ничего не писала, только сделала пару штрихов красным маркером, потом украдкой посмотрела на Блю, чтобы сделать набросок, еле заметный и нечеткий. Мне становилось хорошо от того, что пальцы держат маркер, вырисовывая то, как я вижу ее кошачьи глаза, полные губы. Мне было немного неудобно рисовать, прижимая бумагу к ногам, но я чувствовала, что пальцы помнят каждое движение. Как будто они ждали моего возвращения.
У Блю очень полные губы. Мои губы, пожалуй, тонкие. Эллис говорила: «Тебе нужно их выделять». Она держала пальцами мой подбородок и проводила холодной помадой по губам. Но это никогда не помогало. Помада никогда не смотрелась на мне. Я не находила, что у меня красивые губы, я просто видела девушку с помадой на губах.
Мои мысли закрутились в круговорот, когда я рисовала Блю. Я не хотела думать о происходящем вокруг, только не сейчас. Всплывали слова «сожаление» и «чердак», «подземный переход» и «мне больно».
Саша хлюпала носом. Фрэнси откашливалась.
Я написала: «ПРОЧЬ. УБЕРИТЕ ЭТО ПРОЧЬ. ЗАГЛУШИТЕ ЭТО». Я перечеркнула портрет Блю большим красным крестом, скомкала рисунок и запихнула его под себя.
Каспер, скрестив руки, вызвала Айсис и стала ждать, пока та прочтет то, что написала.
Айсис ковыряла в носу и краснела.
– Ладно, – произнесла она наконец. Она говорила очень тихо, почти шепотом. – Почему, черт возьми, ты не понимаешь? Я тебе сейчас покажу.
Айсис зажмурилась.
Фрэнси произнесла:
– Никого. Пустота. Всем наплевать.
И разорвала бумагу пополам.
Саша такая горячая от слез, она излучала странное тепло, и я немного отодвинула от нее свой стул. Я почувствовала на себе взгляд Блю.
Саша посмотрела вниз на свой лист бумаги и промямлила:
– Ты. Толстая задница. Черт тебя побери.
Со скоростью птичьего полета Блю пересекла круг и выхватила рисунок из-под меня. Она стояла посередине круга и смотрела на меня, вытаращив глаза.
Каспер бросила взгляд на нее и спокойно сказала:
– Блю.
Это было предупреждение.
Блю развернула комок бумаги, распрямляя его. Она всмотрелась в рисунок, и ее лицо медленно расплылось в улыбке.
– Это что, я? Классный рисунок, Молчаливая Сью. Мне нравится, что ты перечеркнула меня.
Блю показала рисунок остальным.
– Она меня стерла.
Потом она снова скомкала бумагу и бросила ее мне на колени. Я позволила ей упасть на пол. По пути на свое место Блю сказала Каспер:
– У нее лучше получилось это выразить. Это очень даже похоже на то, что происходит у меня в голове, когда я наношу себе повреждения. Сотрите меня.
Каспер повернулась к Саше, но прежде чем она начала говорить, Блю прервала ее:
– Вы знаете, это очень несправедливо, доктор.
Каспер взглянула на Блю.
– В чем несправедливость?
Мое лицо начало гореть. Я посмотрела на часы. Всего через несколько минут я могла встать и уйти, чтобы снять с себя этот панцирь.
– Ей никогда не надо ничего рассказывать. Нам всем приходится говорить, выворачивать наши чертовы кишки наизнанку, а она не проронила ни слова. Мы, может быть, комики, выступающие перед ней.
– Занятия в группе добровольные, Блю. Если кто-то не хочет говорить, он не обязан это делать. Чар…
– Молчаливая Сью, расскажи всем, что ты там написала, – попросила Блю. – Не хочешь? Хорошо, я расскажу. Она написала «Прочь. Прочь, заглушите это». Заглушить что, Сью? Выкладывай. Время пришло.
Проклятый Фрэнк носил массивные серебряные кольца, украшенные зловещими черепами. Он постоянно протирал их об рубашку, пока они не начинали безупречно сверкать. Его пальцы были покрыты пятнами и ожогами от зажигалок, и он вонзил их мне в шею, стаскивая меня с чердака. Эван и Дамп мяукали как котята у него за спиной, но они всего лишь мальчишки, которым нужны наркотики. На улице стоял мороз. В апреле выпал неожиданный снег, превратившийся в ледяную корку. В такую погоду лучше не выходить из дома: от снега с дождем незакрытое лицо промерзало и пальцы превращались в кости, покрытые жесткой кожей.
Когда Проклятый Фрэнк открыл дверь и впустил нас, мне уже тогда следовало понять, что он не позволит мне остаться там просто так. Эван и Дамп внесли меня, и тогда мне следовало внимательнее рассмотреть лица девушек, которые сидели на порванном диване. Все расплывалось перед глазами, я подумала, что они просто под кайфом – смотрят невидящим взглядом. Теперь уже я понимаю, что их глаза были мертвы. Я оцепенела, легкие словно наполнились цементом.
«Просто сделай это, – сказал Проклятый Фрэнк тем вечером, и мое дыхание исчезло, как только его пальцы сильно сжали меня. – Сделай это, как другие девчонки. Или я сам это сделаю».
Если какая-нибудь девушка попадала в Сид Хаус и хотела там остаться, то внизу было пустое помещение, ничего кроме матрасов. Фрэнк держал девушек в этой комнате. Мужчины приходили в дом, платили Фрэнку и потом заходили туда.
ПРОЧЬ. ЗАГЛУШИТЕ ЭТО. Моего отца. Мою мать. Мою тоску по Эллис. Мужика в подземном переходе, Проклятого Фрэнка, мужчин из комнаты внизу, людей с улицы, которые носят в себе слишком много монстров, голод, и печаль, и усталость, ощущение собственной никчемности, непривлекательности, недостаток любви – просто заглушите все это, я хочу уменьшаться и уменьшаться, пока не превращусь в пустое место.
Это было в моей голове там, на чердаке, когда я достала битое стекло из своей аптечки и начала кромсать себя на мелкие кусочки. И я бы резала и резала целую вечность, но в тот момент я хотела довести дело до конца, чтобы все навсегда закончилось. Я бы зашла дальше, чем Эллис. Не испортила бы все, как она: я бы умерла, а не повисла бы где-то между жизнью и смертью, как получилось у Эллис.
В тот раз я делала все, чтобы умереть.
Но я жива.
В голове звучала музыка, взгляд затуманивался. Я с трудом различала очертания Блю, ее елейное выражение лица и испорченные зубы, но по мере того, как я приближалась к ней, начинала ощущать вкус того, как я буду долбить это лицо, пока не вытолкну в коридор. Странное дело – мое тело одновременно становилось тяжелым и невесомым и небольшая часть меня парила в воздухе и улетала прочь. Каспер называет это временной потерей контроля над сознанием – но я продолжала идти, пошатываясь, по направлению к Блю, даже когда она нервно засмеялась и произнесла:
– Ударь меня.
И встала наготове.
Джен С. поднялась.
– Пожалуйста, прекратите, – попросила она.
Раньше, когда я жила на улице, я называла это «чувством улицы». Словно электрический провод туго натягивается и проходит сквозь тело. Это означало, что я могла сжать кулаки и готова была сражаться с двумя пожилыми женщинами за забытый спальный мешок у реки. Это означало, что я могла сделать многое, чтобы пережить ночь и провести следующий день в бесконечном хождении по улицам.
Голос Каспер ровный и чистый.
– Чарли, еще одна потасовка, и я не смогу тебе помочь.
Я внезапно остановилась. Чарли. Чарли Дэвис. «Шарлотта, – сказал тогда Эван, и я видела его глаза, пьяные и блестящие, пятна моей крови на его щеке тем вечером на чердаке. – Какое красивое имя». Он целовал меня в голову снова и снова. «Пожалуйста, не покидай нас, Шарлотта».
Отец учил меня определять время на часах, показывая, сколько осталось ждать. «Длинная стрелка здесь, а короткая тут. Когда короткая здесь, а длинная здесь, значит, мама сейчас вернется домой». Он прикуривал сигарету, и, довольный собой, раскачивался в кресле.
Стрелки на настенных часах показали мне, что пора идти снимать повязки.
Я шла, пошатываясь, дурацкий ботинок-нога зацепился за ковер, пока я наконец не подошла к двери. Я отпустила ее, и она с шумом хлопнула за моей спиной.
Повязки снимал Винни, медбрат дневной смены, его большие обветренные руки работали методично. В процедурной очень чисто и прохладно. Пока я устраивалась на столе, бумага шуршала подо мной. Я смотрела на стеклянные банки с длинными ватными палочками для ушей, бутылки со спиртом, аккуратно подписанные ящики. У Винни серебристый поднос, все готово: ножницы, пинцеты, зажимы и кремы.
Он сделал паузу перед тем, как начать освобождать мои руки от повязок.
– Ты хочешь, чтобы я кого-нибудь позвал сюда? Доктор Стинсон закончит групповые занятия через пятнадцать минут.
Он имел в виду Каспер.
Винни улыбнулся мне своей особой улыбкой, приоткрывая рот и обнажая все зубы. Каждый зуб заключен, подобно картине или фотографии, в золотую рамку. Неожиданно у меня возникло сильное желание потрогать один из этих блестящих зубов.
Винни засмеялся:
– Тебе нравятся мои классные зубы? Это дорогого стоит, но моя улыбка мне стоила еще дороже, если ты понимаешь, о чем я. Зовем доктора или нет?
Я помотала головой – «Нет».
– Да, так-то. Ты сильная девочка, Дэвис.
Винни осторожно размотал марлевую повязку с обеих рук. Отделил длинную салфетку от левой руки, потом от правой. Он бросил их в металлическое ведро для мусора, и они издали мокрый и мягкий шлепок. Мое сердце начало биться немного быстрее. Но я пока еще не смотрела вниз.
Винни наклонился ближе, работая со швами пинцетами и зажимами. От него пахло одновременно приятно и раздражающе, что-то вроде запахов масла для волос и кофе. Я не отрываясь смотрела на потолочные лампы до тех пор, пока перед глазами не появились большие темные тучи. На одной из потолочных панелей виднелось пятно в форме почки цвета пригоревшего на сковороде масла.
– Тебе не больно? – спросил он. – Я стараюсь как могу, дорогая.
Раздался звук льющейся воды. Винни мыл руки. Я подняла руки вверх.
Они бледные и сморщенные от того, что были перевязаны долгое время. Я перевернула их и посмотрела на красные швы, похожие на веревки, пробегающие от запястий до локтей. Потом легонько дотронулась до них. Винни хмыкнул. У него низкий мелодичный голос.
Для него я всего лишь еще одна уродливая девчонка, еще один рабочий день.
– Все в порядке? – Он растер крем ладонями и поднял их вверх.
Под этими новыми шрамами я видела старые. Мои шрамы похожи на плотины или что-то в этом роде. Бобер просто добавлял новые доски и прикреплял их к старым.
Я кивнула Винни. Крем разогрелся в его руках и приятно лег на кожу.
В самый первый раз, когда я порезала себя, лучшее было после: промокнуть рану ватным тампоном, аккуратно подсушить, изучить со всех сторон, заботливо убаюкать руку, прижимая к животу. «Ну, ну».
Я резала себя, потому что не могла справиться с собой. Все просто. Мир превратился в океан, волны смывали меня, вода оглушала, сердце утопало в воде, паника разрасталась до вселенских масштабов. Мне необходимо было освободиться, сделать себе больнее, чем делал этот мир, чтобы потом я смогла пожалеть себя.
«Ну, ну».
– Это противоречит здравому смыслу, да? То, что причинение себе боли заставляет вас чувствовать себя лучше. В некотором роде вы можете избавить себя от боли, причиняя себе боль, – говорила нам Каспер.
Проблема возникает потом.
Как, например, то, что происходило сейчас. Чем больше шрамов, тем больший урон. Порочный круг: больше шрамов – больше стыда – больше боли.
Винни мыл руки, и звук льющейся воды возвращал меня к реальности.
Я смотрела на свою кожу, и у меня сводило желудок. Он повернулся:
– Второй раунд. Ты уверена, что не хочешь, чтобы я позвал сюда кого-нибудь еще?
Я покачала головой, он кинул мне простыню и попросил перевернуться на спину на кушетке, жестом предлагая спустить шорты. Я быстро сняла их под простыней, чуть дыша и прижимая простыню к скромному нижнему белью. Бедра покалывало, и они покрылись гусиной кожей от прохладного воздуха.
Я не думала, что боюсь Винни, но я внимательно следила за движениями его рук, на всякий случай держа наготове свое «чувство улицы». Когда я была маленькой и не могла уснуть, то теребила простыню между большим и указательным пальцем. Сейчас я делала то же самое с нижним бельем. Оно совершенно новое, мягкое, розового цвета, разложенное кем-то на моей узкой кровати вместе с небольшой открыткой. Там было семь комплектов, на каждый день недели. На них не имелось дырок, пятен, и от них пахло пластиковой упаковкой, в которую они были завернуты. От них не воняло, они не пахли мочой или кровью от менструации. Я думала о нижнем белье, касалась пальцами чистой хлопковой ткани, и что-то переключилось внутри меня, как будто я расшатывала груду камней, вынимая один из них, треск, проседание, выдох…
– Медсестра. Ава. Купила. Мне. Это. Белье.
Я произнесла это шепотом, сама не знаю почему. Неизвестно, откуда взялись эти слова и почему они вдруг выстроились в ряд. Мой голос стал скрипучим после длительного молчания, похожим на охрипшую лягушку. Это длинное предложение было первым за несколько дней, и я знала, что Винни добросовестно запишет в журнале следующее: «Ш. Дэвис произнесла вслух целое предложение, когда я снимал повязки. Ш. Дэвис сказала, что у нее нет нижнего белья. Обычно пациентка не разговаривает по своей инициативе; селективная немота».