— А кто их знает!
Лагин пришел под утро. Он осмотрел весь город, побывал на вокзале и зашел домой закусить.
— Красноармейцы, узнав, что в Ярославле восстание, бежали, — доложил он, — а из Бологого сейчас пришел эшелон… Я видел, как они высаживались. Теперь городские власти уже на местах…
У всех сердца упали, а полковник утер рукавом кителя мокрые от росы усы и сказал:
— Будем сражаться до последней капли крови!
Козардюк, сняв шапку и ремни, сел на чурбан, сжал руками голову и замолчал как убитый. Глядя на подплывающий туман, полковник морщился, а потом приказал выходить на середину реки.
Утро смыло звезды с побледневшего неба. Над Волгой росли горы тумана. Серыми силуэтами слегка намечались здания города. Золотой купол собора слабо мерцал.
У всех позеленели лица. Все голоса, казалось, охрипли. Поломанный буксир потопили. Митя и Лагин прорубили топором его днище, и он, захлебнувшись, затонул, только вода закружилась сальными воронками. Пулеметы затащили в гнезда. Буксир низко сел; на его палубе от винтовок, дров и людей стало тесно.
Едва отчалили, как из городского тумана щелкнул плетью выстрел, другой, и набережная ожила от дрожащей, захлебывающейся пулеметной трели. Эхо катилось по Волге. Повизгивало. Проносились струйки пуль. На палубе люди заметались и, налетая друг на друга, полезли в маленький трюм. Штатский, боясь поднять голову, полз к трюму, работая лишь руками, держа лицо вровень с полом.
— Пулеметчики наверх! — приказал Лебединский.
Но на два пулемета нашелся лишь один пулеметчик.
— Черт! — выругался полковник, — с такими солдатами не война, а горе.
Вызвались Митя и Лагин. Превозмогая страх, они подошли к штабелю дров, Митя взялся за мокрую от росы рукоятку, а Лагин поднял ленту. Они открыли стрельбу.
На палубе стоял во весь рост Лебединский, сидел растерявшийся, потерявший шашку Козардюк и, прижавшись к поленнице, отстреливались из винтовок три кадета. Бледные лица лицеистов выглядывали из трюма.
О трубу парохода словно горох посыпал. Срезанная пулеметным огнем, она с грохотом полетела на палубу и покатилась, разбрасывая сажу. Буксир заволокло дымом.
— Это бронепоезд, — не разобрав, в чем дело, пригнув голову, нелепо шепнул Лагин.
— Труба это, — ответил Митя.
— А что если артиллерия ударит?
Один раз неприятельский пулемет нащупал буксир. Пуля выбила щепу. Гулы заходили по Волге.
Митя провел на прощанье пулеметом по пристани. Было слышно, как частая дробь рассыпалась по железным крышам лабаза.
Буксир долго кружился посредине Волги, а потом повернул к Ярославлю. Когда солнце брызнуло по уменьшающемуся куполу рыбинского собора и стрельба утихла, добровольцы вылезли на палубу. Поднялся на ноги и Козардюк.
— Кто вас посылал в налет на Рыбинск? — подкрутив ус, спросил Козардюка полковник.
— Всякий сознательный гражданин должен понимать долг… — залепетал математик, — и раз гражданская война… то захватывать позиции… Всякому Отечество дорого! — пробасил Козардюк и выпрямился.
— Так, значит, вас никто не посылал? — опуская руку, крикнул полковник.
— Вы же, как бывший полковник, должны: шать военную тактику, а я… я… — тыча себя пальцем в грудь, ответил Козардюк, — я хотя и военный чиновник, но я вдохновитель. Нужно же в положение войны войти.
— Черт! — крикнул, нервно забегав по палубе, полковник. Его шпоры звякали, он зверем поглядывал па Козардюка. — Вдохновитель!.. Военный чиновник… Черт! Черт!
Полковник остановился перед Козардюком.
— Штатским людям, — сказал Лебединский раздельно, — ни в гражданскую, ни в какую другую войну соваться нечего. На-по-ле-оны!.. — протянул полковник.
Добровольцы засмеялись.
Не доезжая пятнадцати верст до Толгского монастыря, добровольцы увидели на правом берегу взмахивающую белым флагом фигуру.
— Большевики опередили, — зашептал Козардюк, обращаясь к Мите. — Господа, это ловушка. Берег нужно обстрелять. — И он дернул Митю за гимнастерку.
— Огня не открывать! — грозно приказал Лебединский, посмотрев на Козардюка. — Пароходу подойти к берегу, насколько позволит мель. Военному чиновнику приказываю не отдавать больше панических приказаний, ибо старшим по пароходу являюсь я!
Лагин, скинув гимнастерку, полуголый, забрался на нос и, сев на него верхом, начал размахивать рубашкой.
— В чем дело? — крикнул, приставив руки ко рту, Лебединский.
— Ярославль занят белыми, — ответил человек с берега. — Кого вы везете? Мы белые! Мы соединились с чехами! Все Поволжье восстало! Лучше сдавайтесь!..
— Сдавайся!.. — хором крикнуло несколько голосов, и из-за бугра выскочило с десяток добровольцев.
— Мы тоже белые! — подняв вверх правую руку, крикнул Лебединский. — Мы заняли Рыбинск, но под давлением превосходящих сил противника принуждены были с боем отойти.
16
Получив записку от Мити, Аня с нетерпением ожидала его целый день. Когда прекратилась стрельба, отец, сказав, что скоро вернется, ушел в город. Аня с помощью старухи прибрала комнату и посмотрела, как на кухне варится обед.
В этот день варили больше, потому что ожидали Митю. Аня не могла спокойно сидеть на месте. Она то смотрела на часы, то поправляла перед зеркалом волосы, несколько раз ласково обняла старушку за плечи, и ей казалось, что время идет удивительно медленно. Она была больше не в силах смотреть на залитые солнцем камни мостовой, слушать шаги редких прохожих. Она решила пойти в корпус.
Вестовые ее пропустили. В знакомой приемной она не увидела кадет. Беспрестанно пробегали солдаты; офицеры громкими голосами отдавали приказания ординарцам.
— Будьте так любезны, — обратилась она к проходившему офицеру в нотам поручика. Он нетерпеливо остановился, что-то хотел резко ответить, но, посмотрев на нее, улыбнулся и сказал:
— К вашим услугам.
— Скажите, где я могу узнать о кадете Соломине?
Офицер вновь улыбнулся и развел руками.
— Он поехал с отрядом брать Рыбинск, — поспешно добавила Аня.
— Рыбинск? — удивленно переспросил ее офицер. — Первый раз, барышня, слышу. Разве туда послан отряд?
— Да, да, я утром получила от него письмо. Они должны скоро вернуться.
— Я сию секунду справлюсь, — сказал поручик. — вы чуточку обождите. — И он быстро ушел, наклонив голову.
На скамейке, недалеко от Ани, сидел легко раненный солдат, держа в руках винтовку, а рядом с ним какой-то молодой доброволец перематывал обмотки. Поручик скоро вернулся.
— К сожалению, ничего не могу вам сказать. Телефонное сообщение с Рыбинском порвано, и нашему штабу ничего об отряде неизвестно.
— Шурка, здорово! — крикнул вошедший в приемную молодой загорелый офицер и подошел к поручику.
— Ты откуда?
— С позиции, Шурка, — ответив тот, захватив двумя руками руку поручика. — Дела ничего, отогнали. Патроны нужны. Немедленно же необходимо доставить патроны. Да, ты знаешь, Гаврилова-то сегодня на окраине ухлопали.
Офицер только теперь увидел Аню и отдал ей честь.
— Штабс-капитан Сергеев.
— Гаврилова, да неужели? — покачав головой, ответил поручик. — Слушай, а ты не знаешь о каком-то отряде, отправившемся на Рыбинск?
— Был такой, — ответил Сергеев. — Утром мне говорили, что какой-то отряд на буксирах отправился. Только, право, не знаю, кто их туда повел.
— Но ведь штабу об этом ничего не известно. Сергеев посмотрел на поручика и засмеялся.
— Не обижайся, Шурка. Штабные всегда узнают после всех.
Аня вернулась домой. Первое, что она увидела, — это висевший на спинке стула старый мундир ее отца. Сам же полковник, сидя у стола, разорванными тряпочками чистил блестящий никелированный револьвер и что-то напевал вполголоса.
— Анюся, — радостно воскликнул он, увидев ее, и, положив револьвер на стол, подставил для поцелуя свою гладко выбритую щеку.
Она увидела, что отец надел новые сапоги и шелковую походную рубашку.
— Я тебя, доченька, ждал. Будь другом, набей для меня папирос да скажи Агафье, пусть скорее накрывает на стол. Я спешу.
— Куда же ты, папочка? — спросила удивленно Аня.
Отец прошелся по комнате, стараясь не хромать, погладил седые виски и, подойдя к дочери, обнял ее и сказал:
— Полковник Шатилов не может оставаться в такие дни дома. Ты поняла меня, Анюся?
17
Отряд Лебединского отвели на отдых в деревушку, стоявшую на берегу реки Которосли. Каждое утро молодые повстанцы на медном рожке играли зорю и «козочку». Было весело, как в лагерях. Из Ярославля подвозили в деревянных громадных чашках, расписанных елочками, вареные макароны. На солнечном лугу за деревней добровольцы занимались строем, а после учения отправлялись на речку купать отрядных коней. Скинув мундиры, превратившись в белотелых мальчишек, голышом лежали на песчаном берегу, кувыркались, доставали с речного дна камни и, вымазавшись песком, бегали взапуски. Митя облюбовал рыжую кобылицу, у которой был маленький жеребенок-сосунок. Лагин на воронке, а Митя на рыжей, подсвистывая, подхлестывая концами повода, загоняли лошадей в воду. Лошади входили, бухали копытами, а потом ложились на воду и плыли, распустив хвосты, сочно похрапывая. Потом лошади, выйдя на берег, взбирались на бугор и начинали щипать траву, а мальчишки, лежа на песке, наблюдали, как они хлестали себя мокрыми хвостами, отгоняя назойливых мух. С брюха кобылицы срывались капли, и мокроногий хохлатенький светло-песочного цвета жеребенок робко пробовал их слизывать.
На берегу во время купанья всегда сидел рыжеусый мужик, покуривая трубку.
После купанья хорошо было лежать на горячем песке. Волосы стояли ершом, тело покрывалось пупырышками, и солнце сушило капли, дрожащие на спине.
Они возвращались в деревню верхами, перегоняя друг друга, неслись по пыльной дороге, и от темной непросохшей шерсти лошадей промокали их штаны. Пообедав, они забирались на сеновал, где было свалено луговое прошлогоднее сено, взбирались на белую пыльную слегу и прыгали вниз по команде, уходя по уши в рыхлое сено.
Однажды в дверях показалась баба.
— Ой, Боженьки, как они прыгают! — сказала она. — Мальцы, да вы на гвозди напоретесь, да и сено стаскаете.
— Ничего, тетка, — крикнули ей, — гляди, как мы!
— Неужели вы и взабыль солдаты? — спросила баба.
— Ну конечно, солдаты, — ответили ей. Баба постояла, покачала головой и ушла.
В открытые двери было видно, как над деревней, слегка дымясь, шли курчавые облака. Столбы солнечных лучей прорывались во все прорехи крыши, и в них толкалась радужная пыль. Митя щурился, глядел на прорехи, и они голубели и зеленели.
В тот же вечер на поверке они увидели нового добровольца, рыжеусого солдата, одетого в старый заплатанный мундир, с двумя медалями, приколотыми булавкой к груди, с головой, остриженной крыльцами. Усы его топорщились; он стоял навытяжку перед полковником.
— Ребята, вот ваш новый фельдфебель! — сказал им громко полковник.
Мальчики быстро узнали в новом солдате местного мужика, что часто сиживал на берегу, покуривая трубочку.
После поверки фельдфебель собрал добровольцев в кружок, подкрутил свой ус и басом приказал:
— На месте! Шагом марш!..
Когда добровольцы затопали, фельдфебель резко начал отсчитывать, пока не добился твердости, запел и начал с голоса их учить лихой и веселой песне.
Возвращались они, окружив фельдфебеля со всех сторон, заглядывая ему в лицо. Он степенным баском им отвечал. В сенном сарае все уселись вокруг него, и Митя спросил:
— Господин фельдфебель, а что у вас за медали?
Далеко на деревне пела гармонь.
— За отличные Царя маневры, — ответил он и добавил: — Это было время. Да.
Мальчики затихли.
— Далеко время уже проникшее, — начал фельдфебель. — В Архангелгородском полку я служил. Это же полк… А выступили мы на государев смотр, погрузившись на шелон. Ушло далеко время теперь. Небольшие у солдата волоски были, а шевелились. Вот вы, кадеты и прочие господа, значит, офицерами будете, — сказал он, помолчав. — Вам о нашей службе надобно знать.
— Да, — ответил вполголоса Митя.
— Рядом с Государем Императором на конях летали, — продолжал фельдфебель, подняв
палец, — дай Бог умереть за такую радость… господи, да мы теперь словно сетку на глаза навели. Я говорю их высокоблагородию полковнику Лебединскому: я старый, ваше высокоблагородие, у меня жена и парнишка, а не могу я глядеть, как такие ребята, чистые малыши, прости Бог, за Россию драться идут. Сделайте божескую милость, примите в часть. Жена плачет, а я ей говорю: дура баба… ты чего плачешь? Разве я на плохое дело иду? Разве ты одна теперь, дура баба, плачешь…
— Архип Семенович, так вы теперь всегда будете с нами? — спросил его Лагин.
— От полковника приказание получил, значит, так, — ответил он.
— Вот хорошо-то! — сказал Митя. — А вы нас песни петь научите?
— Дойдем до всего — и петь, и стрелять, и на конях ездить. Вот служба была. Конь у меня, — Лотос звали… Молодых солдат пригонят новгородцев, покуда обломают, обучат — воши заведутся. А командир у нас — красный темляк, золотой крест за польский мятеж имел. Был старик знаменитый, хорошо службу нес. Взглянет на солдата, обожжет вконец. Против солнца вся его грудь горит. Как пройдет — тряслись…
Как с началия идем, песни поем. Очень твердо помню, как циримуляром ходили, какие лошади были. Как веселились, как благодарили великого Государя и свое начальство… Бывало, марш играют. Конь трубой… Лошадь шевелится, она чувствует. И как было весело, и как усердно солдат себя вел. Солдат, как лялечка. Сапожок у него на ноге горит, — фельдфебель хлопнул себя по голенищу, — шпора — бряночка. Бывало, идем строем, тарелки лязгают, бунчуки так и ревут, запевала заведет, да как за ним привдарят… А то, бывало, вечером сидим около казармы… Иван, как сейчас помню, песню затянет, мурашки по телу пойдут. Фельдфебель тихо запел:
Аи ты, драгунчик, соскучился. Да драгунчик замучился… По своей родной кровиночке…
— Да, искренности той нет, — петь, сказал фельдфебель. — Не плакавши, слезы просятся. Ночью лежишь, и словно вошь не дает спать…
— А что же теперь будет? — спросил Митя.
— По кому теперь человек должен равняться? — громко спросил фельдфебель. — Вот за-
помни, что старик говорит. За Богом молитва, а за Царем служба не пропадет. Идти бодро, весело на врага, не сильной, не дюжей бьет, а смелый, упорный и храбрый. Держи коня сытого, шашку вострую, догонишь врага и побьешь… Так было по старине, а теперь этого нет, — сказал он и поник головой. — Самое первое плечо погибло, — добавил он грустно.
Митя сидел, обняв Лагина за пояс. Ему от слов солдата стало тяжело.
Фельдфебель вышел из сарая и, сев на камень, закурил трубку.
18
Отряд вызвали в тот же вечер. Рожок загудел, полковник отдал команду, и все двинулись. Позади отряда на телеге везли бочонок с водой, в которую полковник влил бутылку рома. Все желали выпить. В походе все настоящие солдаты пьют. Так, прикладываясь к крану, наигрывая «козочку» и распевая, добровольцы продвигались вперед.
В четырех верстах от Ярославля по Ростовской дороге у небольшого имения была объявлена ночевка. Это был деревянный, обшитый тесом дом, на площадке перед которым росла елка. К ветке дерева был привязан ручной филин, и добровольцы, обступив его, долго наблюдали, как филин глядел на них круглыми глазами. Ночью заухали орудия, загромыхало вдали перекатами, и неприятельские снаряды начали рваться вблизи имения, брызгая вверх желтым пламенем.
Полковник вывел отряд в поле, и добровольцы увидели, как снаряд хватил в стену дома, как крышу имения прорвало пламя и взвилось костром, осветив поля и дымные взметы орудий. Ночевали в поле.
Наутро не было ни дома, ни филина, ни елки. Ископанное снарядами пожарище курило горькие дымы.
Несколько десятков немецких военнопленных, работавших в усадьбе, присоединились к отряду. Днем добровольцы беспечно продвигались по большой дороге, обсаженной деревьями. Отряд не знал, что в это время по ярославским дорогам подползали, отрезая все выходы, серые красноармейские колонны и пыльные эскадроны с тяжелым грохотом многочисленных арьергардных батарей.
Когда отряд дошел до холмистой равнины, полковник повернул добровольцев спиною к Ярославлю, рассыпал их в цепь и заставил рыть окопы. Издали, со стороны Ярославля, долетал росший с каждым часом орудийный грохот. Два бронепоезда били по городу не переставая. Перед рассветом повела наступление неприятельская цепь. Мите казалось, что люди катились серыми комочками, исчезали и вновь появлялись, чтобы вырасти больше.