– Это игра! – протянул Коля с видом полного непонимания проблемы.
– Давайте уже! – не выдержал Кирилл, состроив гримасу беспредельной скуки.
– Поменяй музыку, Лева, – сказал Дима. – Давит.
Музыка действительно била по ушам.
– А чем жизнь не игра? – бросил Артем, глядя на Колю.
– Хорошая мысль, – бросил Дима.
– Ладно, – усмехнулась Маша, бросая козырную даму.
Мельком Леня заметил, что у нее же сидит и достопочтенный муж выброшенной карты. Это снова заставило Леню усмехнуться. Артем взял.
– Коль, сядь на место, нечестно вмешиваться! – строго произнес Кирилл. – Пусть каждый сам играет.
– Щас Маша всех нас дураками сделает, – улыбнулся Артем.
– Это мы еще посмотрим, – усмехнулся Леня.
Снова блеснул разноцветный взгляд.
– Что будет делать тот, кто проиграет? – спросил Кирилл. – А то так скучно совсем играть. Нужно, чтобы боялись проиграть.
– Давай поцеловать тебя? – усмехнулся Дима.
Леня поднял глаза на него.
– Это должно быть для меня страшным? – не выдержал и съязвил он.
– Для всех, – улыбнулся Дима.
– Правда?
– Да.
Все устремили взгляды на Диму и Леню.
– Хорошо, – желая придать голосу должный уровень спокойствия, произнес Леня. – Значит, поцеловать Кирилла для кучки пидоров и девушки, с подросткового возраста влюбленной в него, так же страшно, как и мне?
«Левушка» присвистнул.
– Леня! – воскликнула Маша
Кирилл засмеялся.
– Да, плохая идея, Дима, – проговорил он.
– Принесу чипсы, – сказал Артем и удалился.
– Захвати мне крабовые, – бросил вслед Коля.
– Расслабь булки, старичок, – не переставал смеяться Кирилл. – Никто тебя насиловать здесь не собирается… Я хожу. Надоели болтать.
Леня не успел ничего сказать, как игра разгорелась почти с тем же энтузиазмом.
Три взгляда. Этот взгляд, исчезающий, возникающий. Ее взгляд, мимолетный, обиженный. И взгляд разноцветный, полный непонятного интереса, все так же сверкающий в огне камина.
– Вообще я не понимаю этого страха, – проговорил Кирилл, когда Артем вернулся с контейнерами, полными чипсов. – Спасибо.
Все поблагодарили пришедшего в свою очередь.
Леня открыл еще одну банку пива.
– Ты о чем? – спросил Коля.
– О гомофобии.
Леня глубоко вздохнул и глотнул пива. Началось.
– Чего ты боишься, Леонид? – обратился к нему Кирилл.
Леня молча посмотрел на него.
– Кирилл! – выпалила Маша. – Неужели обязательно?
Все затихли. На фоне играла музыка. Каждый ждал, что будет дальше. Дима медленно перемешивал «бито».
– Ты весь день нас чураешься, смотришь в нашу сторону с отвращением, – спокойно продолжал Кирилл. – А сейчас так ужаснулся возможности поцелуя со мной, что я даже подумал, что чем-то могу заразить тебя. Ты боишься заразиться от меня?
– Чего? – протянул Леня, возмущаясь. – Нет.
– А в чем проблема? А?
Молчание.
Снова блеснул разноцветный взгляд.
– Может, все дело в том, что я гей? – продолжал размеренно Кирилл. – И ты брезгуешь мной, потому что считаешь меня извращенцем, отклонением от нормы. В твоей голове с детства заложены идеалы семьи, сожительства мужчины и женщины. А тут куча парней, которые шпилятся в зад… Офигеть! Они и меня могут такой гадостью заразить! Пусть горят в аду. Но без меня.
– Заметь, это не я сказал, – начал закипать Леня.
– Потому что ты не можешь. Потому что постесняешься. Да, ты имеешь на то право, но зачем тогда ты вообще здесь? Ты же нас не переносишь! Зачем ты приехал?
Леня молчал.
– Знаешь, почему я не люблю гомофобию? – говорил Кирилл, смотря в упор на Леню. – Даже не за то, что это устарело! А за то, что все это ложь по большей части. Человеку, далекому от всего этого, должно быть наплевать. Ему будет наплевать на члены и на те члены, которые их сосут. В природе гомофобии, по моему мнению, лежит страх того, что ты сам гей, что ты сам членосос, страх того, что, если попробуешь, если соприкоснешься, то не сможешь остановиться, что тебе понравится. Это страх увидеть себя таким, каким есть, не вяжущимся с общественными устоями… Мне кажется, это очевидно. Любой сознательный человек это понимает. Но тут явно не про сознательность…
Леня молчал. Ему хотелось сорваться с места, наброситься на него. Но Маша сидела рядом, и ее опущенный взгляд успокаивал его.
– Знаешь, кого действительно нужно бояться, ненавидеть? – произнес будто примирительно Кирилл. – Тех, кто, не признав свою сущность, ведет двойную жизнь. Кто для общества держит идеалы семьи и щупает сиськи, а в темноте, пока никто не видит, посасывает чужой член.
Блеснул тот взгляд.
Все замолчали. Игра замерла. Тихо играла какая-то тонкая мелодия. И сквозь нее проскальзывал треск камина и хриплое дыхание ветра за окном.
– Знаете, – начал «Левушка», – вообще здесь стоит поговорить о любви.
Все сразу усмехнулись. Образовавшийся холод дал трещину.
– Нет, здесь не смешно, – продолжал Левушка.
Голос у него был мягкий, слегка шершавый. Напоминал что-то осеннее, наверно, рассыпающиеся листья.
– Все ведь знают греческую богиню Венеру?
– О, я обожаю ее! – прокричал Артем.
– Так вот, – бросив на него взгляд, мягко продолжил Левушка. – Если вспомнить, как она родилась, то многое можно понять.
– Она родилась из упавшего в море семени Урана, оскопленного его сыном Кроносом, – перебил его Артем.
– Да. И, если вдуматься, по старшинству она выше Зевса, который свергнул Кроноса, своего отца. Афродита была раньше. И ее история гораздо длиннее.
– И к чему это? – спросил Кирилл с недовольством.
– Дослушай, – просто ответил Левушка. – Венера была богиней любви. Но греки понимали любовь гораздо шире, чем мы. Любовь, по их мнению, являлась стихией, управлявшей жизнью людей. Она приносила счастье, плодородие, спокойствие, утешение, дарила радость, умиротворение, защиту. При этом же любовь разрушала, убивала, ссорила, разлучала, становилась причиной войн, смертей, болезней, горя. Венеру обожали и боялись. Любовью была не просто плотская страсть, потребность. Это было важнейшее понятие жизни, включавшее все аспекты существования. Это было чувство, приравниваемое и к счастью, и к страданиям. Любовь была самой жизнью, ее ядром, смыслом. Именно такой силой управляла Венера. Она была в самом центре.
– И? – заинтересовалась Маша.
– А затем были статуи Праксителя, другие скульптуры, римские копии, картины Возрождения, которые материализовали, очеловечили Афродиту, облекли ее в плоть и кровь. И уже с того времени богиня стала превращаться в шлюху, которая обернулась мелким божком, управляющим сексом и его проявлениями.
– И к чему это? – шутливо протянул Кирилл.
– К тому, что все эти проблемы с принятиями – последствие превращения силы, управляющей жизнью, в потребность, функцию организма, – произнес Левушка.
– Знаешь, я никогда не сомневался, что эта функция управляет человеком, – заявил Кирилл. – Я бы так не переживал на твоем месте. Человеки решили проблему Афродиты. Вместо божка появился новый, огромный бог – Фрейд. Он вернул уважение к силе потребности. Нам больше не нужна Венера…
Левушка улыбался. И его разноцветный взгляд снова угадил в глаза Лени.
– Кирилл, ты дурак, – смеялась Маша.
Снова этот взгляд.
– Вот верьте или не верьте, – Леня не заметил, как заговорил вслух, – а была бы моя воля, я бы всем вам сейчас как следует набил мордашники.
Возникла пауза. Но что-то особенное, похоже, было в его голосе и лице, так что в следующее мгновение все вдруг взорвались веселым смехом.
***
Отвечай за слова! Если слова есть форма мысли, конкретная форма, устоявшаяся, то, отойдя от произносящего, они становятся единственным маркером той мысли, что была изначально. Ты говоришь, что ты не обижен – значит для меня ты не обижен. Я привык мыслить так. Что там в твоей голове, я прочитать не могу. Почему я должен достраивать? Играть в чужую игру? Это бессмысленно.
Сидеть можно так бесконечно. Нужно говорить! Решать проблемы. Если у меня чешутся яйца, я их чешу. Что еще? Я не понимаю.
Какая гладкая раковина. И будто волны, интересно, как она так устроена…
Пусть сидит там на кровати. Молчит он. Молчание – не решение проблемы. Никогда!
О, деревья смотрят. Интересно так, что из любой точки дома их видно. Красиво. И жутко, наверно. Как толпа у сцены. Растерзают и раздавят.
Люди… Вот все они растерзают друг друга в конце концов. Словно паразиты, каждый из которых видит себя хищниками, а остальных – мясом. Играются-играются, а потом затаскивают в логово. Чем люди не чудовища? Тем более эти.
Они врут. Все до единого. Каждый что-то да скрывает. И тайны их как навоз. Все они друг друга презирают. Дима ненавидит Кирилла, а ближе всего с ним. И спят друг с другом. Кирилл смеется над Левой, а виду не показывает. Вспоминая прошлое, наверно, хочет затащить его третьим. Маша! Спала с Димой, а своему парню не сказала. Дева Мария пресловутая. Наверняка надеется все-таки разгомосексуалить Кирилла, а пока экспериментирует с этим… Даже Артем. Считает себя выше всех здесь, а сам строит из себя милое розовое создание, любящее и ласкающее всех. Я знаю, как он их раньше ласкал. Как других ласкал. Эти номера в отеле. Деньги. И кто здесь говорит правду? Кто? А я сам? Сам я честен?.. Да уж…
Я честен перед тобой. Я заслуживаю правды. Я открыт. Так и тебе пора открыться. Я стараюсь принять, но да, это не всегда получается. Я слаб на сложные абстрактные теории. Возможно, я не толерантен. Но я отталкиваюсь от фактов. Я консервативен. Они для меня материальны. То, что в голове у человека, меня не касается. Меня интересуют только его поступки.
Я бы хотел сказать тебе все это, но вряд ли ты готов меня понять. В твоем мире нет места для меня. Ты сам туда еле влезаешь… Да и не смогу я этого сказать.
***
Вечер продолжался недолго. Бросив карты, решили все-таки посмотреть фильм. Из тех, что были на ноутбуке Кирилла, всем относительно понравилась только «Любовь» какого-то французского режиссера. И то его выбрали лишь потому, что Артем сказал, что там много сцен секса.
– С таким же успехом можно было порно посмотреть, – пошутил Леня в конце. – Чего запаривались?
– Интернет не ловит, – ответил Кирилл, пожав плечами.
Он стоял перед зеркалом. Голое, уставшее, размякшее от алкоголя, воспаленное от горячей воды, тело блестело в свете лампы. Набухшие мышцы покрывали его притягательными узорами, впадинами, которые кое-где обрамлялись полосами тонких черных волос, всей своей расположенностью выдающими направление стекающего по торсу взгляда.
Леня любил это тело. Он смотрел на него с определенным наслаждением, с какой-то нарциссической печалью. Было в этом что-то сексуальное, что-то оставшееся с подросткового возраста, когда просыпается желание, когда днями и ночами изнемогаешь от томления, ожидания огня. Именно после душа он чувствовал это, когда тело было невинно чистым, когда кожа пахла свежестью, когда все это казалось совсем новым, непознанным. И так сразу хотелось узнать. Терять невинность, снова и снова – нет ничего приятнее.
Леня вглядывался в свое отражение и чувствовал, как сизое, томительное облако поднимается снизу его живота, заполняя все внутренности вибрацией, которую создавало то, что скрывало белое, невинное полотенце. Это было что-то похожее на расплавленную карамель, растягивающееся, слегка вяжущее и волнующе приторное.
А она лежала там на кровати. Ее длинные ноги разливались глянцевым мрамором по красному одеялу. И край халата спускался слишком низко на груди, почти обнажая ее маленькие соски цвета зрелого персика. Волосы разметались по подушке… Он мог представить ее там, всю, без халата. Тонкую фигуру, движение сильных ног, привыкших к танцам, нежность взмахов рук, любящих объятие, и маленькую ручку с тонкими белыми пальцами. Вся она была жизнь, красота, молодость. Он чувствовал так. Это было ее место – посреди красного, посреди полумрака…
– Это было на грани, – сказала она, не поднимая головы.
Завеса разорвалась.
– Что?
– Я краснела за тебя.
Леня вздохнул и сел на кровать рядом с ней.
– Прости, – произнес он тихо. – Я не хочу ссориться. Только не из-за них.
– Кого?
– Них.
– Черт, ты даже сейчас пренебрежительно о них отзываешься, – бросила она и отвернулась.
– Что не так? Что я опять сказал не так?
– Ничего… Если все так и будет, мы поедем завтра домой.
Леня промолчал и, пододвинувшись ближе, наклонился к Маше и обнял. Было слишком много света. Рука тянула завесу.
– Прости меня, – прошептал он ей на ухо, укутываясь в томительной пелене.
От ее кожи сладко пахло духами и пудрой.
– Не подлизывайся.
– Я так устал, малыш. Ты же сказала, что все было на грани. Но не за гранью же. Я не привык бывать в таком обществе. Тем более этот Кирилл сам вел себя не особо красиво. Не было бы тебя, я надавал бы ему по морде. Признай, что я молодец…
А она молчала. И он уловил, как щека ее едва дернулась от проскользнувшей улыбки. Через секунду Маша обернулась.
Леня смотрел в ее сверкающие голубые глаза и улыбался. Завеса заслонила свет.
– А теперь будь умницей и поцелуй меня, – прошептал он.
Маша усмехнулась и подчинилась.
– Двигай зад, – бросил он и стал подталкивать ее, чтобы лечь рядом.
Они лежали, прильнув друг к другу. Он обнимал ее, мягко сжимая теплую талию. А она все сильнее и сильнее прижималась к нему. Его пальцы медленно двигались, он скользил ими вверх и вниз, вырисовывая изгиб ее тела. И, когда его кисть взбиралась на бедра, она едва уловимо вздыхала и невольно вздрагивала. И он вслушивался в этот тонкий вздох, нотку случайно вырвавшегося голоса, в сердцевине которого мелькали первые искры страсти. И он пользовался этим. Скользя губами по ее шее. Сам загораясь. Прижимая ее к себе все сильнее. Камень бился о камень. Одинокие искры объединялись в фейерверк и создавали пламя.
Красный покрывался трещинами, плавился в огне, взметался и падал, волнами стекая на пол. Он дышал. Прерывисто, судорожно, грустно и радостно. Он заполнял все, охватывая мебель, стены, окна, потолок. Красный срывался на крик. Красный бурлил и стучал, словно часы, которые сорвались от боли, от радости, от горя, от эйфории. Море вспенивалось и расступалось, взлетало и падало…
Они сгорали там, истекали в красном сумраке, словно свечи в самую долгую и темную ночь.
***
Стрелка ползет вниз. В детстве она сказала, что время тянется медленно до полуночи, а затем стрелка под своей тяжестью двигается быстрее, утягивая за собой время. Такая тишина. В такт. Этот скрип. И он движется над ней, будто вбивая сваи в фундамент земли. Строит дом. И молот бьется о головки гвоздей. И гвозди гнутся. Все неправильно. Она дышит, прерывисто, попеременно, перетекая в стон. И музыка играет. Как будто далеко. Включили радио. Дрожь. Откуда?..
Оно снова. Оно опять. Эта музыка. Как тогда. Нужно остановиться. Стоп. Прекрати… Прекрати говорить мне в ухо. Не дыши так прерывисто…
Ведь ты был лучшим из людей. Где ты? Брат мой солнце. И я лишь месяц. Отражаю свет. Ты так дышишь. Где ты теперь? Я не могу помочь тебе. Я не помог. Надо было крикнуть. Кричать. Да, все, что я делал… Отец, я люблю тебя. Да, сыновья должны любить отцов своих. Уважать. А отцы любят своих сыновей… Но он не перенес! Не смог. Погасло солнце. Увяла луна. О чем думаешь?
Черт, что за бред? Холодно. Как холодно. Жарко. Что такое жарко, что холодно? Как различить? Играет эта музыка, или это лишь в голове, черт возьми? Выключат они это или нет?.. Что ты говоришь мне? Отец, отпусти меня. Скажи, чтобы твои друзья ушли. Отпустите его…
Почему они смеются? Пусть трахает свою шлюху, но зачем смеяться? О чем они говорят? Сколько их там? Сколько еще? Все они? Отпусти! Не трогай!.. Почему часы так медленно стучат. Бьют по вискам. И музыка. Как сделать потише? Ненавижу эту песню…
А ты хочешь это остановить? Если бы был выбор? Ты бы остановился? Остановил их? А вдруг этого не было? Вдруг это оказался бы сон? Что бы ты сделал? Ты бы спас его?..
Да… Все потому, что тебе нравилось. Да, все так. Все нравилось. И эта музыка была создана для тебя. И стоны, и ритм. Вдавливай ее сильнее в подушку. Пусть кусает свои розовые губки. Только быстрее.
Замолчи… Не говори больше. Замолчи, прошу…
Откуда ты знаешь, кто ты? Тебе всегда хотелось этого? Там, среди шаров. Потому что ты лишь луна, а не солнце. Он был чист, он не вынес. Он не хотел этого. Он родился с сиянием внутри. Он был звездой. А ты лишь кусок камня в пустоте. Ты сам пустота, дыра, которую нечем заполнить. Ошибка. Ты темнота, желающая казаться светом. Ты обманул всех, даже себя. Но куда ты теперь бежишь? Ты ведь знаешь истину? Кто ты? Скажи. Скажи мне громко!