Митя перевел глаза на белые куски ваты, лежавшие меж рам. Там серые мухи лежали вверх лапками. Весною ребенком он любил смотреть, как под солнцем оживали сухие, словно серой пылью покрытые мухи, как они дергали лапками и чистили свои тусклые крылья. Он, вздохнув, понял, что старая жизнь кончена.
С поля тянуло холодом. Мужики открыли все двери. Были слышны звон разбиваемых стекол, крикливые голоса. Кто-то изо всей силы был по клавишам рояля. «Погибли мамины цветы», — подумал Митя и прижался лбом к холодному стеклу. Он вспомнил праздничные дни, пьяный мужицкий говор, парней в цветных рубахах, их драки из-за девок с соседними деревнями, когда шли в ход гири на ремнях, колья, кожи, когда сбитых людей мяли, топтали лакированными сапогами. Он вспомнил, как однажды красивой девке вырвали косу. Митя, окинув глазами кабинет, неожиданно вспомнил, что в угловом столике хранилось вино. Он решил его вылить за окно. Отыскав штопор, Митя начал откупоривать бутылку, и тонкий запах старых вин наполнил всю комнату. Когда он открыл форточку, то заметил в аллее фигуру. Митя сузил глаза.
По снегу целиной шел лесник Михаил со штуцером за плечами и тащил за собой лыжи. Михаил поманил Митю. Митя лихорадочно начал отгибать гвозди, державшие зимнюю раму, и сдирать белые ленты бумаги. Прислушавшись, он принял на себя легко пошедшую раму, осторожно поставил ее к книжному шкафу, распахнул окно и, радостно вдохнув в себя морозный воздух, выскочил вон.
— Вот беда, за Кручининым тройку погнали, — сказал спокойно лесник, сдвинув шапку, когда они уже отошли в аллею. — Будет плохо, Кручинин — зверь. Вот что… садись на Фомку и в город дуй. Фомка оседлан.
Он отвел Митю в конец сада, где к ели была привязана лошадь. Лесник снял шапку и надвинул ее на голову Мите, а потом красным ямщицким кушаком обмотал его горло.
— Дуй лесной дорогой, — сказал Михаил, — крюк сделай, а потом через Енино духом, а я тем временем мужиков придержу. — И лесник лукаво подмигнул.
— Ну, братко, спасибо, — пожав его руку, сказал Митя и принял повод.
— Прощай, кадет, — сверкнув зубами, сказал Михаил.
Сев на коня, Митя оглянулся. Из окон имения мужики вилами вытаскивали достигший человеческого роста кактус.
Лесом Митя мчал, нахлестывая Фомку, но, не доезжая опушки, придержал, чтобы сберечь силы коня. Перед Ениным Митя прилег на луку и помчался. Из деревни на грабеж, видно, ушли все мужики. У колодца мелькнули пригнанные сюда возы с битой птицей. На снегу была разбросана мебель. Здесь его опознали остолбеневшие бабы. Одна из них бросила под ноги коня коромысло.
— Перенимай!
За деревней Митя придержал коня и прислушался. Погони не было. Видно, все крестьянские кони были в разгоне за барским добром. Митя снял шапку и, поглядев на низко опустившееся к полям серое новгородское небо, перекрестился.
Он поехал длинной, но безопасной летней дорогой. Митя увязал в снегу с Фомкой, кубарем скатывался с седла, обтаптывал снег, выручая коня, а потом и Фомка выручил.
13
Снова Волга, воля и простор. Острый нос парохода резал покрытую синими лунками воду, и вода, вскипая, отбегала легкими крыльями. Зеленые волны вспухали, как мышцы, и катились к берегам.
Ветер несся навстречу. От простора и ветра рождались крепкие и веселые мысли. Было радостно смотреть, как ветер мел блестевшую под солнцем палубу, относил в сторону дым и играл с ним, как с концами серого шелкового шарфа.
Митя охал в Ярославль. В его кармане лежали письма, полученные от Ани, и короткая записка, присланная из корпуса: «Всех, кто желает принять участие, просят явиться». У Мити на душе не было никаких забот. Ему казалось, что навстречу идет какая-то большая, светлая радость. При мысли об Ане сладко ныло и часто перестукивало сердце. Хотелось засмеяться ветру, лечь грудью на перила и глядеть бездумно, не считая минут, вниз, на воду.
Волга опустела. Куда-то ушли все барки. На набережной Митя не увидел знакомых локомотивов. Набережная заросла веселой зеленой травой, а на аллеях еще лежали горки прошлогодних листьев. Митя, улыбнувшись, сдвинул фуражку набекрень, пошел к корпусу, глядя себе под ноги, стараясь ступать по большим булыжникам, минуя маленькие, и это его забавляло, словно он шел по одной рельсе.
На Московской улице он увидел математика Козардюка. Математик шел, слегка переваливаясь, его штаны спадали складками на сапоги, в одной руке он держал фуражку, а другой размахивал под шаг.
— Здравствуй, помещик! — крикнул математик басом и пожал Митину руку.
Митя знал его как строгого педанта: зря его встретил, будет расспрашивать, ругаться и посоветует ехать обратно.
— Хорошо, что приехал, — сказал Козардюк. — Он погладил рукой свою бороду и, поглядев на небо, вздохнув, сказал: — Посмотри, кадет! Вот порядки настали. Ничего подобного
Русь не видала. — Наклонившись к Мите, он тихо добавил: — Приходи ко мне вечером.
Раньше бы Митю удивил пафос былого педанта, но в этот день он решил почему-то не удивляться.
Аню он не застал дома.
14
В комнате учителя было дымно и шумно. Многие сидели на кровати. Худенький, бледный офицер с острым лицом ходил из угла в угол, нервно поглаживая пальцем брови. Все курили, говорили вразброд, часто вскакивали и взмахивали руками. За письменным столом, на котором были сдвинуты в одну кучу фуражки, книги и стаканы с недопитым чаем, сидел над картой одетый во все штатское офицер Вахромеев. Козардюк стоял посредине комнаты, зажав руками спинку стула, и, как перед классной доской, что-то доказывал незнакомым лицеистам.
Митя сидел в углу и слушал.
Козардюк приподнял стул и постучал им по полу.
— Внимание, господа!
— Из только что полученных сведений, — сказал, приподнимаясь, Вахромеев, — выяснилось, что чехословаки продвигаются к Казани, а Вологда занята англичанами. Нам помогут! — Он поджал губы, отчего внезапно потвердело его добродушное лицо, и, отчеканивая слова, добавил: — Народ ждет! Русский долг, господа! Равнение на икону, присяга и подъем!
Все зашумели.
Митю в планы никто не посвящал. Он молча сидел в стороне, молча глотал папиросный дым, жадно слушал. Его мальчишеское сердце трепетало от восторга, и он был готов всегда, в любую минуту, целиком, всей душой идти вместе с ними присягать и освобождать Россию.
Козардюк, увидев Митю, подошел к нему с двумя англичанами.
— Познакомьтесь, — сказал он, придвинув к себе стул. — Внимание… Завтра мы налетом возьмем Рыбинск. Водную систему перережем пополам. Радиус шире, — повысил голос Козардюк, — но дисциплина и мужество! Завтра утром ты придешь ко мне, — приказал он Мите, — а вы, — обратился он к лицеистам, — извольте явиться к корпусу.
15
Митя проснулся в Кукуевской гостинице и от дальней радости улыбнулся. Он вспомнил вчерашнюю сходку, быстро оделся, плеснул на лицо водой и распахнул окно.
«Та- та-тах-тах-тах», — сухо щелкала разбросанная стрельба. Улицы были пустынны. Только в Волковском театре пути тонко били стекла.
Митя на листке бумаги поспешно набросал несколько строк: «Здравствуйте, славный Куний Мех! Наш отряд отправляется брать Рыбинск. Когда мы его возьмем, то я приеду в Ярославль. Скоро увидимся. Митя».
Он отдал записку и деньги испуганному лакею и выбежал на улицу.
Вначале пульки повизгивали, но потом все стихло. Был странен их острый визг, от которого хотелось спрятать голову в плечи.
Когда Митя прибежал к Козардюку, учитель уже стоял перед зеркалом и в ремень прямой и тонкой шашки продевал голову. Митя пожалел, что у него нет погон и шашки.
— Теперь бежим в корпус, — крикнул Козардюк. — Там штаб-квартира, оттуда в Рыбинск.
Побежали. Шашка путалась у Козардюка, он М заправлял за спину, подтягивая ремни. С окраины доносилась вялая стрельба.
У входа в корпус стояла большая толпа: офицеры, лицеисты, кадеты, штатские в пиджаках, штатские в соломенных шляпах, добровольцы-армяне и немцы-колонисты. Один из них опирался на обнаженную шашку городового, и его шляпа-панама была надвинута на глаза. С криком проносились лихачи. Офицеры легко выскакивали из пролеток и, звеня шпорами, пробегали, раздвигая толпу. Стоявшие у входа вестовые поминутно вытягивались и отдавали честь.
— Пропусти! — крикнул толпе Козардюк и, отирая пот с лица, побежал к входу.
Митя за ним не поспел и остался в толпе. От маленького кадета, одетого в защитную гимнастерку, он узнал, что корпус уже не существует, а есть военная гимназия, что пуговицы теперь без орлов, ремни солдатские, что в классы поступают евреи, а все старые кадеты уже дерутся против большевиков на окраинах. Митя только успел заправить штаны в голенища сапог, как побагровевший, важный Козардюк выскочил из дверей корпуса, раздвинул толпу и. выкинув вперед руку, приказал:
— На пристань! Буксиры ждут. Там оружие! Все будет в порядке.
Кадеты и лицеисты его обступили. Подошел старый полковник.
— Полковник, вы с нами? — откинув голову, спросил его Козардюк.
— Слушаюсь. Полковник Лебединский, — ответил, щелкнув шпорами, офицер.
Добровольцы сели в пролетки и поехали к набережной. Митя стоял на подножке.
Показалась залитая солнцем Волга. Пристань была пуста, ломовики куда-то исчезли, по воде бежала золотая рябь, а у берега дымил пароход «Ратьков-Рожнов», набирая людей для перевозки на другую сторону. На пристани валялись пулеметы, винтовки и серые цинковые ящики с патронами. Шумя и смеясь, молодежь разбирала оружие. Козардюк командовал, а полковник Лебединский, седоватый, плешивый, в синих офицерских брюках со штрипками и в стареньком кителе, стоял в стороне. Он винтовку не взял, у него была шашка с малиновым темляком. К пристани подогнали два буксира, и Козардюк приказал отряду на них грузиться.
Кадеты раздвинули дрова и в отверстие поставили пулемет. На два буксира набралось несколько десятков человек. Среди них было пять лицеистов, два студента — один в очках, а другой волосатый, и несколько человек штатских, перетянувших свои пиджаки ремнями. Многие осторожно держали винтовки в руках и расспрашивали, как с ними надо обращаться.
— С Богом! Сегодня радостный день!.. — словно помолодев, крикнул Лебединский.
— Наконец-то получено известие, что в Вологде англичане, — взмахнув фуражкой, крикнул за полковника Козардюк. — Положим конец владычеству большевиков! Мы едем, но возможно, что Рыбинск занят неприятелем. Но по железным дорогам везут добровольческие части. Мы им поможем! Ура!
Над пристанью, пароходом «Ратьков-Рожнов» и буксирами покатилось «ура». Буксиры запыхтели и медленно потащились по Волге. Когда проезжали мимо белых монастырских стен старика Толга, мальчики перекрестились, посмотрев на его серебряные купола.
Вначале Митя думал об отсутствии дисциплины, хотел расспросить полковника или Козардюка об англичанах, а потом решил, что раз все едут, то нечего и спрашивать. Митя сдирал кору с полешек и бросал ее в Волгу.
Волга отражала в водах своих стоявший на высоком берегу город. Рыбинск был тих. Причаливать торопились. Первый буксир налетел с треском на пристань и сломал свое крыло. Митя было подумал, что это плохое предзнаменование, но полковник выскочил на берег с ташкой наголо, за ним вытащили пулеметы, добровольцы прыгнули следом и, крикнув «ура!», взяв винтовки на изготовку, влетели на возвышение. Все удивились, что сопротивления не встретили.
Стоявшие невдалеке ломовики бросились врассыпную. Мужики били ржавших испуганных лошадей, телеги налетали друг на друга.
— Рыбинск наш! — крикнул Козардюк. Все передохнули, полковник, лихо сдвинув фуражку, построил людей, рассчитал их и спросил Козардюка:
— Куда двинемся?
— Разобьемтесь на две партии и пойдем на город, — ответил Козардюк.
Полковнику досталось очень мало людей, но зато он захватил с собою пулеметы. Митя держался Козардюка: математик казался ему бравым. Но едва партия полковника скрылась, а они вступили в город, как Козардюк, видимо, растерялся и не знал, с чего начать.
— Нужно дозоры выслать, — сказал ему Митя.
— Да, да, вышлем дозоры, — ответил Козардюк, — а, сколько человек выслать?
Неизвестные люди в штатском обступили математика и ждали его приказаний. Немцы-добровольцы едва лопотали по-русски.
— Воинство Христово, — сказал Митя незнакомому лицеисту.
Рыбинск был похож не на город, а на громадный пустующий лабаз. Купцы, испуганно перекликаясь, замыкали свои лавки, в окна из-за занавесок выглядывали женские лица.
Солнце заходило. Всех волновала странная тишина. Города добровольцы не знали, связи не было, нигде еще не стреляли. Казалось, что Рыбинск проглотил пятьдесят человек и замкнул их неожиданной тишиной, за которой таились что-то неизвестное. Пулеметы забрал с собой полковник, и без них было жутко.
Партия шла по улице, сбившись в кучу, часто прислушиваясь и останавливаясь. Когда обошли квартал, снова потянулись пустынные улицы. Опять жители замыкали калитки, а женщины выставляли в окна иконы. Когда партия возвращалась, из небольшого деревянного дома неожиданно выскочил высокий человек. Козардюк схватился за шашку.
— Это я, братцы!.. Я… Лагин. Кадет обнял Митю.
— Здорово, Митяй. Я тоже воевать хочу. Давайте оружие! Я сегодня собирался в Ярославль ехать, да тетка все время была больна, — я здесь у тетки живу.
— Вы город знаете? — спросил Лагина Козардюк.
— Так точно, — ответил, вытянувшись, Лагин.
— Неприятель в городе есть?
— Никак нет, нет никакого неприятеля.
— Вы будете военным проводником.
— Куда вести?
— Ведите к пристани, — приказал Козардюк.
«И какого черта я с Козардюком связался», — подумал Митя.
На пристани их уже ожидал полковник со своим отрядом. Разведчики из немцев, посланные им в город, привели пятерых красноармейцев, пойманных на улице. Немцы по дороге к пристани отрубили пленным кончики носов. Красноармейцы оказались случайно отставши-
ми от эшелона. Они ничего не знали и теперь стояли перед полковником, прижимая к носам окровавленные тряпки.
— Какого черта вы им носы отрубили? — кричал немцам полковник.
— На память отрубил, — ответил один из колонистов.
Полковник походил по набережной взад и вперед и, остановившись перед пленными, рявкнул:
— Всякий тебя, подлеца, будет теперь знать! Убирайтесь вон, рубленые носы!
Красноармейцы пошли шагом, поминутно оглядываясь, а потом побежали.
Ночь надвинулась быстро. Из-за страха в город добровольцы больше не пошли, а остались на пристани. Ожидали прибытия отрядов из Ярославля.
Высыпали звезды, с Волги поднимался туман, и от него сырели мундиры. Все присмирели и старались говорить шепотом. Хотя не было холодно, но лицеисты жались друг к другу, и когда один из них что-то хотел сказать, то у него голос прервался и лязгнули зубы.
От тумана Волга стала похожа на море. Берегов не было видно, и подползавший туман сливался с тьмою. От тишины и напряженного ожидания всем стало жутко, все казалось, что из темного провала каждую минуту могут блеснуть огоньки неожиданной стрельбы недошедшего незаметно врага.
— Лагин! А гарнизона в городе нет? — спросил примолкший Козардюк.
— Нет, — ответил Лагин, — а есть крючники, хулиганы и безработные.
Чтобы выяснить обстановку, полковник приказал Лагину, переодевшись в штатское, пойти на разведку. Лагин, повеселев, быстро скинул с себя гимнастерку.
— Господин полковник, разрешите и мне с ним пойти? — спросил Митя.
— Одного довольно, — коротко отрезал полковник.
Митя обиделся, отошел в сторону и сел на тумбу.
Лагин долго не возвращался. Время текло очень медленно. Плескалась о берег вода.
— Не застрелили ли его? — спросил Козардюк.
— Нет, выстрела не было слышно.
— А может быть, в плен его забрали, — добавил Козардюк.
— Возможно, — ответил кто-то.
— Черт их дери, мне это не нравится, — помолчав, зашептал Козардюк дрожащим голосом. — Красноармейцев отпустили, а они своих известят.
— Не разводите панику, — хрипло приказал полковник.
Часовые боялись далеко отходить. Дозоры, отойдя на несколько шагов, на цыпочках кружились вокруг пристани и возвращались обратно. Кто-то закурил, но, вспомнив, где он находится, быстро затоптал папиросу.
Отряд, стараясь не шуметь, перебрался на буксиры. Люди лежали на отсыревшем полу, не спали и шептались всю ночь. Им казалось, что из тьмы приближались шаги и звякали затворы, что гвозди чьих-то сапог скользили по камням.
— Тсс!.. Молчание, господа!
— Нет, это так…
— А вдруг нас отрежут?
— Вы думаете?