На следующее утро Иоанн Васильевич вышел из опочивальни в хорошем настроении и осыпал многими милостями царицыных приближенных, особенно маму.
– За твое береженье царицы жалую тебя ее казначеей, – объявил ей Иоанн Васильевич. – Требуй из Казенного двора все, что понадобится царице. Отказа не будет.
Казначеи числились саном на уровне верховых боярынь и фактически управляли всей царицыной половиной. Конечно, мама с радостью приняла эту монаршью милость.
– Блюди порядки во всей царицыной половине. Нераздельно властвуй над кормовой палатой и гляди, чтобы странники оставались довольны царским угощением.
Мама кланялась и кланялась.
– А что главное, так это белье и царицыно и мое храни под своим ключом, – указывал новобрачный. – Ты женщина старая и, разумеется, знаешь, что лиходеи портят людей то приворотом, то отворотом через сорочки, так вот, пусть у тебя воруют что хотят, только не белье. Теперь ступай к твоей Насте, она тоже побалует тебя каким ни на есть решением.
Ах, как маме хотелось сказать: «И зачем тебе, государь, молодожену, ездить на охоту к Глинским. Они ведь знаются с лиходеями. Фараонова матка у них своя гостья». Но сказать это смелости у мамы недостало.
О предстоящей охоте в вотчине Глинских знал уже весь двор, кроме одной царицы. Ни у кого из придворных недоставало решимости сказать ей о готовившемся событии. Москва его не одобряла. Ведь Глинские – литвины, и мало ли что могло случиться от их кудесничества, особенно если они сдружились с фараоновой маткой!
Самому Иоанну Васильевичу, похоже, было совестно объявить жене, что он все еще не вышел из-под влияния Глинских и что дал слово отправиться на охоту в Псковскую пятину.
Молодой царице и ее двору предстоял поход на богомолье; таков уж был обычай, шедший от прадедов. Мама изготовила для похода все необходимое и большую сумму денег для раздачи убогим.
Посещавшие молодую царицу в первое время ее новой жизни розовые и радостные сновидения навевались обстановкой, окружавшей ее. В грезах она прохлаждалась среди душистых цветников, над ней раскрывались небеса, и оттуда неслись песни херувимов. Песни умолкали, тогда исходили с вершин бесплотные существа с тихострунными арфами. Грезы прерывались только, когда являлась в опочивальню мама с корзинкой свежей земляники или когда являлся духовник Сильвестр с благословениями.
Да и что менее радостное могло привидеться молодой женщине, когда супруг так нежно обращался с ней. Он не пропускал ни одного вечера, чтобы не прийти в ее опочивальню и не перекрестить ее на сон грядущий. Долго перед тем он гладил ее роскошные косы, мраморный лоб, нежно целовал ее руки. Да, сам царь целовал руки недавней боярышни Анастасии Романовны. Понятно поэтому явление в сновидениях бесплотных существ с тихострунными арфами.
Каково же было изумление, а за ним испуг, когда спустя неделю после венчания дивный сон царицы был нарушен под утро охотничьими выкриками: «Гайда, гайда!» Слышались также высвисты псарей, хлопки арапников, визг овчарок, лаек и целой стаи собак разнообразных пород. Без сомнения, то был сбор на охоту!
Легко поднялась с постели и воскликнула: «Любый, где ты?» Но отклика из смежной опочивальни не последовало. Тогда молодая женщина, как была в распашонке, необутая, прильнула к окну. Там уже выезжала за кремлевскую ограду большая группа охотников с псарями и сворами собак. Во главе выступал бравый конь с молодым, пылким всадником, перепоясанным словно на смертный бой. Повторенное царицей: «Любый, почто покидаешь меня, остановись!» – не произвело на всадника никакого действия. Одного лошадиного топота было достаточно, чтобы заглушить не только слабый голос, но и звук иерихонской трубы.
Охота быстро вынеслась на простор. Разумеется, никому и в голову не приходила мысль, что за изумлением царицы последуют головокружение и обморок.
Мама нашла ее уже лежащей на полу. Первой мыслью мамы было взбрызнуть свою Настю святой водой и послать за попом Сильвестром, как умнейшим во всем дворце душевным врачевателем. Могуче сложенный иерей перенес свое духовное чадо как легкое перышко на постель и продолжал приводить ее в чувство все той же святой водой. Когда она окончательно пришла в себя, он с помощью мамы принялся объяснять, что и дальше молодому царю будут свойственны привычные потехи и что скорбеть о том, значит только отвращать его от своего сердца. Умный иерей благоразумно обошел вопрос, почему новобрачный не объявил о своем намерении поохотиться и предупредить супругу о своем отъезде. В заключение Сильвестр посоветовал своей духовной дочери, когда супруг вернется, не показывать того, что она огорчена его необычным поступком. Мама же уговорила ее нарумяниться и с веселым видом преподнести ему стопу крепкой браги.
Охота на медведя была назначена в одном из поместий самого Глинского. По его приказу в боярском доме были собраны целые запасы фряжских напитков. Кроме того, из округи были пригнаны все голосистые девушки в нарядных по возможности платьях с голыми ногами, что было также в почете. Несколько суток по сборе они разучивали «Государю Иоанну Васильевичу слава!».
Усталые путники поразмяли члены на кроватных веревочных переплетах, подкрепились фряжским и, прежде чем подойти к берлоге, выразили желание послушать красных девиц. «О женитьбе князя Владимира, да заодно уже и о Потоке Михаиле Ивановиче».
Однако дорогие гости очень изумились, когда, выйдя на крыльцо, увидели вместо красных девиц толпы мужиков, растянувшихся плашмя на земле, – так обращались к царю с жалобами на врагов окаянных. Таким врагом оказался сам хозяин усадьбы Глинский, тот, что выглядывал теперь из-за царской спины.
– Государь милостивый, казни нас всех поголовно, а только освободи нас от своего наместника. Душам нашим жизни не дает, – послышалось от лежащего люда. – И скотину и девку красную – все загребают его лодыри-управляющие. Жаловались мы, а только горбам нашим грамоты прописаны! Грабительски грабят! Ирод и тот был милостивее! Ложку изо рта вынут и говорят, что она идет во твою казну.
В круг просителей вошел было окольничий Семиткин и принялся потихоньку грозить: «Вот ужо расправлюсь, угощу вас горячей баней до новых веников». Но, видно, народу и в самом деле было худо жить на свете, по крайней мере Семиткин услышал в нескольких местах сказанное ему вполголоса: «Дьяк, ты бы уходил в свою Москву, а то у нас ножи отточены!» Семиткину не доводилось слышать подобную отповедь, поэтому он предпочел отойти в сторону.
Охота была отложена. Просителям сказали, что их созовут для разбора претензий, и горе тому, кто оклеветал наместника, того казнят непременно. Семиткину было сказано, чтобы он послал в Москву гонца за отрядом стрельцов и за своими помощниками, не раз обагрившими кровью свои руки, усмиряя бунтовщиков. Глинский добавил потихоньку от царя, чтобы не забыли прихватить из Москвы плаху с топором и пару тройчаток со свинцовыми гирями.
Всем было видно, что царь испытывает тяжелые муки. Глинского он и на глаза себе не допускал; гнев его постоянно разрастался. Казалось, он велит срубить головы всем жалобщикам; но при этом поплатится и сам Глинский.
В распоряжении молодого властелина не было еще ни судей, ни судебных законов, ни самой опытности. Перед ним продолжало лежать распластанное поместье.
Несмотря на прибытие из Москвы грозных ратников с алебардами и самого Семиткина с плахой, народ продолжал вопить: «Государь, смилуйся, мы твои верные рабы, а только нам житья не стало; все крыши в прорехах, в одежонке целой нитки нет, в закромах крысы, девкам нечем головы покрыть, одна остуда, смилуйся… возьми сотню наших голов за одну голову нашего злодея».
Повинуясь поданному знаку, ратники начали выхватывать из толпы горланов и гнать их в свои задние ряды. Жалобщики не сопротивлялись; там им перевязывали руки и ноги. Семиткин клеймил дегтем им спины и поглядывал вдаль, откуда должны были подвезти плаху. Однако со стороны Москвы показался всадник, в котором узнали первого рынду Лукьяша. Конь под ним был загнан и припадал от бешеной скачки. Увидев царя, он подбежал к нему, опустился на колени и подал ему письмо с восковой печатью; так запечатывались послания митрополита.
Царь не нуждался в чтеце. Хорошо понаторевший в писании, он одним быстрым взглядом окинул немногие строки митрополита: «Данный Господом царь! Извещаю, Твое Величество, что сего числа после утреннего перезвона с колокольни Благовещения пал большой колокол. Вся земля дрогнула от сего падения. Сие знамение великое, а что Господу угодно будет сотворить – неведомо. Отвратил Его страшный гнев. На небе уже видели огненные метлы. Будь же милостив, царь, над твоими верными рабами. Я наложил на весь клир двухдневный пост, а ты умилосердись, сколь потерпит твое сердце. Помни, что Глинские – известные враги твои. Аминь».
Не над чем было дальше раздумывать. Теперь уже и над всей усадьбой солнце казалось раскаленным и кровавым. Вдобавок и гром грянул. И повелел царь: «Прощаю всех, бегом ступайте по домам и благодарите Господа за его знамения».
Толпа мигом поднялась на ноги и рассыпалась во все стороны. Бежавшие останавливались на минутку и, сбросив малахаи, кланялись царскому месту, опять бежали, опять кланялись. По дороге задели Семиткина, смяли его под ноги и не без повреждения его милости опять бежали дальше.
Анастасия Романовна встретила супруга с веселым лицом. Жизнь приучала ее к лицемерию.
– А я собралась в поход на богомолье и ожидала только, как соизволит мой любый.
– Во главу похода возьми Сильвестра, а в охрану возьми Адашева и старшего рынду. Мне некогда.
Царица вовремя отошла к окну, иначе нахлынувшие слезы пояснили бы многое ее любимому, которому приходилось решать в это время вопрос: как ему быть с Глинским? Колокол-то упал недаром.
Глава V
Иоанн Васильевич продолжал томиться вопросами: какую беду предвещает падение колокола, с какой стороны ее ждать? Со стороны бояр, орды, ляхов? На эти вопросы мог дать правдивый ответ только вещий псковской юродивый Николка Салос, пользовавшийся в красных рядах большим уважением. Псковитянки стояли горой за него, хотя мужская половина сильно подрывала к нему доверие. Особенно поносили его пьяницы. Не отличаясь и сами чистым обликом и исправной одеждой, пьяницы провозгласили громко Салоса кудластым, немытым и нечесаным чучелом, от которого разит берлогой медведя после зимней лежки. Упрекали его и за великое нахальство, за которое других исполосовали бы батожьем. А все-таки лохмотья, которыми он кое-как прикрывал свою наготу, служили псковитянкам своего рода предметами поклонения. Усердие их подогревалось тяжеловесными и звонкими веригами.
Николка обитал, как тому и полагалось в то время, в пещере, вырытой в известковой скале на берегу реки Великой. Пещеру вырыли псковитянки одними своими ногтями, без помощи каких бы то ни было орудий. За три года неустанной работы они изготовили довольно пространное логовище. Они же настояли впоследствии перед властями, когда Николка умер, похоронить его на паперти Гавриловской церкви, рядом с гробницей князя Довмонта. На этой паперти Николка при жизни юродствовал.
Его ореол ясновидца поддерживался исключительно тем, что он дерзил и перед знатными не меньше, чем перед мизинными людьми. У него установилось правило спрашивать при посещении его Иоанном Васильевичем: «Скольких задавил сегодня молоденцов? Душеньки их все по дороге на небо вспрянули, но прежде перебывали у меня с жалобами на твое бессердечие!»
– Ну, правосудный, покайся! – чуть ли не вопил юродивый, когда Иоанн Васильевич встал теперь перед его логовищем. – На небе ведут книгу твоего жития, и уже там записано, что ты уничтожил данные псковскими князьями судные грамоты, а своей не дал, поэтому наместники твои творят худо!
Видимо, громовая речь юродивого была не по душе Иоанну Васильевичу, но он еще ни разу не стукнул посохом оземь. Юродивый продолжал свое обличительное слово:
– По младости ты и сам не знаешь, на кого тебе опираться – на боярство или мизинных людей. Вот и теперь: первым делом побывал у первого в Московской земле душегуба, у нашего наместника, у Глинского, а чего ради? Вот сейчас провезли мимо меня убитого тобой зверя, а того не знаешь, что это не зверь был, а посланный с неба праведник. Оттуда судьи небесные прислали праведника для твоего испытания: сколь ты есть кровожаден.
Иногда и псковитянки не дослушивали до конца речи юродивого, до того они были загадочны, что никто не мог добраться до их заветного смысла. Иоанну Васильевичу некогда было разбираться в речах Николки, и он внушительно стукнул оземь посохом.
– Ты мне лучше поведай…
– Знаю, знаю! – поторопился Николка обнаружить свои сверхъестественные дарования. – Ты пришел дознать, чего Московской Руси ожидать от падения колокола? Чего ожидать? Доброты от тебя она не дождется. Еще ясновидец Марк сказал, что если твой родитель покинет жену из рода Сабуровых и женится на Глинской, то от этого брака последует ребенок, который удивит весь мир своей лютостью.
Терпение Иоанна Васильевича кончалось. Ему хотелось стукнуть по голове юродивого железным наконечником посоха, но он удержался и перестал слушать его бредни.
– Приходи в Москву, там мы с тобой поговорим, приходи прямо к царским хоромам и скажи привратникам, что пришел по моему велению, там тебя оденут и приведут в человеческий вид, а без того не смей показываться царице на глаза.
Но юродивый не унимался:
– Царский венец надел, учинил законный брак с девицей смиренномудрой и богобоязливой, и что же? Вместо богомолья и поклонов перед святынями отправился на рукопашный бой с праведником. Ох! Грозен ты будешь, царь Иоанн Васильевич, грозен!
Оставив Николку договаривать свою обличительную речь перед сгрудившимися псковитянками, царь велел направить его поезд в Москву и гнать коней во весь дух. Конные стрельцы едва успевали за его возком, колокольцы и бубенчики вызванивали и тарахтели во всю мочь, так что Москва услышала царский поезд прежде, чем показалась пыль по дороге. Впрочем, и на колокольнях не прозевали царский поезд.
Все население царицыной половины было глубоко убеждено, что царь не замедлит появиться во дворце, где Анастасия Романовна так нуждалась в его ласковом слове. Со времени его отъезда она не знала ни минуты покоя и довольно наплакалась, припадая к плечам мамы. Однажды она даже выговорила чуть слышно: «Ничьей нет вины в моей горькой доле. Сама позарилась на величие царицы, вот теперь и лей горючие слезы!» Вместо утешения мама могла только ответить: «Пойди, умойся святой водицей!»
Возле Кремля царский поезд раздвоился. Половина его со слугами направилась к дворцу, а другая половина, головная, повернула к Благовещению, куда поторопился и митрополит в сопровождении хора певчих. Молебен служили на ходу и только у самого колокола возгласили царю многие лета.
Осматривая погрузившийся в землю колокол, Иоанн Васильевич спросил у митрополита:
– Что знаменует это загадочное падение? Нет ли какого коварства? Не сотворено ли это лихими людьми? Ведь он висел на железных перекладинах!
– Для Господнего гнева нет препонов, – отвечал митрополит, уставив смиренно очи в свою бороду. – Да как же Господу и не прогневаться, когда Его первое, можно сказать, во всем мире чадо идет неправым путем.
– Обо мне говоришь? В чем же мой неправый путь?
– Про охоту вспомнил, а хождения к святыням будто не положено.
Иоанн Васильевич обвел митрополита холодным взглядом и, не приняв благословения, велел везти себя к пещере Васи Блаженного.
Пещера, в которой ютился Вася, тоже юродивый во Христе и прослывший Блаженным, не раз видела такого превысокого гостя, как Иоанн Васильевич. Крестьянский сын, уроженец села Ельхова, проведший юность в сапожной мастерской, Вася обратился благодаря женскому полу в духовидца чуть ли не всей Московской земли. С молодых ногтей он слыл уже провидцем, и многие его предсказания сбывались.
Слава прозорливого Васи подкупила самого царя, который в критических случаях выспрашивал у него по секрету совета у «яко провидца сердец и мыслей человеческих». Ясновидец считал себя поэтому вправе беседовать с царем как равным себе и даже дерзить.
Встретив царя у входа в свое логово, Вася прикрыл глаза рукой, как бы от нестерпимого солнечного света, и потянул свою юродивую бредню: «Сицы, лацы, кулалацы…»
– Брысь! – оборвал его высокий гость. – Бредни твои прибереги для купчих, у меня же есть серьезное дело, но взойдем в твою ямину…
– Да вот я не разберу, кто пришел: не то царь всея Руси Иоанн Васильевич, не то ордынец, доставивший из Орды басму ханской руки…
– Брысь, говорю тебе!
Стукнув посохом оземь, царь вошел в пещеру юродивого и поневоле, чтобы не задохнуться, заговорил скороговоркой:
– Хочу знать, что говорят в народе о падении колокола с Благовещения. Буду слушать только одну правду.
– А Семиткину меня не передашь?
– Нет, да и самому Семиткину вскоре расчет и крышка. Поборами начал промышлять; кому полагаются батоги, угощает скромненько розгачами. Есть у меня на примете… ну да это мое дело. Говори же, что знаменует падение колокола?