Что-то повозок нигде не было видно и в помине. Оказалось, что всем надо ехать верхом на конях. Мне досталась обычная деревенская лошадь сероватого цвета с белыми пятнами под самодельным седлом. Мастером по их изготовлению был потомственный казак старшина Василий Иванович Исаев, встречавший меня. Луки – железные дуги спереди и сзади седла – выковывал кузнец в ближайшей деревне, две выгнутые деревянные планки, похожие на клёпку от бочек, там же в деревне заготавливал бондарь. Сборку и обшивку сёдел рядном – самодельной деревенской тканью – производили непосредственно в лагере, чтобы не девуалировать перед немцами местных мастеров.
Почему-то никто не спросил меня: «Умею ли я ездить верхом?» и вообще: «Видел ли я лошадь вблизи?». Может быть думали, что парашютистов обучают и верховой езде тоже? Хотя большинство из них готовилось к десанту, и кое-что они должны были знать?
… У меня ещё свежи кавказские воспоминания. Как-то наш взводный лейтенант Дмитрий Кузнецов отправился с горного перевала в тыловой город и прихватил зачем-то меня. Ехали мы на армейской двуколке – это одноосная повозка с двумя огромными колесами и двумя толстыми палками, за которые тянет лошадь.
Едем тихо и спокойно, кругом кавказские горы. Вражьи самолёты над нами не летают, это позже развернутся воздушные бои с сотнями самолётов. Въезжаем в прифронтовой чеченский аул, народу ни души, все эвакуированы. Уличка узенькая, со встречной повозкой не разминуться.
Лейтенант сидит рядом на козлах, спина, как доска, выставил мощную грудь, натянул вожжи и правит, как рычагами танка. Жаль нет встречающих чеченок, и вообще никто не видит какая величественная картина пропадает, я ни в чём не уступаю Дмитрию. Вдруг на повороте улички оглобля цепляется за угол сакли – это каменный дом у горцев – конь неожиданно распрягается и уходит вперёд, стаскивая лейтенанта на дорогу. Он продолжает крепко держаться за натянутые вожжи, наверное, чтобы не ушла лошадь. Двуколка опрокидывается назад вместе со мной. Толстые палки – похоже их зовут оглоблями – задираются к небу, как зенитки. Лежу на спине, мною овладевает безудержный хохот, отсмеявшись вдоволь, протираю слёзы на глазах. Надо мной стоит весь в пыли лейтенант и сумрачно молчит.
Потом мы оба подкатываем повозку к лошади. Сама она почему-то назад не пятится. Высказываю мысль, что лошадь чеченская и по-русски не понимает. Дмитрий сквозь зубы бурчит в мой адрес что-то не совсем поэтическое, притворяюсь, что, как и лошадь, не понимаю его по-русски.
Через полчаса лошадь у нас запряжена. Смущают кожаные петли, которыми скрепляется дуга и оглобли, они что-то смотрят в другую сторону, не очень подходят к месту. Но лейтенант не подаёт вида и спокоен, как всегда. Он тоже москвич, и я начинаю сомневаться в его способностях управлять лошадью.
Наконец, залезаем с опасением на козлы. Лейтенант по-прежнему вожжи мне не доверяет. Закуриваем не торопясь. Можно и трогаться в путь.
– Н-но, милая! – лейтенант хлопает длинной хворостиной по крупу лошади.
Через секунду мы снова на земле. Повозка и лошадь снова стоят отдельно ничем не соединенные, только Дима намертво связан с лошадью кожаными ремнями, за которые уцепился, как утопающий за соломинку. Мне показалось, что лошадь подмигнула ему.
Всё начинается сначала. Подталкиваем повозку к лошади – она упрямо не хочет ступить назад ни шагу. Неоднократно испро¬бовав разные способы соединения хомута, дуги и оглоблей мы с лейтенантом в мыле. Лошадь явно ехидно улыбается, видно по её морщинкам у глаз.
После моего дельного совета самим впрячься в повозку, а лошадь привязать сзади, Дмитрий почему-то обижается и посылает меня искать местных жителей для помощи. Я знаю, что в этом ауле никого нет, всех эвакуировали из прифронтовой зоны, остались только одичавшие кошки, но с лейтенантом Кузнецовым спо¬рить бесполезно, хотя командир он справедливый и добрый.
Захожу поодаль за каменную саклю и усаживаюсь в тени на отполированный веками валун. На светло-голубом небе ни облачка. В ауле ни дуновения, всё мёртво, жара градусов за сорок в тени. Не спеша, покурив, возвращаюсь. Лейтенанта нет. На торчащей, как зенитка, оглобле висит записка: «Как насидишься за углом, отдохни и карауль двуколку и эту проклятую скотину, пока не вернусь!».
Так окончилось моё первое знакомство с лошадью.
Теперь второе, посерьёзнее. Я ходил вокруг предназначенной мне лошади, похлопывал её по шее, поглаживал по спине, вспоминая своего лейтенанта и делал вид, что чем-то недоволен.
Подошёл улыбчивый весёлый Вася Божок, который «нашёл» меня у костра после благополучного приземления, и по-дружески посоветовал:
– Подтяни подпругу – вот этот широкий ремень, – который держит седло, его надо как следует подтянуть, чтобы седло на ходу не сползло. Стремена отпусти на длину руки до плеча – он показывает на ремни, на которых висят железные кольца, они называются стременами, – это только на ипподроме у жокеев коленки под подбородком.
Лошадь была спокойная и симпатичная. Я обошёл кругом её несколько раз. Она меня не лягнула и не укусила, даже приветЛИВО тыкалась губами мне в плечо. Мысленно, про себя, я назвал её «Серой» – эта кличка осталась за ней, потом, в боях она дважды спасала мою жизнь. Были лошади, которые кусались и брыкались, я об этом не знал и спокойно ходил вокруг своей «Серой».
Боковым взглядом я наблюдал за ребятами, как они подтягивают ремни, с какой стороны садятся. Если что со мной случится, то уж смеяться теперь буду не я, как на Кавказе. Времени потренироваться где-нибудь за конюшней, тайком от всех, как садиться на лошадь у меня не было. Кое-какие понятия я имел, ещё в детстве мы ходили на Даниловский плац, где с утра до вечера кавалеристы рубили шашками лозу.
Партизаны уже почти все были верхом. Уцепившись за гриву рукой и засунув левую ногу в стремя, как другие, я неожиданно для себя легко вскочил в седло. Занятие спортом сыграло свою роль. Никто не заметил, как я удержался в седле, едва по инерции не перелетев на другой бок лошади.
Группа ещё засветло выехала из лагеря. В том направлении на север мне ещё не приходилось бывать. Ходил только в деревню Желонь, где погиб Георгий Бобров, и в лагерь отряда «Дяди Кости», расположившегося в густом лесу в шалашах, не идущих ни в какие сравнения с нашими землянками. Там ещё познакомился с одной девушкой Лелей, она одолела меня вопросами.
– Почему вы сидите и молчите? Почему у вас такой скучный вид? Вам что, не нравится у нас?
Ну и егоза-непоседа подумал я тогда, потом мы подружились, когда она перешла в наш отряд, где была медсестрой, и снабжала меня хиной в неограниченной дозе, тайком от врача Нины Рогачёвой. Хину я глотал по десять таблеток, чтобы перебить приступ малярии, приобретённой в Закавказье, наперекор всем предписаниям врачей.
Километрах в семи от лагеря, на пересечении двух глухих лесных дорог, головной дозор Николай Пасько и Николай Гапиенко подали руками сигнал «стой».
Пасько галопом подскакал к нам, осадил коня на дыбы и ли¬хо вскинув ладонь к зелёной пограничной фуражке, доложил:
– Конная разведка мадьяр в составе полувзвода час назад проследовала до развилки, останавливалась и ускакала обратно в сторону Выступовичей. Развилку надо объехать – там подозрительно сглажены следы, можно двигаться дальше?
– Вo даёт Пасько! – восторженно воскликнул Вася Божок.
– Разговорчики в строю, – нахмурился сибиряк Саша Матвеев, знатный охотник и следопыт, это он шёл на тысячекилометровом пути в головной разведке вместе со своими друзьями Борисом Салеймоновым и Петром Ярославцевым после перехода линии фронта, – мы с Маратом и Журко проверим дорогу, – он кинул взгляд на Женю Ивлиева.
Осмотрительный и осторожный Евгений утвердительно кивает головой, еле сдерживая своего горячего гнедого коня.
На развилке спешившийся Саша Матвеев долго ходит по обочинам чего-то разыскивая, потом говорит:
– Ничего страшного, если бы мадьяры минировали, то должны были куда-то выбросить лишнюю землю, а так, однако, они только разравняли песок на дороге, чтобы потом проверить кто и куда проехал или прошёл.
– Правильно, – поддерживает Журко, – конечно, была бы «кошка» можно было бы без риска пробороновать это место, но для этого надо податься в ближайшую деревню и потерять время.
«Кошка» – это трёх или четырёхлапый крюк из железного прута похожий на морской якорь, для доставания из колодца оборвавшегося ведра. Минёры пользуются «кошкой» для извлечения мин.
Длинными ветками огораживаем подозрительное место на дороге. И местные жители и тем более партизаны догадаются объехать. Машем своим руками. Все снова в сборе. На всякий случай отправляем Петра Цалко, к его великому неудовольствию, в лагерь с донесением командиру о появлении в непосредственной близости к отряду мадьярских конников. Молодой вихрастый среднего роста Цалко был отчаянным партизаном, этот лес он знал, как родимый дом.
– Саша, – негромко позвал Матвеева Вася Божок, когда все минули подозрительную развилку, – откуда Пасько узнал, что час тому назад тут проезжали мадьяры?
– Слушай Василёк, это просто. Следы подков везде одинаковые и крупные. Стало быть, кони подобраны одного роста – это может быть только в армии. Следы крупные – кони рослые. У них, у мадьяр порода такая, они любят больших коней. У немцев другая порода. Подковы наших партизанских лошадей разнокалиберные, потому что разного роста, и подкованы у разных кузнецов. Время можно определить по разным приметам: вода в лужах на дороге мутная, а пены и пузырей уже нет, примятая трава ещё не приподнялась, комки грязи из-под копыт не присохли, число верховых по следам подсчитать можно: ехали парами, испугались и повернули назад, кони протоптали поворот – вот и считай их. Учти, Коля Пасько пограничник, не хуже нас звероловов знает.
– Как всё это просто, – вырвалось у Васи Божка, – просто, когда пояснят, – добавил он в раздумье.
Вскоре объявили короткий привал. Оказывается, надо осмотреть сбрую, не натирают ли сёдла спины лошадей. Все спешились, бодро и весело соскочил и я. Но тут же превратился в обезьяну, которая ползает на четвереньках. Внутренняя сторона ног у ко¬лен и выше саднила, как ошпаренная, спина и ноги не разгибались.
– Хлопцы, на эту лошадь мне больше не влезть, дальше пойду пешим, не бойтесь, от вас не отстану, я здорово бегаю, у меня даже спортивный разряд есть, – уверял я ребят, вспоминая десантника, который хотел «слезть с самолёта» и идти дальше пешком по лесам и болотам.
Все обступили меня и засыпали десятками советов.
– Во-первых это не лошадь, а строевой конь, на лошадях только землю пашут! – авторитетно заявил Николай Пасько, – ты помогай ему немного подскакивая на стременах и тебе будет легче в седле.
– Чепуха, держись за хвост коня и беги за ним, как делали древние римляне, устанешь – снова садись верхом! – посоветовал весёлый яхромчанин Пётр Ярославцев, – хочешь дам свою Горпыну, такого длинного хвоста как у неё нигде не сыщешь!
Глаза у Горпыны сверкали, ноздри расширились, и она нетерпеливо била копытом о землю. Только такой конь мне и нужен! Я твёрдо от него отказался.
Худощавый, подвижный Петро Туринок со светлыми кучерявыми волосами, выбивающимся чубом из-под пилотки, как и у Петра Ярославцева, предложил:
– Возьми моё армейское седло, легче будет, чем на самоделке, да и ноги можно перекидывать на одну сторону для отдыха. Почаще меняй позу и спешивайся.
– Держись больше на стременах и подскакивай в такт с ходом коня, – подсказал застенчивый, немногословный Вася Баранов.
В пути я убедился, что наиболее ценными советами оказались те, которые давали ребята сами недавно севшие на коня. Они делились своим горьким опытом.
В лесу быстро темнело. За ночь предстояло преодолеть свыше полусотни километров и выбрать место для дневного отдыха. Когда я с трудом слезал с коня и шёл пешком, как-то получалось, что кто-нибудь тоже спрыгивал, а то и несколько человек спеши¬вались и говорили, вроде не замечая моей муки, «правильно, надо дать коням отдохнуть». Это чувство локтя товарищей прошло через всю партизанскую эпопею.
Ночная тишина, темень, езда «стремя в стремя» навевали воспоминания. Рядом ехал Вася Божок, душевный, мечтательный, может несколько наивный паренёк, хотевший после войны развести у себя на родине в селе с лирическим названием Пятихатки большие яблоневые мичуринские сады.
За тихой беседой верхом на конях незаметно пролетела ночь. Небо сквозь вершины деревьев стало бледнеть. На землю садился густой молочно-белый туман, который бывает только в Полесье. Лесной просёлок, дорога, то поднималась на холмы, то спускалась в низины, где протекали ручьи, высокий лес зарос густым кустарником. Среди елей и сосен мелькали стволы белых берёз и серые осины. В таком лесу легко можно найти место для днёвки.
Свернули от лесной дороги вправо в кусты, проехали по густой чащобе метров сто назад, пересекли дорогу, по которой только что двигались. Следы, пересекавшие её, тщательно замели еловым лапником, оставили только следы, идущие вперёд по дороге.
Немного отойдя от неё, за низкими широко лаптистыми елями, оставили двоих часовых. Если появятся преследователи, то они пройдут мимо этого поста и пока повторят проделанную нами петлю по лесу, и тоже вернутся назад к пересечению дороги, мы по знаку часовых сумеем принять необходимые меры: или занять оборону или спокойно уйти дальше в лес.
Спустились в заросшую кустами лощину и там решили передневать. Сырой туман залезал за ворот, было неприятно, но хотелось спать. Саша Матвеев и Николай Пасько обошли впадину кругом по вершине и не обнаружили ни одной тропки. Белорусская таёжная глухомань.
Вторую заставу поставили на другой стороне лощины, на бугре. Посты ставили парные, чтобы часовые ненароком не уснули, могли иногда перекинуться словом или по одному покурить в рукав. Коней не рассёдлывали, только ослабили подпруги и насыпали им в торбы овса из перемётных сумок.
Петро Туринок отыскал родник с прозрачной водой, можно напоить коней и самим вдоволь напиться. В наших фляжках булькала согретая вода, отдающая знакомым болотным запахом. Костёр не стали разжигать, даже слабо вьющийся над лесом дымок мог привести незваных «гостей». Поели колбасу собственного производства с лепёшками по-кавказски, заботливо напеченными на дорогу Васо Чхаидзе, запили родниковой водой и были сыты. Свободные от дежурства партизаны завалились спать на хвое под елями – это самое сухое место в лесу.
Первым дежурным по днёвке заступил Пётр Ярославцев, худой, перетянутый ремнём, с пистолетом на боку, с выбивающимся светлым чубом из-под армейской фуражки, спортсмен-лыжник. Эта смена после длинного пути самая трудная – усталость всех валит с ног, и очень хочется спать – на неё назначались самые крепкие, самые выносливые, на которых можно полностью рассчитывать. Через два часа Ярославцев сменит посты и ляжет отдыхать.
Саднили натёртые у колен ноги, ныли спина и плечи от непривычного сидения в течение многих часов в седле. Никогда не думал, что красивая скачка верхом такая утомительная и изнуряющая, тяжелее чем подъём в гору или гребля на лодке.
Прошёл день и солнце стало клониться к закату. Наша группа минёров отправилась дальше в путь. До конечного места следования оставалось несколько километров. По сведениям нашей дальней разведки в той деревне, куда мы направлялись, немцев и полицаев не было. Там мы дождёмся темноты, и на шоссейку минировать пойдем пешими – вот отрада! Коней под охраной оставим на опушке леса. В целях сохранения тайны места минирования шоссе возвращаться будем другой дорогой, минуя село.
Разведдозор проехал по главной улице до околицы и спокойно вернулся назад, ничего подозрительного не обнаружил. Всей группой мы вошли в село и остановились на площади возле ликвидированного немцами сельсовета. Со всех сторон сбегались жители: «Наши пришли! Родимые.»
Командир диверсионной группы, парторг отряда, Женя Ивлиев беседовал с собравшимися сельчанами о положении на фронте. Особо всех интересовали события под Сталинградом, жители слышали только о том, что гитлеровцы объявили по всей стране трёхднев¬ный траур, а почему, ради чего, не знали точно. Женя подробно всё рассказал им. Хорошо, что мы ежедневно нашими радистами принимаем сводки совинформбюро и в курсе всех внутренних и внешних событий.
Жителям изредка доставалась местная газетка, где большая часть была заполнена объявлениями об открытие в Мозыре частных комиссионных магазинов и кафе, приёме на дому гадалок и хиромантов, продаже мороженого картофеля и с передовицами из немецких газет – гебельсовской брехнёй. Конечно, о пленении стотысячной армии на Волге и разгроме фашистов на Кавказе там не печаталось.