Матс болен, тяжко болен. Старуха еще надеется на его выздоровление, но у него самого нет уже никакой надежды.
— Ну, бог даст, поправишься! Ты ведь и раньше, весной, в самую распутицу, тоже расхаварывался. Ну, да бог поможет, не оставит же он меня, старушку, одну!
— Тут уж делай что хочешь, а не жилец я на свете, — произносит Матс со спокойным вздохом.
— А что, если мне сходить завтра к доктору и принести тебе лекарство? Сейчас еще можно, пожалуй, пройти напрямик через болото, дорога ведь еще не совсем испортилась, да и что для меня этот десяток верст? Хочешь, я завтра пойду? — спрашивает старуха.
— Э, впустую это, чем тут доктор поможет? Он ведь не бог, чтобы опять сделать меня молодым. Другие помирали, теперь наш черед. Прах — он прах и есть: подойдет время — и свалишься. Сын у нас молодой был, а вот тоже помер, на что же мне, старому пню, надеяться!.. Вот он, молодой, мог бы жить и жить, и о тебе позаботился бы…
Как только старик вспоминает о сыне, у старухи глаза наполняются слезами. Сын и так, без напоминания, всегда стоит перед ее взором, но она не может не прослезиться, видя, что и старик не забыл его, хотя никогда о нем не говорит.
— Ну да, сейчас вспомнилось, как я прошлым летом видела нашего Юри во сне. Пришел он ко мне и говорит: «Мать, нет ли у тебя чего-нибудь солененького, душа просит». Я и дала ему кусок позапрошлогодней солонины, а это, значит, за тобой он и приходил. А говорят еще, что сны ничего не предвещают… Да и я тоже не вечная, тоже скоро отправлюсь за тобой, что мне тут одной делать? Вдвоем мы брели, вдвоем и уйдем… Кто мне будет летом сено таскать, стог навивать! Прежде я только сгребала, а ты накладывал жгут, и все было в порядке… Останутся после тебя рыболовные снасти и ружье, кому ты их завещаешь, племяннику, что ли? А в каморке висят у тебя тетеревиные чучела, кто ими пользоваться будет, когда тебя не станет! Все будет лежать без дела, только мне смотреть да вспоминать. Да истлеют и они, не вечные же, ничто не вечно! Помню так ясно, как мы были еще молодые и поселились здесь в лачуге. Благослови бог хозяев за то, что они дали нам здесь прожить спокойно. У нас с тобой ведь никогда ссор не бывало. Разве мы с тобой плохо ладили? Говорили мы когда-нибудь друг другу что-нибудь плохое?.. Первая корова здесь, в хибарке, у нас была Пунник, давно ее уж нет. Ушло и то время, когда были у нас коровки Пяйтс и Тыммик. Хозяева хутора тоже постарели. Я как-то посмотрела на хозяина, а у него в бороде вон сколько седых волос! Ну да, Аугусту уже двадцать четыре года, Лийзе девятнадцать — совсем взрослые люди. Отдадут старики хутор молодым, а сами — в сыру землю… Я бы здесь, в хибарке, могла еще пожить, но бог ведает, где топливо доставать, ведь хворосту, что ты заготовил, надолго не хватит… И разве управлюсь я одна с коровой и овцой! Суп нечем будет забелить… Да, впрочем, хозяйка меня не забудет, она-то уж пришлет мне иногда кринку…
И, глубоко вздохнув, старуха присела на табурет. Две крупные слезинки медленно покатились по ее желтым, впалым щекам.
Оба помолчали. Старуха жалостным взглядом посматривала то на пол, то на старика. Кошка, побродив по комнате, подошла наконец к старухе, посмотрела на нее и, издав вопросительное «мяу», вскочила старухе на колени.
— Мяукай, мяукай, скоро останемся вдвоем, третьего-то с нами уже не будет! — сказала старуха.
— Что уж так сильно печалиться, все там будем, один раньше, другой позже, — заговорил Матс. — Кому мы, старики, нужны! Молодым мы только помеха, так и смотрят, чтоб мы убрались поскорее. Ничего мне не жалко, только тебя жалко, старая. Об одном беспокоюсь — как ты будешь жить без меня.
— На все воля божья, бог обо всех заботится, позаботится и обо мне, горемычной. Кто знает, долго ли и мне жить осталось, я ведь уже говорила. Скоро, наверное, вслед за тобой отправлюсь. Скажу, чтобы на кладбище оставили место рядом с тобой, вот мы там и встретимся.
И они действительно скоро встретились. Матс умер через три дня. Старуха одна бродила, как тень, вокруг лачуги еще до Мартынова дня, а потом отправилась вслед за своим дорогим стариком, которому она, наверное, в течение всей жизни ни разу не сказала «милый» или «дорогой».
Место их вскоре занял новый бобыль с молодой женой и кудрявым сынишкой. О стариках скоро забыли, а ведь и они прожили свой век и были когда-то молоды. Был и у них когда-то маленький сынок, который так весело играл, так звонко смеялся.
Однако новому обитателю хибарки не так везло, как Матсу, вовсе не так: в лачуге на Мяэтагузе удача умерла вместе с Матсом. Она умерла вместе с теми приметами и приемами, которые Матс унес с собой в могилу. Поэтому у нового бобыля нет ни лодки, ни ружья, ни рыболовных снастей. Он как-то завел себе удочку и пошел с ней на реку, но домой вернулся с пустыми руками: удочку свою он словно в колодец опустил, так и проторчала она в реке зазря. Только осенью он, как Матс, таскает на спине с болота сено в мешке, перевязанном лозой, таскает, сгорбившись, как и Матс, и шагает, отдуваясь, по протоптанной Матсом тропинке.
1901
Перевод Эугена Ханге.
Смерть дедушки
Однажды утром дедушка не встал с постели. Когда невестка спросила его, что с ним, он ответил:
— Ничего.
— Отчего же ты не встаешь? — снова спросила невестка.
— Помирать собираюсь, — ответил дедушка.
— С чего тебе умирать, если ты ничем не болен?
— Там видно будет.
— А кто же сплетет корзинку из прутьев, которые ты вчера принес из лесу?
— Прутья… — пробормотал дедушка и помолчал немного. Потом сказал: — Прутья положите со мною в гроб.
— Не собираешься же ты и на том свете корзины плести? — засмеялась невестка.
— А чего там еще делать, — заметил дедушка.
— Тебе и отдохнуть не мешало бы, — сказала невестка, поднялась со стула и вышла, как будто у нее было какое-то спешное дело.
Немного погодя в комнату вошел семилетний Уку и сказал:
— Дедушка, ты и вправду умираешь?
— Мать тебе сказала? — спросил дедушка в ответ.
— Мама сказала отцу, я услышал и пришел поглядеть.
— Как я буду умирать, да?
— Да, дедушка.
— Ты разве не боишься смерти?
— Что мне ее бояться, ко мне ведь она не придет.
— Не будь так уверен, что не придет. Иной раз приходит и к такому, как ты. Придет и постучит в дверь: тук, тук, тук! — и спросит, живет ли здесь такой-то мальчик, которого мама бережет как зеницу ока.
— А ты тоже у мамы как зеница ока? — спросил Уку.
— Что ж тут говорить о зенице ока моей матери, коли у самого меня уже глаз нет! — вздохнул дедушка.
— Как же ты ходишь по лесу и прутья собираешь, если у тебя глаз нет?
— У меня ведь палка, — объяснил дедушка.
— Разве у палки есть глаза?
— А как же! У палки есть и глаза и уши.
— Когда будешь умирать, оставь мне свою палку.
— У тебя же самого есть глаза и уши.
— А когда я стану такой же старый и слепой, как ты, дедушка…
Мать снова вошла в комнату. Так прервался разговор дедушки с Уку.
— Не хочешь ли поесть, дедушка? — спросила невестка. — Еда отгоняет мысли о смерти.
— Что уж их отгонять?
— Ты, значит, взаправду собрался умирать?
— А чего же еще! И так последние десять лет еле двигался вслепую, с палкой.
— Откуда же у тебя сейчас вдруг мысли о смерти?
— От синицы, невестушка, от синицы.
— Как так — от синицы? Синица ведь не предвещает смерть, другое дело — галка или кукушка.
— А мне синица предсказала.
— Где же ты ее слышал?
— Вчера в лесу. Прилетела и стала клевать мою старую шляпу.
— Откуда ты знаешь, что это была синица?
— По голосу, а то как же. Стучит клювом и кричит.
— И это значит смерть?
— Что ж это может еще значить для такого, как я? Не ждать же мне, пока птицы начнут мои слепые глаза клевать!
— А где ты был, когда прилетела синица?
— На пне сидел, отдыхал.
— Может, синица не разобрала, что это ты, приняла тебя за пень.
— Конечно, подумала, что это пень, трухлявый пень. И таков я и есть, синичка своим стуком напомнила мне об этом, синичка, божья пичуга. Сам-то я запамятовал. А теперь уже не забуду.
— Тому, что люди говорят, ты, дедушка, уже давно значения не придаешь, что же ты этой птичке так веришь? — сказала невестка.
— Птичка попусту не болтает, она не такая. Она клювиком — тук, тук, тук! Будто гвозди в доску вбивает.
— Не все же гвозди на гроб идут.
— Мне других гвоздей уже не понадобится, невестушка.
Они немного помолчали, потом невестка спросила:
— А ты бы с охотой умер, дедушка, если б смерть пришла?
— А чего ж еще?
— Не жалко умирать?
Дедушка не ответил, только пошевелился в постели.
— Жалко, значит, — немного погодя промолвила невестка.
— Пожалуй, — согласился дедушка.
— А чего тебе жалко?
— Да жизнь уж больно хороша, — сказал дедушка.
— Так уж и хороша? — удивилась невестка.
— И день ото дня все красивее становится.
— Но ведь твои глаза этой красоты уже не видят.
— Это-то и есть самое хорошее.
— Говоришь, что собираешься умирать, а сам шутишь над своей слепотой.
— Почему шучу? — спросил дедушка. — Глаза меня всю жизнь больше всего соблазняли. Бегал, торопился то на одно посмотреть, то на другое. Не было мне никогда покоя, ни днем, ни ночью, точно ветром меня кружило. А теперь хожу себе да шарю палкой, шагаю себе да слушаю.
— И хорошо так жить? — спросила невестка.
— Хорошо и спокойно. Еще немного — и ничего мне не захочется уже, ни к чему меня не потянет.
— А к трубке все еще тянет? Она у тебя и сейчас в зубах.
— Известно, в зубах, как и палка в руках. Палкой дорогу нащупываю, трубку нюхаю, а курить с каждым днем все меньше хочется. Подумай, какой это покой, какая благодать, когда тебе в жизни нужна только палка кривая да пустая трубка! Но не знаю, зачем это бог так устроил — когда ты наконец дошел до того, что мог бы жить да радоваться, тут и смерть приходит. С великим трудом достиг такого времени, когда жизнь тебя уже укусить не может, — и вот помирать приходится.
— Может, еще не придется.
— Нет, придется…
Невестка положила на стол рубашку, к которой пришивала пуговицы, встала и опять вышла из комнаты. Как видно, Уку все время поджидал этой минуты, — как только мать вышла, он тотчас же шмыгнул в комнату.
— Дедушка, — сразу начал он, словно боясь, что мать вернется раньше, чем он успеет переговорить о своем деле. — Ты мне оставишь свою палку, когда будешь умирать?
— Палка со мной в гроб пойдет, — ответил дедушка.
— И ты мне ее не дашь? — спросил Уку. — Продай ее мне, дедушка, я куплю ее, у меня денег хватит.
— Сколько же у тебя денег?
— Я не знаю точно, но больше пятидесяти копеек.
— И ты отдашь мне все эти деньги за палку?
— Отдам.
— Знаешь, Уку, такую палку, как моя, за деньги не продают.
— А за что же?
— Такую палку надо сделать самому или заработать за всю долгую жизнь.
— Ну, тогда продай мне свою трубку, — клянчил Уку.
— Трубку! — удивился дедушка. — Смерть меня и не найдет, если передам тебе мою трубку.
Тут разговор их прервался, так как мать вернулась в комнату, и Уку вскоре счел себя лишним. Главное, бесполезно было здесь сидеть, если не удавалось поговорить с дедушкой о том, что так занимало Уку: он привык вести свои дела с дедушкой самостоятельно, а не в присутствии матери или кого-нибудь другого. Но мать почувствовала, что у Уку есть какие-то свои дела с дедушкой, и спросила:
— Что это мальчик тут высматривает?
— Насчет наследства торгуется.
— Какого такого наследства?
— Ну, у меня ведь есть палка и трубка.
Все немного помолчали, потом невестка спросила:
— И что ж, сторговался?
— Нет еще. У меня только и осталось, что эти спутники в жизни.
И снова в комнате воцарилось молчание. Наконец невестка сказала:
— Ты еще не умрешь, дедушка.
— Почему это?
— Ты все еще заботишься о спутниках в жизни.
— Трубка и палка и после смерти сгодятся в спутники, — ответил дедушка.
*
Прошло два дня. Дедушка по-прежнему лежал в постели. Он ни на что не жаловался, не хотел и есть, только время от времени пил из кружки холодную воду, дотрагивался до своей можжевеловой палки и держал пустую трубку в зубах. Он даже разок набил ее табаком, но не закурил. Если и разговаривал, то с невесткой о своей нынешней благодатной жизни, с которой приходится расставаться, а с Уку — о трубке и палке, которые пойдут вместе с ним в могилу. Никакие просьбы не помогали, дедушка не хотел отказываться от двух своих последних спутников. Когда Уку обратился наконец к матери, чтобы та помогла уговорить дедушку, мать сказала:
— Дедушка так скоро не умрет, раз он дорожит своей трубкой и палкой.
— Дедушка говорит, что смерть его не найдет, если у него не будет трубки и палки, — объяснил мальчик.
— Это ведь только шутки, — сказала мать, как бы утешая его. — А умирающие не шутят.
Но Уку слова матери не утешили. Его мыслями так завладели дедушкина палка и трубка, что он предпочел бы скорее услышать о смерти деда, чем о том, что тот останется в живых, только бы как-нибудь заполучить обе эти вещицы или хотя бы одну из них.
На третий день случилось так, что дедушка лежал в постели, глядя в окно, у которого сидела невестка и что-то шила. В эту минуту к окну подлетела синица и постучала своим клювом: тук, тук, тук! Невестка оставила шитье, увидев птицу.
— Видишь мою синицу? — спросил дедушка.
— Значит, это твоя? — вместо ответа спросила невестка.
— А чья же? Грудка красивая, зеленая.
— Разве ты оттуда видишь, что она зеленая? — спросила невестка с дрожью в сердце.
— Сегодня вижу, вижу, — утверждал дедушка. — Вижу и то, что божья пичуга вдруг улетела, а потом опять вернулась, смотрит, надо ли еще стучать или уже хватит.
Невестка слушала и не спускала глаз с дедушки, совсем забыв о синице. Ей хотелось бы что-нибудь сказать, но она не находила слов. В недоумении вышла она из комнаты, чтобы оставить дедушку с его божьей пичугой. Во дворе невестка сказала мужу, дедушкину сыну:
— Он, видно, и впрямь собирается умирать, говорит, что видит синицу на окне.
— Может, только слышит, как она стучит в стекло клювом.
— Нет, нет, видел даже, как улетела с окна и потом опять вернулась.
— Моя мать часто говорила, что перед смертью слепые видят, а глухие слышат, может, и он…
— Да, может быть…
Пока отец и мать припоминали, что говорит мудрость старых людей о том, как приходит смерть, Уку, услышав первые слова, сказанные матерью отцу, сейчас же побежал в комнату к деду. Ведь если тот в самом деле умирает, то пора сделать последнюю попытку, — может быть, дед все же переменит свое решение и оставит Уку трубку или палку, либо и то и другое.
Но когда Уку вошел в комнату и заговорил с дедушкой, тот не ответил. Мальчик подумал, не задремал ли он, но тут заметил, что глаза у дедушки открыты. Уку сообразил: что же это за сон, если глаза открыты. Кроме того, глаза у дедушки были такие странные, — такие же глаза бывали у овец, когда мать осенью вносила в комнату овечьи головы в корзине.
Уку опрометью выбежал из дому, бросился к отцу с матерью и закричал:
— Мама, мама, дедушка умер!
— Не болтай глупостей, — ответила мать. — Я как раз только что…
— У него глаза как у мертвой овцы! — доказывал Уку.
— Придержи язык! — крикнул отец.
— Нельзя так говорить о дедушке, — наставительно сказала мать.
Это говорилось уже на ходу, по пути к дому. И когда все вошли в комнату, оказалось, что дедушка действительно скончался, как будто послушался зова синицы, этой божьей пичуги. Ничего другого не оставалось, как закрыть покойнику глаза.
Но, оставшись вдвоем с матерью, Уку тотчас же спросил:
— А что будет с дедушкиной палкой и трубкой?
— Мы их положим в гроб, — ответила мать.
— Хоть бы палка мне досталась! — со вздохом промолвил Уку.
— Да зачем тебе дедушкина палка?
— Ну тогда трубка!
— Милый мальчик, что ты будешь делать с этой трубкой?
— Но ведь и дедушке она ни к чему, раз он умер!
— Мертвым требуется многое такое, что не нужно живым, — заметила мать. Но Уку не мог это понять и считал слова матери пустой отговоркой. Поэтому он продолжал выпрашивать дедушкину палку или трубку, так что мать в конце концов вынуждена была сказать об этом отцу. Но тот ответил настолько твердо, что возражать было уже невозможно.
— Если дедушка хотел палку и трубку взять с собой в гроб, значит, их туда и надо положить.