Федора усердно стегала каштановую кобылку, причем каждый раз удивленно хмыкала.
— Гм… ледача… жрет добрэ, хвороба, а нэякой в нэй сылы нэма. Гэтть! Гэтть! Гладуха! — выкрикивала она гортанным басом.
Мне удалось узнать, что обитатели «Мраморного поместья», Багдасаровы, вдова с дочерью, когда-то были богаты, муж был «енерал», а теперь обеднели и жили на маленьком хуторе десятин в 40, причем единственной их прислугой была Федора, совмещавшая в себе должности кухарки, горничной, дворника и кучера.
Больше ничего из Федоры выжать не удавалось, почему я решил молча наслаждаться весенним днем. Дорога по мере приближения к «Мраморному» становилась и лесистее, и волнистее; на лесных болотах цвели пышные желтые ирисы и какой-то белый пушок; слышалось молодцеватое щелканье дроздов и кукованье кукушек. Когда мы проезжали селом, то даже бедные хатенки полещуков показались мне нарядными, по крайней мере там, где цвели яблони и вишни, слышалось жужжанье пчел, как какая-то детски радостная болтовня.
В двух верстах от села показалась какая-то старая не то башня, не то колокольня с капличкой. Она стояла среди могил и цветущих вишен, на пригорке, против огромной лесной топи. Место было глухое, кругом леса. Я узнал впоследствии, что когда-то это было семейное кладбище помещика, теперь же земля сдана в аренду, и место считалось нечистым.
На высоком бронзовом кресте сидел ворон. Я с любопытством рассматривал его, потому что это не была обыкновенная галка, а настоящий ворон — птица довольно редкая, величиной гораздо больше галки, почти с утку.
Когда мы поравнялись, Федора, ни разу не взглянувшая по сторонам, вскинула глазами на башню, даже, как мне показалось, именно на ворона, и несколько раз перекрестилась. Вслед нам раздалось очень низкое, как бы грудное карканье птицы, ворвавшееся некоторым диссонансом в музыку весеннего дня.
— Знов кавкае… — проворчала Федора, и в первый раз на ее почти бессмысленном лице я мог ясно прочесть чувство злобы и, кажется, страха.
— И на що ему кавкаты, хиба що знов на гуску?
Упоминание о какой-то гуске рассмешило меня, но я уже по опыту знал, что расспрашивать Федору утомительно, а потому промолчал.
В «Мраморном» с первого взгляда ничто не привлекло моего внимания. Проезжая дорога осталась влево, уходя в лес, мы же свернули направо и подъезжали к дому старым, довольно запущенным парком. Кажется, на границе он сливался с лесом.
Предо мной был обширный и несколько причудливый, как все старые помещичьи постройки, барский дом, но нигде никаких следов мрамора. Зато упоительно со всех сторон пахло сиренью.
Меня приняли в гостиной, обстановка которой красноречиво свидетельствовала как о былой роскоши, так и о настоящей бедности.
Вдова Багдасарова, высокая, полная женщина лет под 50, по-видимому, для встречи была одета в старомодное, но довольно богатое платье из черного шелка с кружевной шалью на плечах. Кроме того, я сразу мог заметить, что она сильно набелена, черные брови наведены карандашом и волосы накрашены.
— Милости просим, пожалуйте! рады новому гостю. Что ж это вы? молодой человек, а общества не любите? — говорила госпожа Багдасарова немного нараспев. — Я уж давно слышала, что нового доктора назначили, да и говорю Марочке: «Вот это человек молодой, кавалер, будет нас с тобой навешать, тебе веселее станет». А она у меня, знаете, с причудами. Гостей не любит. Только из помещиков заглянет кто-нибудь, с охоты заедут или так, с визитом, а я к ней: «Скорей одевайся, — говорю, — женихи приехали…»
— Мама, — раздался за стеной раздраженный женский голос, и вслед за тем хлопнула дверь.
— Вот видите, какая она у меня дикарка: уже в сад убежала. Поговорить не дает, не любит, куда там! А чего молчать-то? За день-деньской разве мало намолчишься вдвоем? Сама ходит надутая, хоть бы слово сказала… Молчим себе, как сычи в глуши. Да с кем тут и разговаривать? Только она да Федора на весь хутор. С Федорой-то, сами подумайте, какой разговор. Ну, зайдет человек, я тут с радости и пойду болтать, на то и язык дан. Говорю, как мельница, рада, что есть кому слушать. А она…
— Ваша дочь больна?.. — вставил я.
— Да кто ее знает? Вам лучше видно будет. А по-моему, знаете, как посмотрю я на нынешних молодых людей, так все больны, все ходят, точно в воду опущенные, да со странностями, да с причудами… Не то что бы, как раньше, повеселиться, да собрать соседей на пикник, да с песнями, с музыкой…
— Но, все-таки, на что же, собственно, жалуется ваша дочь?
— Жалуется?! Ну нет, это раньше было, что дочь матери и пожалуется, и расскажет все, как следует. А теперь — куда там, не подступись. Все — «Отстань! дай покой!» — а сами посудите, какого тут еще покоя надо? Уж покойней, чем у нас, разве что в могиле…
— В чем же выражается нездоровье вашей дочери? Прислуга говорила мне, что больная кашляет.
— Вот погодите, дайте срок, все расскажу. В деревне, куда тут торопиться, на все времени хватит. Я и дочери намедни то же самое говорю. Захотелось ей в Мраморной комнате сидеть. Есть тут у нас такая: кто ее знает, на что она; видно, чудаков всегда было вдоволь. Вот и построили всю комнату из мрамора; у нас и так холодища такие, спрятаться некуда, а тут те камень да камень… Вот смех-то! А ей загорелось: «Топи, Федора, в комнате княгини!» — так она называется. И какая там княгиня, шальная… Я говорю: «Погоди, Мара, камины поподчиним, тогда топить будем». А на дворе, скажу вам, еще и снега-то порядком не стаяли. Комната нежилая, а она — топи да топи, а то в нетопленную пойду. А уж дочери моей, как что взбредет на ум, то и подавай. Федора и давай топить. Да разве вмиг дело сделается, только дым коромыслом. В том дыму и холоде она и просидела всю ночку. Уж Бог вас знает, молодые люди, чем там заняться можно, на мраморе сидючи. Вот с того самого времени и кашляет. А все потому, что дурь в голове. Замуж пора. И разве женихов мало было, да только женихи к воротам, а она в двери, да и поминай, как звали. Такую невесту пестом в ступе не поймаешь.
Хотя врачебная практика уже успела выработать во мне обычную развязность врача, я все же не знал, как остановить поток речей госпожи Багдасаровой, но, наконец, потеряв терпение, решился просить отвести меня к больной.
— А вы все спешите! — удивленно вскинула глазами госпожа Багдасарова. — Ну что ж, задерживать не буду. Посмотрите на мою барышню. Вы человек молодой и она молодая. Вам лучше понимать друг друга. Где мне, старухе, за вами угоняться!..
Вы не стесняйтесь, — прибавила она, заметив недоумение на моем лице, — у нас все попросту; вот в эти двери сойдете в сад, там и найдете нашу дикарку. Нечего ей от молодых людей прятаться. Вам без меня свободней будет. А у меня, не взыщите, тоже дело есть.
С этими словами, проводив меня до дверей, госпожа Багдасарова исчезла, предоставив мне самому разыскивать свою пациентку.
По приглашению госпожи Багдасаровой я вышел в сад, если только правильно назвать садом то, что я увидел.
Дело в том, что парк весь был расположен на противоположной стороне дома, где, как я упомянул уже, он сливался с лесом; моим же глазам по сю сторону дома представился совсем необычайный пейзаж. Я стоял на открытой гранитной веранде; предо мной была аллея искусственных холмов, связанных между собой мостиками. Пред самой верандой она расширялась в полукруг. В центре полукруга я увидел смесь зеленых листьев дикого винограда и чего-то белого, блестящего в ярких полуденных лучах.
Движимый любопытством, я не сошел, а скорее сбежал с веранды, и тогда моим глазам представились остатки мраморного фонтана в виде гигантского тюльпана. Сравнительно тонкий стебель, подточенный ненастным, чуждым мрамору климатом, сломился и при его падении разбилась, конечно, и чаша цветка, хотя каким-то чудом на дне фонтана оставалась еще нетронутой половина мраморного кубка.
В изумлении я совершенно забыл о цели своего посещения и несколько минут, восхищенный и даже взволнованный, любовался великолепными остатками красивого, но хрупкого цветка, любовно прикрытыми сильными побегами дикого винограда.
День был недвижно тихий, ярко-солнечный, но холодноватый. В этой тишине, красиво ее оттеняя, лилось непрерывным, порой чуть колеблющимся легкими прибоями током журчание пчел.
Когда я, очнувшись, поднял глаза, то представившаяся моим глазам картина, не виденная мною ясно с боковой стороны веранды, еще больше зачаровала меня. Холмы, мостики между ними, и всюду море цветов и дикого винограда. Цветы, правда, были простые: петунии, флоксы, петушки; но зато их было до чрезмерности много. Получалось впечатление, точно семена рассыпались пригоршнями, куда попало, и потому дорожки местами оказались почти заросшими цветами. Каждый из мостиков когда-то, по-видимому, поддерживался двумя мраморными колоннами. Теперь некоторые из них уже лежали на земле, вместе с упавшими, также мраморными мостами. Мосты почти всюду были заменены деревянными и это сильно портило бы картину, если бы не дикий виноград, какого я никогда в жизни не видел. Он справлял над этими руинами какую-то хмельную тризну роскошью и своевольным разгулом побегов.
Мостики, колонны, холмы, с местами еще сохранившимися мраморными ступенями, все это сверху донизу с неописуемой пышностью и изобилием было покрыто диким виноградом, а отдельные ветви, не находя места на колоннах и мостах, свешиваясь, буйными побегами ложились на дорожки и цветы…
II
В детстве у меня была одна особенность. Всякое новое место я осматривал с чрезвычайной жадностью. Я не мог найти успокоения, не побывав в каждой заросли, в каждом овраге, в канавах, ямах, на чердаках, в подвалах, в погребах, и не могло быть сокровенного места, куда бы не повлекло меня ненасытное любопытство.
Именно такое чувство охватило меня теперь.
Забыв о существовании своей пациентки, я помчался по дорожке вдоль аллеи холмов и мостиков, чтобы взглянуть, что там дальше; по пути, однако, остановился. Дело в том, что внутренние, вдоль аллеи лежащие стороны холмов, были срезаны, и отвесные поверхности их заделаны мраморными плитами. Виноградные одежды холмов были так густы, что плит я сперва не заметил, также как не заметил и остатков маленьких мраморных фонтанов возле каждой плиты. Все это было затеряно в винограде.
Но на одном из холмов (их в аллее, не считая полукруга, было по семи с каждой стороны) плита была обнажена. Виноград, видимо, был срезан по краям плиты. Здесь с обеих сторон холма росли две великолепных сосны: больше деревьев не было.
На плите виднелся вырезанный в мраморе небольшой крест, а под ним также вырезанные буквы.
Подойдя ближе, я прочел два слова по-итальянски: «Sono stanca».
Не зная итальянского языка, я не понял надписи. Испытанное чувство легкой досады, должно быть, несколько отрезвило восторг и, возвращая к действительности, напомнило о существовании моей пациентки.
На вершине каждого холмика была площадка с перилами и скамьями. На одной из них я заметил большой серый зонт из тех, какими обыкновенно пользуются художники.
Я подошел к холму и поднялся по ступенькам, из которых, кажется, одна сохранилась мраморной. Остальные были деревянные. Я с трудом пробирался, путаясь ногами в густых побегах винограда, и на площадке нашел Мару.
Должен сознаться, что красота молодой девушки поразила меня. В ней было что-то южное, и вместе с тем что-то мягкое.
Мара была шатенка среднего роста с рыжеватым, как у мадонн Мурильо, отливом волос. Такие волосы довольно часты на юге. Что-то южное было также в золотисто-оливковом отливе кожи. Даже в фигуре ее заметна была особенная четкая рельефность линий красивых южных женщин. Не знаю почему, я сразу обратил внимание на эти особенности. Может быть, потому, что фамилия Багдасаровых напомнила мне одну молдаванскую семью однофамильцев, с которыми приходилось встречаться на юге России.
Мара сидела на маленькой подножной скамеечке; раскрытый зонт стоял в стороне. В руках у нее была тетрадка. Она так задумалась над ней, что даже не слыхала, как я взошел на площадку. Я чувствовал, что испугаю ее и сказал как можно мягче:
— Простите, что я мешаю…
Она слегка вскрикнула и вскочила со скамейки, приложив руку к груди.
— Я здешний врач… Успокойтесь, ради Бога, — продолжал я, видя, как она порывисто дышит.
— Это ничего, извините… неожиданность… — еле выговорила она.
— Позвольте, я принесу воды…
— Не надо.
Я все-таки побежал за водой и, повстречав Федору, быстро раздобыл стакан воды.
Молодая девушка внушила мне мгновенную симпатию.
Выпив воды, она извинилась за то, что мне пришлось ее разыскивать.
— Наоборот, — отвечал я, — мне представился случай побывать на этих холмах, а такую вещь не каждый день видишь. У вас здесь удивительно красиво.
Действительно, пейзаж был великолепен. Все необходимые элементы были налицо. За нами темными объятиями широко раскинулся лес. Перед нами мягкий склон, засаженный молодым садом в цвету, внизу окаймлялся извилинами реки. Равнина, на которой мы находились, справа невдалеке круто обрывалась над рекой. Обрыв, заросший орешником и березкой, находясь на нашем берегу, тем не менее, был почти против нас, так как река полупетлей заворачивала в этом месте для того, чтобы дальше разлиться в бесконечную даль по лугам, на которых блестели ее разливы и мелкие озерца. С левой стороны река протекала перпендикулярно к аллее холмов, причем, подходя к левому крылу бывшего за нами леса, вдали сливалась с ним. Эта схема не дает, конечно, достаточного представления ни о красоте залитых солнцем красок, ни о гипнотизирующем влиянии тихого падения лепестков цветущего сада под крыльями жужжавших пчел, ни о неге слегка припекавшего утреннего солнца.
Очарованный, я оторвал взор от блеска раскинутых озер и обернулся к Маре, и тут только рассмотрел ее глаза. Если бы я не боялся показаться слишком банальным, то сказал бы, что взор мой от ярких, веселых озер попал в тихие, затененные и печальные. Эти глаза что-то напоминали… Она спокойно сидела на садовой скамье и смотрела вдаль. Что они мне напоминают, не дымчатым цветом, а своим выражением много пережившей усталости? Я знал, что, силясь припомнить, буду рассеян, а потому, стараясь не поддаться своему настроению, пытался создать атмосферу спокойного доверия, столь необходимую для врача.
— Ну-с, — начал я… О, это «ну-с»! Как часто раздражали меня молодые коллеги, ничего другого, кроме этого «ну-с», у профессора не перенявшие. И все-таки я сказал:
— Ну-с, теперь, когда вы немного успокоились, позвольте мне не приступать сразу к своим обязанностям, а поговорить с вами в качестве случайного гостя этой прелестной усадьбы.
Развязность у меня деланная, но я очень хорошо ею владею, когда нужно. Эти слова произвели некоторое действие. Девушка улыбнулась, правда, одними губами. Глаза остались усталыми, но в них на мгновение мелькнуло любопытство.
— Я очень рада… Здесь очень хорошо, но иногда слишком одиноко.
Она говорила очень тихо и просто.
— Это нехорошо. Может быть, и нервы у вас пошаливают оттого?
— Нет, это не потому…
Заметив по мгновенно потемневшим глазам девушки и чуть дрогнувшим бровям, что затронул что-то, я быстро вставил:
— А вас никто не навещает из соседей?
— К маме приезжают иногда по делам, но это деловые люди…
Она, видимо, затруднялась продолжать, но я понял и добавил:
— А скажите, пожалуйста, неужели и зиму вы проводите в этой глуши?
— При жизни папы я почти не выезжала отсюда.
— Значит, вы получили домашнее образование?
— Да, а после смерти отца и Анютки…
— Это была ваша сестра?
— Нет… Да, я забыла, что вы не знаете. Это была… моя подруга.
Я заметил, что она замялась…
— Когда она умерла, мне было очень тоскливо одной. Я держала экзамены и поступила в К-кий университет.
— На какой факультет?
— На медицинский.
— А, значит мы в некотором роде коллеги. Я тоже из К-го университета. И вы кончили?
— Нет, я была всего… всего некоторое время…
Мне хотелось спросить, почему она бросила университет, но я заметил, что нервная девушка запнулась на последних словах.
Произошла короткая пауза, после которой она с неожиданным интересом спросила меня:
— А вы когда кончили?
— Пять лет прошло.
— Пять… Значит, вы не могли…
— Что?
— Нет, это я думала, что, может быть, общие знакомые…
Руки ее неспокойно сжали свернутую трубкой коленкоровую тетрадку…
— Но если пять лет тому назад, то, значит, вы не могли знать…
Запнувшись, девушка слегка побледнела. Как врач, привыкший к наблюдениям, я не мог не заметить этих частых перемен и подумал вскользь о том, что нужно будет внимательно выслушать сердце, но прежде мне хотелось поддержать оборвавшийся разговор. Случайно взор мой упал на предмет, привлекший мое внимание: он лежал на скамейке возле Мары; это был стебель и чашечка лилии из мрамора.
— Как у вас тут много мрамора!
— Да, когда-то тут почти все было из мрамора. Это я нашла в одном из мраморных фонтанов.
— А скажите, не знаете ли вы, что значит эта надпись на холме под крестом: «Sono stanca»?
Она перевела на меня свои прекрасные, окаймленные легкой синевой, усталые глаза и со странным, неподражаемо красивым выражением сказала:
— Я устала…
Эти слова так гармонировали с общим впечатлением, какое она производила, что в первый момент мне показалось, что она жалуется на усталость.