– Она не будет.
– Почему?
– Не звана, государь. Сестрица ее, княгиня Анна Романовна звана, а она не удостоена.
– За эту выходку поплатится мне князь Шуйский! Позвать его сюда.
– Почему не звано семейство Захарьиных на завтрашний праздник?
Князь Шуйский очень смутился, не мог же он оправдаться тем, что запамятовал.
– Государь, ты повелел звать только истинно боярские семьи, а главой у Захарьиных состоит окольничий.
– Ты, князь Шуйский, лжешь и не краснеешь. Знай, что твое своеволие надо мной окончилось. Позвать сюда дьяка Шестопалова.
Дьяк Шестопалов ютился в какой-то дворцовой каморке и во всякую минуту по зову мог явиться с чернильницей на боку и с пером за ухом. На груди под епанчой у него была в запасе стопка привезенных из-за границы папирусов.
– Пиши! – диктовал ему великий князь. – Повелеваю Приказу разрядных дел окольничего Захарьина писать и именовать отныне боярином и оставить ему место выше князя Шуйского.
– Это, государь великий, ты не по закону! – вставил свое князь Шуйский, – мой род… да к тому же окольничий Захарьин-Юрьев давно скончался.
– И мертвого произведу в бояре! Пиши! Половину вотчин, пожалованных мной князю Шуйскому, передать от него в род умершего боярина Захарьина… Ты, мама, видела и слышала, что я сказал. Поторопись домой и передай боярышне Анастасии Романовне, чтобы она непременно участвовала в завтрашнем торжестве. В храме привратники проведут ее на хоры. А пока прощайте, мне тоже нужен отдых.
Было видно, что Иоанн Васильевич доволен своими сегодняшними распоряжениями. Особенно тешило его душу то, что он так властно и решительно сбил спесь с князя Шуйского. Взяв пояс в свою опочивальню, он предался молитве по четкам, которых у его божниц красовался целый набор. Приятны были и его сновидения накануне торжества: ему виделись многие тысячи преклоненных голов, море златотканых одежд духовного сословия, тучи фимиама и груды папирусных листов с поздравлениями иноземных властелинов, приславших к празднеству своих послов. Про немцев и говорить нечего, они были соседями, а вот подалее – английская королева, испанцы, голландцы, шведы – все добивались чести присутствовать при венчании первого русского царя. И все-таки великокняжеский двор очень печалился. Через проезжих греков была выписана из Царьграда книга царского венчания греческих царей. Книга эта была доставлена значительно позже, уже ко времени воцарения Федора Иоанновича.
Печалился и митрополит, требовавший из Италии малое количество мира от мироточивых костей святителя, который покоился в Баре. Это требование, несмотря на посулы больших денег, тоже не было исполнено вовремя.
Поэтому митрополит, явившийся в храм Успения значительно ранее виновника торжества, осмотрев все, что требовалось при короновании, распорядился убрать приготовленный сосуд – кробийцу – для священного мира. Все прочее оказалось в порядке. Сиденье для него – митрополита – и трон Иоанна III для венценосца были поставлены рядом.
На столах были разложены доставленные из Казенного двора: золотое блюдо с Животворящим Крестом, цепь, скипетр и держава. Держава была также времен Мономаха.
Москва пробудилась в этот день под неумолкавший звон колоколов. Вообще картиной шествия во храме удовлетворилось бы и величайшее честолюбие. Виновник торжества отправился из дворца в сопровождении бояр, окольничих, думских людей, стольников, стряпчих, дворян и детей боярских. Стрельцы построились в две линии и надежно ограждали царский путь. Духовник шел впереди всех и окроплял святой водой путь, с которого перед тем рынды и боярские дети убрали всякую подозрительную пушинку.
При входе в собор духовный чин встретил Иоанна Васильевича со святой водой, после чего он занял свое обыкновенное место, но по окончании молебна митрополит возвел его с обыкновенного места на чертожное, где он и занял царское сиденье. По правую сторону от него стали бояре, а по левой расположились соборные старцы.
После обмена благожелательными речами митрополит поднес все еще великому князю венец с речением: «Прими, государь, высшую славу – венец царствия на главу свою, венец был на главе предка твоего Владимира Мономаха. Да процветет от твоего корня величие всего твоего государства». Затем были возложены на Иоанна Васильевича, отныне уже царя, крест от животворящего древа, цепь, и вручен ему скипетр. Держава введена в регалию венчания на царство только при венчании Бориса Годунова.
Вместе с нововенчанным ликовала и вся Москва. Отныне Москва – столица всей Руси, и Царьград, откуда чуть не указы шли от патриархов, принужден будет умерить свою гордость.
По возвращении во дворец среди раздвинувшейся и ликовавшей толпы, нововенчанный был на первых же ступенях крыльца осыпан князем Шуйским золотым дождем; поступком этим он надеялся загладить свои прегрешения, а их набралось достаточно, чтобы не утихал гнев царский. Верховая боярыня Турунтай-Пронская высыпала к ногам царя целую казну из золотых монет, но все же Иоанн Васильевич ощутил наибольшее удовольствие, когда его встретила боярышня Анастасия Романовна дождем из хмеля и зерна. Она решилась на этот поступок по указанию полюбившей ее верховой боярыни.
Торжество завершилось во дворце царским застольем, а для народа были поставлены бочки крепкой браги и сладкого меда. Царский стол, за которым распорядитель не нашел места для женского пола, ознаменовался тем, что поданного царю лебедя он приказал разделить на две половины и одну из них доставить в дом князя Сицкого и там вручить боярышне Анастасии Романовне. Блюдо велено было взять из Казенного двора и притом не какое-нибудь, а изукрашенное яхонтами и лалами. Кроме того, из Казенного же двора доставили боярышне рукомойник, осыпанный бирюзой, обладавшей, как было известно, особой силой возбуждать любовь в сердцах дев.
Общую радость Москвы не разделяли лишь Шуйские и Глинские. Они были низвергнуты с первой ступеньки трона. Беспрекословное самодержавие проявлялось теперь перед ними воочию в каждом поступке, в каждом движении зрачков Иоанна Васильевича. Ни одной крошки, ни одной птичьей лапки он не послал им из своего обеденного блюда, а бывало ли это прежде, когда он только великокняжил, а не царил? Нужно было подумать Шуйскому – не отъехать ли в вотчину, а Глинскому – не переселиться ли в Литву? Если что и останавливало их, так это заведомая скромность всего рода Захарьиных, не обнаруживавших ни малейшего намерения проскользнуть в узурпаторы и гонители всех, кто вздумал бы стать на их дороге. О боярышне Анастасии Романовне вся Москва в один голос твердила как о царской невесте, пленившей жениха красотой тела и души. «Помимо красоты, – писали летописцы, – она отличалась целомудренностью, смирением, набожностью, чувствительностью, благостью и основательным умом».
Глава IV
После объявления думы об избраннице Иоанн Васильевич поручил верховой боярыне побывать в усадьбе князя Сицкого и передать девице Анастасии Романовне приглашение царя переселиться вместе с мамой в верхнюю половину дворца. Однако верховую боярыню Собакину опередила верховая боярыня Турунтай-Пронская. Она передала маме, чтобы девица не соглашалась перейти во дворец: «Бог знает, что может случиться, а вот пусть он принародно признает ее невестой, тогда другое дело, можно и наверх перейти». Поэтому, когда Собакина передала приглашение царя, то получила учтивый отказ.
Выслушав доклад неудавшейся свахи, царь пристукнул посохом, с которым уже не расставался, и заметил Собакиной, что ей следует отъехать в вотчину. На девицу же Анастасию Романовну он никакой обиды не почувствовал и даже приказал кому-то из постельничих: девица поступила по-умному; завтра наутро объявить принародно, что она моя избранница.
Наутро у ворот князя Сицкого загремели трубы и засверкали алебарды, извещавшие о прибытии царского посла. И действительно, верховая боярыня Турунтай-Пронская, сопровождаемая отрядом стрельцов и музыкантов, привезла в нескольких экипажах подарки девице Анастасии Романовне.
Открывавшая ларцы и коробья верховая боярыня пояснила со своей стороны, что невесте нельзя отказываться от даров царя-жениха. Что же касается до сорочек, то невесте обязательно нужно надеть их, не то Глинские и Собакины бог весть что наскажут.
Невозможно было обозреть в одночасье или хотя бы и в неделю все присланное царем. Много коробов остались невскрытыми до свободного времени. Впрочем, мама заметила и поспешила открыть коробочки с румянами и белилами. Они были тонкие, лучшего иноземного качества и уж, разумеется, не об них говорил англичанин Коллинс, будто румяна русских женщин похожи на краски из вохры и белил, которыми в Англии красят дома. Были тут и чернота для зубов, мушки для оттенения белизны и выразительности лица.
Анастасия Романовна отказалась рассматривать эту заморскую косметику. Она только мельком взглянула на раскрытые ларцы с драгоценными камнями. Дары азиатских ханов и европейских королей поступали обыкновенно в великокняжескую казну, которая теперь и выдала для украшения избранницы бирюзинки в волоский орех, изумруды и чуть ли не в палец длиной аметисты, аквамарины, гелиотропы и целые ковши жемчужин.
Самое важное слово боярыня приберегла напоследок: «Царь просит свою избранницу облечься в присланные им уборы и пожаловать в них в церковь к брачному венцу».
Теперь мама отвесила своей ровне княгине Турунтай сердечный и низкий поклон.
Много было потрачено стараний и мамы, и всех домашних рукодельниц, чтобы царская невеста выглядела на славу. Общее сожаление было только одно: не захотела Анастасия Романовна ни зубы чернить, ни румяниться. Мелюзга работной палаты заучила и даже рискнула пропеть вполголоса:
У ней кровь-то в лице, словно белого зайца,
А и ручки беленькие, пальчики тоненькие,
Ходит она словно лебедушка,
Глазком глянет, словно светлый день…
Сколько бы зависти ни накипало у шептуний-боярынь, а все же и они признали, что у избранницы брови колесом проведены, а ясные очи – как у сокола… Только щечки у нее не были, как певали девицы, «что твои аленькие цветочки», но все поражались пышности и блеску ее кос. Шептуньи-боярыни, разумеется, не признавали, что девица как бы заглушала своей природной красотой их искусственную красоту. На что уж мама, и та не осилила свое дитятко и только слезами да крестами проводила ее на трудный путь царицы.
Невеста хорошо помнила наставление мамы: покорно уступить жениху первый шаг на подвенечный коврик; так она и сделала. Но к ее немалому огорчению она заметила при этом пытливый и недоумевающий взгляд жениха. Казалось, что он спрашивал самого себя: «не подменили ли ему невесту? Правда, она ангельски привлекательна, но на ее личике нет ни кровинки. Будет ли плодородна? Не повторилась бы история с первой супругой его родителя?»
Однако когда хор торжествующе огласил своды храма, а вокруг расположились друзья дома князя Сицкого, румянец невесты быстро украсил ее щеки и захватил даже кончики ушей. Новый пытливый взгляд жениха вроде бы успокоил его. Теперь такой красоты и во всей Москве не найти и напоказ.
Людские жизни связываются многими невидимыми и неосязаемыми нитями. Так и случилось: еще венчальные короны не были опущены, как между женихом и невестой установилась сердечная связь.
Вся Москва была готова осыпать царскую чету хмелем и хлебным зерном, но какой же распорядитель не закрыл бы дворцовые ворота перед галдевшей улицей… Поставленный у ворот Касьян Перебиркин пропускал и боярынь по выбору. Разумеется, не было препятствий митрополиту, от которого ожидалось благословение родным и близким.
Иоанн Васильевич выразил было желание усадить за один обеденный стол мужчин и женщин, но верховые боярыни воспротивились этому новшеству: «И митрополиту будет зазорно, и Москва засмеет».
Поэтому были накрыты два стола в двух смежных хоромах. Столы ломились под тяжестью серебра и обилия яств.
Во дворец набралось не менее тысячи особ женского пола, украшенных своими лучшими ожерельями, золотыми пуговицами, в платьях, обшитых яхонтами и жемчугом. Камчатных телогрей было и не перечесть. На свет вышло все, что хранилось от прадедов в кипарисных ларцах и в новгородских коробах.
Много потребовалось сообразительности и настойчивости, чтобы рассадить без ущерба достоинства боярынь на соответственные им места. Ссоры возгорались поминутно; доходило до пинков и укоров родителям за их холопье происхождение. Распорядителю и его дьякам приходилось бегать как заведенным – одним грозить, других ублажать, и только когда пожаловал митрополит, разнокалиберное собрание умолкло и смягчило враждебные взгляды, бросаемые друг на друга. Но пора было доложить царственным хозяевам о том, что все вошло в колею и что хор митрополита изготовился к песнопению.
При выходе царя с царицей рука об руку хоромы затихли; тысячи глаз с пристрастием разглядывали молодую женщину; она стойко исполняла свою новую роль, и даже все заметили, что ее природная красота как бы удвоилась благодаря величию, которое она приобрела в этот день. Величие величию рознь. Царица привлекала и трогала сердца даже тех боярышень, что играли с ней еще так недавно в жмурки и прятки. Царь был доволен произведенным эффектом и прямо-таки счастлив, когда царица, обходя столы, тепло приветствовала и мизинных людей, точно она и с их дочерьми играла в свое время.
Гости были также довольны и царственными хозяевами и их богатым угощением. Все заметили отсутствие среди приглашенных Семиткина, что случилось по просьбе царицы. «Царь и господин моего сердца, не порть свой великий праздник лицом этого изверга!» Фразу эту передавали в толпе, как истинно сказанную царицей при обсуждении списка приглашенных гостей. И будто бы царь ответил: «Будь по-твоему, Семиткину здесь не место».
За вторым столом боярыни, в силу своего пристрастия к разговорам, перешептывались:
– Гляжу на царицу и думаю: как прекрасно нынче Господом Богом устроено. На землю Он спослал нам духа бесплотного с очами херувима.
Говорившая произносила свое слово нарочно громко. Она слыла при дворе льстивой боярыней. Ей возразила сварливая боярыня:
– Погоди, дай время, бесплотный-то дух оперится и расшвыряет нас с тобой, как вихрь снопы соломы.
– Не заметно ничего такого, – выговорила твердо и решительно боярыня Турунтай-Похвистнева.
Шептуньи не осмелились продолжать перемывать косточки царице. К тому же царица словно услышала злой шепот боярынь; она своими руками наложила на тарелки сладких пирожков и попросила маму обнести шептуний. Те покраснели.
За мужским столом решился встать Глинский и без стеснения обратиться к царю:
– В моем, государь, псковском поместье залег бурый медведь. Его сторожат день и ночь, и если у тебя не миновала охота пойти с булатным на чудовище, то досторожим до твоего приезда. За здравие твое порукой наши головы.
Царь, уже не доверявший Глинским, выразил свое согласие, повинуясь, вероятно, лишь своей охотничьей страсти. Брага развязала к этому часу боярские языки, так как один из недругов Глинского, не обинуясь, шепнул своему закадычному другу-соседу:
– Глинские готовы с первого же часа разлучить царя с царицей, а того не знают, что по Москве идет уговор искоренить весь род Глинских, только бы случай к тому представился.
Гости покончили в одночасье с угощением и с поклонами и благодарностями удалились. Хоромы опустели. Наконец-то царь мог поцеловать свою избранницу без завистливых глаз и не слыша злобного шепота.
Царское веселье завершилось народным пированием. Мизинные люди проведали, что для них приготовлено достаточно бочек с крепчайшей брагой. Брагу изготовил сам Касьян Перебиркин. В ковшах не было недостатка. Даже истинных пьяниц не гнали взашей. Вскоре от объемистых бочек остались одни обручи да клепки. По сигналу некоего дьяка, выкрикнувшего: «Государю Иоанну Васильевичу слава!» – разразилась вся Москва. Одуревшие бражники забрались на колокольню и принялись орать под малиновый звон: «Царю нашему московскому Иоанну Васильевичу слава!» В другое время таких «петухов» спустили бы с колоколен кулаками, а то и дрекольем, но сегодня и церковные сторожа выкрикивали славу.
Алексей Адашев, преданный царице человек, состоявший при великокняжеском дворе мовником, а теперь и ложничим, в обязанность которого входило стелить брачную постель, проводил новобрачных до опочивальни и, поставив на стражу Лукьяша с рындами, ушел наводить порядки в других хоромах. В рукодельной палате он даже прикрикнул на детишек, не успевших поделить между собой сладкие пирожки. Не будучи родовитым, он завоевал своей безграничной честностью полное доверие Иоанна Васильевича. Чуждый дворцовых хитросплетений он слыл в народной молве как надежный защитник интересов государства.