– За ничего, Люси, денег не дают. Поставят какие-нибудь обязательства.
– Никогда. Уверяю вас: не вас обяжут, – вы обяжете. Да так, что если бы вы и в Петербурге оказались не при деньгах, то можете хоть совсем не платить. Вот, значит, какую услугу вы в состоянии, шутя, оказать.
Отвечаю:
– Не платить я не могу и не хочу, потому что принимать подарки от неизвестных людей не в моих правилах. Но если дело сводится к тому, чтобы услуга шла за услугу, тем лучше, с тем более легкою совестью я займу деньги…
Назавтра утром подают мне карточку какой-то m-me Durand. Имя ровно ничего не говорит: во Франции Дюранов и Ламбертов чуть не больше, чем у нас Ивановых. Принимаю. Входит дама лет сорока пяти, буржуазка, очень приличная, одета просто и элегантно, заметно, что туалет стоит больших денег.
– Мне сообщили, что вы в маленьком затруднении. Не позволите ли мне вам помочь? Сколько вам надо?
– Думаю, что обойдусь двумя тысячами франков.
– Пожалуйста, не стесняйтесь… Если надо больше…
– Нет, я разочла, что обойдусь.
– Прекрасно. Я могу ссудить вам эту сумму.
– А условия?
M-me Durand пожала плечами.
– Какие же условия между двумя порядочными женщинами? Я не процентщица. Когда будут деньги, пришлете мне долг. Вот и все.
Прямо благодетельная фея какая-то!
– А вот, – продолжает, – об одолжении небольшом я буду просить вас очень усердно…
– Все, что могу. Вы так меня выручили… Я не знаю, как вас благодарить…
– Дело пустое: я только попрошу вас взять с собою в ваш багаж ящик, который я посылаю в Петербург.
– С удовольствием, если только в нем не будет трупа, разрезанного на части. А то с полицией выйдут хлопоты, и, главное, я боюсь покойников.
Смеется.
– О нет! Я только хочу просить вас – передать подарки моей племяннице. Моя сестра живет в Петербурге, – у нее большая модная мастерская, – и вот теперь она выдает дочь замуж. Это свадебные дары.
– Прекрасно. Большой ящик?
– Довольно большой, но багажные по тарифу я, конечно, беру на свой счет.
– Да я не к тому. А, может быть, вы посылаете много вещей? Тем более, – если к свадьбе, то, значит, дорогие…
– Да, есть ценности.
– В таком случае, простите, но я могу принять их от вас только по описи… Мало ли что может случиться в пути, и какие потом возникнуть недоразумения?
– Конечно. Вы правы и благоразумны. Очень хорошо. Будет сделана опись.
– А кому я должна отдать ящик в Петербурге?
– О, не беспокойтесь об этом! К вам явится мой брат или племянник. Отдайте тому, кто предъявит вам рекомендацию от меня.
– Тогда все в порядке. Привозите ваши сокровища.
Привезла сундук. Действительно, целая башня. Как открыли мы его, я так и ахнула. Глаза разбежались. Вещи ослепительные. И чего-чего там только не было. С ума можно сойти: такие прелести. Никогда ничего не видала богаче и лучше. Поахала я над сундуком, повздыхала, – приступили к делу. Отсчитала m-me Durand мне две тысячи франков, взяла с меня расписку в них, под описью сундука мы обе вместе тоже подписались, – откланивается. А меня любопытство мучит.
– Простите, но я страшно заинтригована: что побуждает вас кредитовать меня, незнакомую вам женщину, на таких льготных условиях, да еще доверять мне этот ценный сундук? Ведь в нем, по меньшей мере, тысяч на сорок франков дорогого товара.
M-me Durand на это в ответ спрашивает меня с искренностью:
– Ведь вы действительно г-жа N.?
– Самолично.
– Ваш муж занимает в Петербурге такой-то пост?
– Да.
– В прошлом году вы ездили за границу и возвращались на родину тоже с большим багажом?
– Ваша правда.
– И пограничная таможня не осматривала ваших сундуков?
– Нет, осматривала, но очень поверхностно: только по-отпирали замки да подняли крышки. А внимательно, как у других дам, моих вещей никогда не осматривают.
– О, конечно! Вот, видите ли, – нам все это прекрасно известно. И потому-то я решилась поручить вам этот сундук, что среди ваших вещей его осматривать не станут и, следовательно, родные мои получат вещи без пошлины. А пошлину им пришлось бы заплатить в размере гораздо большем двух тысяч франков, которыми вы желаете у меня кредитоваться.
В Петербурге ко мне явился тоже как-то утром очень учтивый и порядочный на вид француз, – по типу commis из очень хорошего торгового дома. Он рекомендовался мне племянником m-me Durand, показал доверенность от нее и принял сундук по описи… Больше я его не видала.
Зато из вещей, бывших в сундуке, стала видеть очень много потом в сезоне, – то на одной нашей mondaine, то на другой…
Спрашиваю Лили Беззубову:
– Где вы купили этот валансьен? В Париже, конечно? Здесь у нас нельзя найти такого.
– Нет, представьте, – именно здесь, в Петербурге.
Называет адрес и шепчет:
– Только не выдавать. Это я вам – по дружбе. Мне самой продали под страшным секретом. Говорит, что контрабанда.
А я отлично узнаю, что это тот самый, который по поручению m-me Дюран приехал из Парижа в знаменитом сундуке. Следовательно, не посылала она никаким родственникам никаких подарков, а все вещи были просто-напросто доя торговли и отчаянно контрабандные. И мне вдруг стало стыдно и страшно:
– Как же это так? Ведь я, кажется, нечаянно попала в контрабандистки?
И так меня мучила эта мысль: ах, что если узнают? ах, что тогда со мною сделают? – что я не выдержала, во всем призналась мужу. Он ужасно рассердился, бранил меня, клялся, что сам, собственноручно, напишет письмо главному таможенному начальнику, чтобы тот отдал приказание впредь осматривать мои вещи как можно строже, напугал меня, расстроил, пригрозил, что больше не цустит меня одну за границу…
Сижу и плачу. Приезжает мой друг, Фофочка Лейст. Вы ее знаете.
– Что с вами?
У меня от нее тайн нет. Рассказала. Она подняла свой маленький нос, посмотрела на меня с видом неизмеримого превосходства, точно она на вершине пирамиды, а я на дне глубокого колодца, и сказала, картавя:
– Милая, какое вы еще дитя.
– Да! Дитя! И вы были бы дитя, если бы муж вам сделал такую сцену.
– Все мужья делают сцены.
– Сцены сценам рознь. Если сцена из пустяков и я права – пусть. Это даже приятно. Но когда сознаешь себя виноватою…
– А зачем же вы сознаете себя виноватою? Вы не сознавайте! Это не надо!
– Как не надо? Говорю вам: муж совершенно прав…
– О нет, муж никогда не может и не должен быть совершенно правым.
– Но поймите, ведь я действительно попала в очень некрасивую историю и провезла через границу дорогую контрабанду.
Фофочка опять:
– Дитя! Нет, вы дитя!.. Я рассердилась наконец:
– Дитя! Дитя! Легко говорить: дитя, – а посмотрела бы я вас на своем месте. Дитя! Дитя! А почему я «дитя»?
А Фофочка ничуть не смущаясь:
– Потому что – с кем же из нас, бедных путешественниц, того же не бывало? Но только дети имеют наивность говорить вслух о своих маленьких секретах…
* * *
Лет семь тому назад я жил в центре Петербурга, в огромном доме, на четвертом этаже. Окна моего кабинета приходились как раз к внутреннему углу квадратного корпуса, так что, живя в одном катете каменного прямого угла, я в каких-нибудь двух саженях по гипотенузе имел перед собою ближайшее окно другого катета и часто волею-неволею становился свидетелем протекавшей за ним жизни. Хозяйка окна была дама пожилая, восточного типа, со следами былой красоты. Часто мелькали за окном по-домашнему одетые барышни, довольно красивые, тоже полувосточного неопределенного типа. Мужчин за окном я не видал ни разу. Зато дам – множество и, к изумлению моему, часто очень мне знакомых. Посещали таинственную квартиру актрисы, иногда даже знаменитые; проносились бледные профили тех львиц, которых «Листок» и «Газета» поминают «О азар», описывая балы, концерты, рауты; бывали и обыкновенные смертные, нарядные, сытые буржуазки.
Грешный человек, сперва я думал, что передо мною – тайная квартира для свиданий. Но, во-первых, повторяю: за окном никогда не видно было ни одной мужской фигуры; во-вторых, однажды я заметил у окна в живом разговоре с хозяйкой квартиры супругу моего соседа и приятеля – даму пожилую, прекраснейшую и добродетельнейшую, которой, как жены Цезаря, не должно было и не могло касаться подозрение.
Встречаю вскоре потом почтеннейшую Анфису Гавриловну на лестнице: подъезд у нас был общий. Говорю:
– А я вас видел на днях вот где и вот как…
Милая дама залилась румянцем, да – как расхохочется:
– Да ну? Что вы? Вот так попалась я. Вы смотрите: мужу не расскажите. Он мне задаст.
– Вот как? Однако! Ой-ой! Анфиса Гавриловна! Что-то неладно…
– Что уж хорошего? – вздыхает она, – но знаете: баба я слабая… соблазн так силен… Согрешила на старости лет, окаянная…
– Анфиса Гавриловна!!!
– Да полно вам… Не то, что вы думаете… И, вообще, ничего особенного… А только ваша братия, мужчины, не очень-то долюбливают хозяйку этой квартиры.
– За что?
– Говорят, будто много мы, бабы, ей денег носим. Я смиренно повторил:
– За что?
– А уж это не ваше дело. Много будете знать – скоро состаритесь.
В другой раз, много позже, приезжаю к приятелю, чиновному литератору, – как зван был, – завтракать. Хозяина еще нет дома, не приходил со службы. Хозяйка встретила меня какая-то растерянная, с заметным смущением, сунула мне в руки газету и, извиняясь, что сейчас, сейчас вернется меня занимать, скрылась куда-то внутрь квартиры. Из соседней комнаты долго доносилось ко мне оживленное шушуканье двух женских голосов. Но вот – в передней задребезжал резкий хозяйский звонок. Шушуканье оборвалось, и – сию же минуту – мимо меня во весь дух, опрометью, бурею помчалась по направленно к кухне, на черный выход с узлом под мышкою хозяйка знакомого мне окна. А жена моего приятеля, проходя мимо меня навстречу мужу, сделала мне такой выразительный знак молчания, что я поспешил принять самое невинное выражение, на какое только способно лицо мое:
– Никого видом не видал, слыхом не слыхал…
Жена моего приятеля – хорошая дама, совестливая. Не любит и боится, чтобы о ней не только говорили, но даже думали дурно. Поэтому, возымев со мною общую тайну, она возымела и настоятельную потребность оправдаться, «чтобы вы не вообразили чего-нибудь худого».
– Поверьте мне: эта дама очень милая, она не занимается ничем дурным. Но я не смею принимать ее явно, потому что Петр ее терпеть не может. Ее все мужья ненавидят.
– Но кто же она, наконец?
– Фамилии не знаю. Никогда не знала. Да, кажется, и никто не знает. У нее нет фамилии.
– Батюшки, да это Расплюев какой-то в юбке! Ведь только почтеннейший Иван Антонович пытался уверить квартального надзирателя, что – «я без фамилии, у меня нет фамилии»…
– Да нет же! Какой Расплюев? Очень скромная, честная… Ну… ее все знают… Вероятно, приходилось слыхать… Это – Дина-контрабандистка…
– Ах, вот в чем дело… Слыхал, слыхал… Своего рода знаменитость.
– Что делать, мой добрый друг? – трагикомически вздохнула собеседница, – мы получаем так мало, а одеваться прилично в Петербурге так дорого. Если бы не Дина-благодетельница, мы, жены чиновников среднего оклада, все были бы одеты как чумички.
– Но в таком случае, за что же ненавидят ее мужья? Им бы, наоборот, следовало чтить ее и любить, – адрес бы ей благодарственный, что ли…
– И, конечно, следовало бы. Но разве с вами, мужчинами, можно сговориться по-человечески? Вы сотканы из предубеждений. Мой супруг на что добр и мягок, а при одном имени Дины просто тигром каким-то становится. Послушать его, так и краденое-то она нам продает, и записки-то любовные из дома в дом переносит, и в уголовщину-то нас когда-нибудь запутает, и шантажа-то мы не оберемся…
– Я, не зная вашей Дины, не решусь быть столь мрачным пророком, однако, по-видимому, – личность, действительно, темная и большого доверия не заслуживает.
– Ах, Боже мой! Как будто я рада знать ее? Я была бы очень счастлива никогда не видать ее, не пускать к себе на порог и позабыть об ее существовании. Пусть мой Петенька отпустит мне сто рублей в месяц на туалеты, и я изменяю Дине навеки: все буду закупать в магазинах. Но ведь ему это не под силу, – тогда о чем же и толковать? У Дины я имею за тридцать, за сорок рублей вещи, за который в Гостином надо отдать сто, полтораста, а уж про Морскую я не решаюсь и мечтать…
– А вы не находите, что сто рублей в месяц на туалет – это немножко чересчур широкая роскошь при пятитысячном годовом доходе?
– Очень нахожу, – серьезно возразила она, – но что же делать? Моды растут в цене с года в год. А Петербург – точно с ума сошел, с года на год надо одеваться все роскошнее, все дороже. Дешевле, чем я вам сказала, трудно одеться не только хорошо, – где уж нам! – но просто хоть сколько-нибудь прилично по нынешним диким требованиям. А то хоть не выезжай вовсе, сиди дома: хуже других не радость быть… Да и супруг первый же начнет воркотню: «Что это ты, матушка? На что похожа? Всякую женственность утратила, даже собою заняться лень, одеться хорошо не умеешь. Клеопатра Львовна, Нонна Сергеевна – словно картинки, а ты рядом с ними допотопная какая-то, точно горничная в старом платье, подаренном барынею… Еще люди дурно подумают, – станут говорить, что я скуп, мало выдаю тебе на туалеты…» Так вот и понимайте: надо, чтобы и одета была по последней картинке и чтобы за грош пятаков наменять… Голь на выдумки хитра: умудряемся кой-как, при помощи Дины. А вы, господа, видя, что она вечно при нас вертится, да деньги мы ей платим, да в долгу мы у нее все, как в шелку, воображаете, будто она наша грабительница и соблазнительница, женский Мефистофель какой-то… И, уж если бы вы знали, сколько неприятностей переносит она от вашего брата! И – каких! Подумать страшно.
– Неужели даже до «бокса»? – пошутил я, все держа в памяти бесфамильного, как Дина, Ивана Антоновича Расплюева.
Но дама пресерьезно мне возразила:
– А вы думаете, – нет? Очень просто!..
* * *
Случай вскоре доставил мне знакомство с Диной-контрабандисткою и вместе с тем убедил меня, что, действительно, не легка ее жизнь от нашего брата, мужчины. Как-то раз, поздно ночью, возвращаясь из театра, я заметил у ворот нашего дома беспомощно ковыляющую женскую фигуру: не то больная, не то очень пьяная… судя по поступи с наклоном не в «правую-левую», а все вперед, к земле, – скорее больная. Я прибавил шагу и догнал: Дина-контрабандистка!.. Но – в каком виде! Волосы сбились на лоб, лицо при свете фонаря белое, как плат, щека вздутая, под глазом не то синяк, не то царапина: именно уж – Расплюева в юбке после трепки…
– Виноват, – решился я сам заговорить с нею, – вы, кажется, нездоровы. Не помочь ли вам?
Она взглянула на меня с диким видом, потом, узнав меня, закивала головою и зашептала:
– Ах, пожалуйста, будьте так добры… Мне очень трудно идти… Я упала, разбилась… Дворника звонить не хочется… Люди грубые, я в таком безобразии… Бог знает что могут подумать…
Я помог Дине подняться на лестницу, в четвертый этаж. Должно быть, нога у нее была очень ушиблена, потому что она, бедняга, даже зубами скрипела, переступая со ступеньки на ступеньку. На звонок наш выбежали Динины барышни и, увидав хозяйку дома своего в столь беспомощном состоянии, конечно, пришли в ужас. Поднялся крик, визг, охи, ахи. Дина же, едва ввалилась в переднюю, беспомощно опустилась на стул под зеркалом и взвыла истошным голосом:
– Динку били! Ой-ой-ой! Динку били, – ой, как били! – воскликнула она, не стесняясь моим присутствием и, по-видимому, даже позабыв, что я, чужой человек, стою в дверях.
Стон и рыдания барышень удвоились. Я поторопился уйти и, спускаясь по лестнице, позвонил мимоходом к знакомому доктору:
– Зайдите в квартиру № 11, там хозяйка больна.
Он засмеялся.
– Опять избили, небось?
– А разве уже бывало?
– Это, на моей практике, уже в четвертый раз.
– Так что вы в некотором роде, выходит, состоите при этой квартире постоянным побойным врачом?
– Да… Что-то вроде чего-то…
Дней пять спустя Дина явилась благодарить меня. Она слегка прихрамывала, но синяк под глазом был тщательно затерт белилами и пудрою. Разговорились. Дина оказалась крещеною еврейкою, но столь удивительно обрусевшею, что, если бы не восточный облик, то и не догадаться об ее семитическом происхождении: так чист был ее акцент, так истинно-русски обороты речи. Она говорила, как типичная петербургская мещанка или мелкая торговка. При всей странности ее промысла и образа жизни, Дине нельзя было отказать в симпатичности и даже в привлекательности: глаза умные, мягкие очертания рта говорят о доброте и кротком, податливом характере. Смолоду, должно быть, была совсем красавица.
История ее увечий оказалась такова. Некий бравый экс-вивер, некогда изгнанный товарищами из полка за чересчур постоянное счастье в штоссе и макао, застал Дину с товаром у своей содержанки.