– Черт его нанес. Мы думали, – он в театре, оттуда в клуб поедет. Ан, – тут как тут, словно домовой или зловредный привидений!..
Сперва экс-вивер Дину ругательски обругал, потом стал гнать из квартиры.
– Позвольте, – говорит Дина, – что же вы мне кулаки под нос суете? Я сама уйду… Только дайте мне собрать мои вещи!..
– Нет тут никаких твоих вещей!..
– А это вот?
– Мое благоприобретенное!
– А если берете, то заплатите деньги…
– Вон!
– Как – вон? Мой товар… мои деньги…
– Твой товар? Товар твой? А вот я отправлю тебя в полицию вместе с твоим товаром, там посмотрят, – какой у тебя товар.
– Помилуйте, – возражает Дина, – как вы можете такое говорить? Кажется, я служу барыне не в первый раз, достаточно она переносила моих вещей.
А она, клиентка-то моя любезная, слыша эти слова, чем бы меня поддержать, вдруг вся всполошилась и, покрасневши, говорит:
– Нет уж, пожалуйста! Это зачем же? Вы на меня, сделайте одолжение, ничего не взводите. Никаких товаров я у вас до сегодня никогда не брала и вас в глаза не знаю, не видала, – кто вы такая, ведать не ведаю…
– Позвольте, – говорю, – сударыня милая! Коль скоро вы меня не знаете, то каким же способом, – объясните, – очутилась я у вас в ночное время на квартире?
– А это вас спросить надо…
А горничная ейная, – красивая такая, здоровая девка, шельма на вид, – сразу понимай: из той же компании, – тем временем мимо нас шнырит да шнырит. Я гляжу: чего она шнырит? – глядь, а узла-то моего уже нет. Мигнуть не успела, как она, горничная то есть, его в спальню спроворила. Тут я поняла:
– Угодники, у них подстроено! Сговорились, подлецы, все трое меня в ловушку поймать! Попала я на добрых плутов! Ну дело бывалое: стало быть, пропадай все, унести бы только ноги.
А тот знай орет:
– Вон! Вон! Вон!
– Да иду, батюшка, иду. Что вы надсажаетесь? Сама минуты не останусь в вашем вертепе.
– Вон! В полицию!
И – между прочим – обращается к горничной, к шельме своей:
– Маша, идите за дворником…
Тут я не стерпела. Очень уж обидно показалось. Как? Меня же обдули, как липку, да меня же к дворникам в лапы?
– Нечего, – говорю, – меня дворниками пугать: сама ушла, – не впервой грабеж-то терпеть. Возьмите себе кровные мои денежки на могилу, крест да саван. Не господа вы, а шувалики, – говорю. Воры, мазура несчастная, – говорю.
Сама, как услыхала мою аттестацию, взвизгнула, да в обморок, на диван. Горничная – ученая каналья – из спальни выбегает, кричит:
– Ах какие несносные оскорбления! Беспременно эту негодяйку надо в участок отправить. Я свидетельница.
Но барину, как он ни лют, в участок вести меня неохота.
– Мы, – говорит, – и без участка обойдемся, своим судом. Маша, приведите барыню в чувство, – стакан холодной воды барыне. А эту голубушку я провожу по-свойски…
Да – кулачищем меня в подглазье раз, два, три… Кулачище огромнейший, пудовик… Света не взвидела… Слышу: повернул, в шею толкает через все комнаты, злодей, за плечи ухватил сзаду – одною рукою ведет, а другою кулачищем по затылку наяривает… Довел до черной лестницы, да – как вдарит! Так я с поворота на поворот, из этажа в этаж, до самого двора и докувыркалась.
– Черт знает что такое! – возмутился я. – Жаловались вы на этого господина?
Дина потупилась.
– Нет. Как же я могу жаловаться? Пойдут суды, полиция… Мне, знаете, оно – дело неподходящее. Да. И еще от прежних покупок за нею должишко был, рублей до двухсот. Теперь, конечно, тоже пиши пропало…
– Разве у вас нет на нее документа?
– Нет.
– Как же вы так? Дина улыбалась.
– А на что документ? Что он мне поможет? Документы хороши, когда в торговле все чисто, а мое дело особое, деликатное. Оно все на взаимном доверии живет. Которая дама доверие к себе внушает, зачем мне с нее документ брать? Сама заплатит, когда деньгами раздобудется, без документа. И прибавит еще, хорошее вознаграждение подарит за долгое подождание. А у которой характер подлый, обманный, и никакой совести в ней нет, той я и с документом ничего не поверю. Потому что много ли я остаюсь, при всем моем документе, «галантированная»? Которая несовершеннолетняя, которой муж долги не платит, которая под чужой фамилией живет, до которой, ежели долг по закону получать, то и рукою ее не достанешь. Бывает и так, господин, что иной задолжалой сама лучше, какой она хочет, документ рада выдать, только – отвяжись, не губи, не стращай… Была у меня одна: муж видное место имеет. Задолжала она мне до двух тысяч рублей. Намекаю: «Анна Прохоровна, нельзя ли получить деньжонок?.» – «Ах, Дина, я без гроша. Да разве ты мне не веришь? Беспокоишься? Ты не бойся. Ну хочешь? – я тебе вексель выдам…» Была дура, согласилась: «Пожалуйте, хоть вексель». Проходит срок. Не платит. Переписали. Опять не платит. Опять переписали. И так-то раз пять или шесть. А мне не векселя нужны, у самой денег нет ни копейки для оборота. Афера тут у меня одна сорвалась, да кое-кому нужно было сунуть барашка в бумажке, колесца смазать… Говорю: «Как, Анна Прохоровна, хотите, а пожалуйте денежки, а то я документ протестую и до суда пойду…» Принялась она меня тут тоже срамить, ругать: и воровка-то я, и контрабандистка-то, и в тюрьму-то меня, и в Сибирь… Однако я выдержала характер, настояла на своем. Уж не знаю, из каких сумм-доходов она извернулась, но заплатила… А дней этак шесть-семь спустя, вбегает ко мне знакомый сыщик…
– Динка, – говорит, – ты того: остерегайся. Коли что плохо лежит, припрячь. На тебя у-у-ух какой доносище был, и велено за тобою следить в оба… В большое тебя подозрение одна барыня поставила…
– Кто такая, голубчик? Разузнай, – хорошо заплачу.
– Такая-то…
Смекаю: Анны Прохоровны этой самой троюродная сестра… Вон оно, откуда ветер-то дует… Нет уж, ну их к дьяволу, документщиц этих… Тогда на две тысячи векселишко заплатила – да и то бумажонками какими-то завалящими, рублей полтораста потеряла я на одном промене, – а торговли испортила на десять тысяч…
– Мудреная у вас коммерция, Дина!
– Что ж? Какое кому дело дано, что кто умеет оправдать.
– И часто вас надувают в платежах таким образом?
– Да считайте, что из десяти клиентов три не платят.
– Однако! И все-таки выгодно торговать? Дина уклончиво улыбнулась.
– Живу.
– Имеются у вас конкурентки? Много таких промышленниц в Петербурге?
– Да, есть… Порядочно много… Эльза Чухонка, Берта Егоровна, мадам Юдифь, Ольга Кривая…
– И все имеют свою булку с маслом?
– Не жалуются. Я-то, конечно, не чета им, в первый номер иду, в большие дома вхожа, репутацию имею. Но некоторою, – вот мадам Юдифь, например, – даже больше меня зарабатывают. Ну только это потому, что их коммерция нечистая, приторговывают…
– То есть?
– Мой товар модный и галантерейный, а они и от живого товара не прочь. Свидания устраивают, сводничают. Юдифь – та прямо эту специальность имеет. Конечно, дело выгодно. Как не выгодно? Но это – кому в охоту, и совести если нет. Я вот не могу. Доходно, а руки не поднимаются. Видно, дурна ли я, хороша ли, а совести, кому она от рождения дана, не изживешь… Вон Ольга Кривая и краденое покупает, с воришками знается… Еще выгоднее. Стыдно, не умею… Помилуйте! У меня племянницы взрослые, с образованием девушки. Очень хорошие, честные, порядочные… Даю вам благородное слово…
Дина задумалась.
– Вообще, хотелось бы кончить все это. Пора. Двадцать лет бьюсь, как пан Марек мычется по пеклу. Шутка сказать: мне пятьдесят лет, я старуха, мне бы внучат качать, чтобы бабушкою меня звали, а вот она – жизнь-то моя, покой мой…
Дина выразительно поднесла руку к замалеванному синяку:
– Только и заслужила.
– Да, завидовать нечему…
– А, если бы вы знали, сколько других беспокойств! Дина даже рукою махнула.
– Всякий-то норовит отщипнуть у тебя кусок себе; со всяким-то делись, от всякого-то бойся доноса. Получишь дорогой, фартовый товар – думаешь: вот наживу сто на сто. Куда там! Не тут-то было! Как начнут рвать направо, налево подлипалы всякие, – благодари Бога, если останется в твою пользу двадцать процентов: остальное – так вот все само в руках твоих зримо и растает… Не будь у меня племянниц бедных, давно бы бросила. Племянницам хочется хорошее приданое дать… Вот, нет ли у вас женишка? – засмеялась она.
Я ответил ей в тон:
– Как не быть? У вас товар, у нас купец. Охотников взять красивую невесту с деньгами в Петербурге сколько угодно. Помногу ли сулите?
– Да уж куда ни шло, по большой красненькой на каждую расшибусь.
– По десяти тысяч? Ого!
– А для хорошего человека, если с ручательством, что верный – не обидчик, пить не станет и девку не заведет, можно и прибавить…
– Дина, да ведь у вас их с руками оторвут: по нынешним временам, ваши племянницы – клад…
– Да уж я, что касательно домашнего интереса, люблю так, чтобы все было по-хорошему… Да… Награжу всех, выдам, устрою – и забастую. Мне, старухе, много не надо. Сохраню себе малый кусок. Авось буду сыта.
– По монастырям, поди, станете ездить? Грехи замаливать?
Дина сжала губы.
– Не очень-то я, знаете… Не охотница… Нет, просто на покой хочу. Ну буду у племянниц гостить, от одной к другой ездить… Ничего, они у меня добрые, любят меня, не поскучают…
Дина – контрабандистка настоящая. Но огромный спрос на всякого рода запретный товар породил в Петербурге особые промыслы контрабанды мнимой, притворной: таков уж наш цивилизованный век, что даже контрабанда – и та стала жертвою фальсификации.
Обедая у иных петербуржцев, вы часто замечаете на столе бутылки со странными ярлыками, не похожими на этике-ты обычно ходовых фирм. Содержимое бутылок иногда оказывается никуда не годным месивом, а то вдруг случайно выпадает – нектар. В последнем случае, вы, конечно, интересуетесь:
– Где вы достаете такую прелесть? Хозяева улыбаются таинственно.
– Это секрет.
В настоящее время – уже секрет полишинеля, потому что он неоднократно обнаружен, уличен, выведен на свежую воду и даже, кажется, побывал под судом.
К вам является неопределенное существо женского пола, полудама-полубаба.
– Что вам?
Существо оглядывается с видом заговорщицы.
– Дельце к вам… В особенную поговорить хотелось бы…
– Лиза, выйдите… Ну-с?
– Наслышаны мы, что у вас бывает много гостей.
– Случается… Так что же?
– Стало быть, вина у вас много идет… В магазинах берете? Дорого оно в магазинах-то. Да и нехорошее. Чистого вина нонче днем с огнем не найдешь в магазинах. Либо надо платить бешеные деньги…
– Совершенно верно. Дальше?
– Хочу зам предложить, не пожелаете ли, чтобы я вам поставляла вина? Самых высших сортов, за чистоту и качество ручаюсь, – если не понравится, хоть и денег не платите.
– А как дороги?
– По рублю бутылка огулом.
– Какие марки?
Баба-дама называет очень высокие заграничные вина: шамбертен, мутон-ротшильд…
– Ну, голубушка, – рекомендуете вы ей, – проваливайте, откуда пришли, и благодарите Бога, что я не зову полицию. По рублю за бутылку продавать мутон-ротшильд в состоянии только вор: очевидно, вина ваши краденые.
Баба-дама, ничуть не смутясь, возражает:
– Никак нет. Как можно, чтобы краденые! Мы только что без патента торгуем, а на каждую партию, которую будем доставлять, мы в полном своем праве.
– Как же так? Откуда вам достаются дорогие вина дешевле, чем они продаются на месте?
– А это вина, которые остаются из погребного отпуска на придворные обеды. Которые бутылки не поступают на столы, то экономия уже не возвращается обратно в погреба, но остается в подарок прислуге. Официанты делят вино между собою, а я у них скупаю и перепродаю. Вот-с и весь секрет, какое наше винцо выходит. И, стало быть, ничего в нем запретного нет, и совсем незачем вам беспокоить полицию.
– Если так…
Вы заинтересованы.
– Хорошо. Принесите на пробу несколько бутылок. Вино, действительно, превосходное…
– Благодетельница, волоките еще.
– С удовольствием. Но только извините, могу доставить лишь большою партией. Бутылок этак в двести, не меньше.
– Ой, куда мне?
– Сударь, сами изволите рассуждать: по рублю за бутылку беру. По мелочам продавать – не стоит и мараться. На извозчиков, почитай, столько же проездишь, да на машину, ведь мы петергофские. А у вас винцо разойдется. Чего в доме не выпьют, с великою радостью разберут знакомые.
– И то правда. Хорошо. Доставьте двести бутылок.
Двести бутылок принесены. Они совершенно той же формы и с теми же этикетами, что пробные. Деньги заплачены. Продавщица исчезла. Вы хвалитесь приятелю:
– Вот попотчую тебя винцом. Слово даю: такого ты еще и не пробовал.
Приятель пьет и делает страшную гримасу.
– Бррр… Уж именно, что еще не пробовал!.. Кто тебя наградил этою бурдою?
Пьете. Ужас, что такое: и сусло, и уксус, и сивуха.
– Должно быть, испорченная бутылка, плохая пробка… Откроем другую.
Напрасно. Можете откупоривать вторую, третью, пятую, десятую, сотую! все будет – сандал, фуксин, жженный сахар, слегка заправленные плохим лафитом или кагором для запаха. Месиво, гнуснейшее на вкус и весьма мрачное желудочными последствиями. По крайней мере, один небезызвестный журналист, рискнув, по ненасытности утробы своей, опорожнить бутылку такого вина, едва не отдал Богу душу.
Ясно, конечно, что вино это никогда не видало не только дворцовых погребов, но даже обыкновенных купеческих подвалов.
Мошенничество это рассчитано на, так сказать, «психологию молвы». Легенда об остающихся после придворных парадных обедов драгоценных винах, действительно, существует в Петербурге, и, кажется, вина, действительно, дарятся прислуге, и та, действительно, продает их в свою пользу, но… конечно, не по рублю за бутылку и не в частные руки, а крупным виноторговческим фирмам, дающим очень хорошие цены и являющимся постоянными, многолетними, систематическими покупателями. Они приобретают товар, а вы легенду о товаре и карикатуру на товар.
– Ну а первое-то вино?
Кусок сала, положенный в мышеловку, чтобы заманить мышь. Три-четыре бутылки хорошего вина приобретаются промышленницею рублей за двенадцать. Остальные расходы производства: рублей на пять бурды для наполнения бутылок да около восьми копеек с бутылки за посуду со всею укупоркою. Следовательно, рублей за двадцать пять приготовляется вся приобретаемая вами партия. Вы платите двести рублей. Барыш – сто семьдесят пять. Кажется, недурно?
– Но, – скажет читатель, – принимая вино, вы можете попробовать его вторично?
А на сей случай в корзине или подвешенные под юбками продавщицы имеются в запасе две-три бутылки хорошего вина, которые и будут ловко подсунуты вам как вторичная проба. Вы платите такой хороший процент, что продавщице не жаль угостить вас на прощанье винцом порядочным. А затем для нее главное – поскорее выбраться из вашей квартиры и, по возможности, не повстречаться потом с вами на улице. А, впрочем, если и повстречается, то – что за беда?
– Какую ты, мне бурду продала, чертова кукла?
– Окреститесь, батюшка! Никогда я вам ничего не продавала, впервой вас в глаза вижу… А за чертову куклу ответите… Не в бессудной стране живем… Господа прохожие! Господин городовой! Будьте добры прислушаться!
1898
Курортный муж*
Поццуоли изнывало в истоме полуденного зноя.
Я лежал в тени нависшего над морем утеса, положив под голову вместо подушки толстую кипу русских газет, только что полученных с почты.
От Неаполитанского залива веяло ароматом моря, отдыхавшего после вчерашней бури. Кто знает море, вспомнит этот запах, поймет меня и позавидует мне.
С берега веяло лимоном и розами.
От газет под головою – уголовщиною, крахами банков, юбилеями и бракоразводными делами.
Баюкала тень утеса, баюкало море, баюкали ароматы.
Глаза слипались, в голове бродила коварная мысль:
– А не развернуть ли мне «Новое время» или «Новости» да, прикрывшись ими вместо простыни, не задать ли хорошего храповицкого?
Между мною и миром легла туманная сетка. Я уже не видал ни Искии, ни Капри. Зато на горизонте очень ясно, хотя неожиданно, определились два Везувия, и я никак не мог разобрать, ни откуда взялся Везувий № 2, ни который из двух Везувиев настоящий.
Еще минута, и… Нирвана! «Покойся, милый прах, до радостного утра!»
Вдруг мне предстал незнакомец. По первому же взгляду я признал соотечественника: и какого! Соотечественника с головы до пят, до конца ногтей, до корня волос. Or драгоценнейшей, но измятой и запачканной фетровой шляпы, приобретенной, по меньшей мере, у Брюно, до незавязанного шнурка на желтом башмаке, до истрепанной шелковой тряпки вместо галстуха на шее. От прорехи под мышками пиджака, сшитого, несомненно, у Тедески, до три дня небритой физиономии и потных желтых косиц, уныло прилипших к вискам.